Текст книги "Двенадцать детей Парижа"

Она покачала головой:

– Нет. Пусть берут. Единственная вещь, которую мне бы хотелось сохранить, – виола да гамба.

– Отлично, отлично, – пробормотал предводитель грабителей. Речь перед толпой зажгла его глаза страстью, и графиня снова усомнилась в его рассудке. – Которая тут виола да гамба?

– Самый большой футляр.

Гриманд взял музыкальный инструмент и помахал им в воздухе:

– Карла говорит, что вы можете взять себе ее богатства. Она тоже верит, что нет ни твоего, ни моего, а только общее.

– А мне можно взять флейту? – спросила Антуанетта.

– Бери, – ответил Инфант, – пока никто на нее не позарился. Но не плачь, если тебя опередят.

Похоже, воровской триумф подходил к концу, и итальянка подумала, что скоро встретится с повитухой. Нельзя было предстать перед ней неряхой и с пустыми руками. Требовался какой-то подарок, знак уважения.

– Гриманд, позвольте мне заглянуть вон в тот сундучок, – попросила женщина.

Главарь протянул руку и отбросил в сторону несколько человек, уже растаскивавших вещи. Карла повернулась, наклонилась и оперлась на тележку, но тут у нее снова начались схватки.

Она почувствовала, как бедра опять стали влажными. Однако страдания роженицы остались незамеченными обитателями двора, которые набросились на трофеи. Ее захлестнул приступ боли, это суровое, безжалостное испытание сил. Страдание словно открыло какие-то шлюзы внутри нее, и теперь графиню переполняла любовь, такая же невыносимая, как боль. Карла отдавала любовь ребенку, надеясь, что боль достанется только ей. В конце концов схватки утихли, но отняли у нее последние силы: итальянка задыхалась и была близка к обмороку. Она испугалась – роды только начинаются, а сил уже нет! Женщина верила в себя и считала, что готова к испытанию. Ведь это были ее третьи роды. Но тело говорило ей, что на этот раз будет труднее. Теперь она старше. И слабее. Но тем больше было причин сосредоточиться на родах и забыть обо всем остальном.

Карла выпрямилась.

– Гуго, – приказал Гриманд. – Отнеси это, помоги даме.

Он отдал виолу да гамба и сундучок худому, хрупкому мальчику, не участвовавшему в рейде. Тот поклонился графине, глядя ей в глаза, и она оценила его манеры. Остальные обитатели двора проявляли по отношению к ней всего лишь любопытство, но в поведении Гуго чувствовалось нечто вроде мольбы, словно он мечтал и надеялся, что каким-то чудесным образом, вопреки всякой логике, новая «сестра» ему поможет.

Гриманд предложил ей руку:

– Пойдемте, я приглашаю вас к себе дом. Во всем Вилле нет убежища надежнее.

Карла положила ладонь на его руку, но опираться на нее не стала. К ней снова вернулись силы. Несколько недель назад она отказалась от попыток сохранять подобие грации при ходьбе, но теперь, когда они шли в этот странный дом, роженица старалась держать голову высоко.

Дверь была открыта. К своему удивлению, итальянка почувствовала, что изнутри доносятся приятные запахи, напомнившие ей большую палату госпиталя на Мальте. Сандаловое дерево или что-то в этом роде. Гигант поднялся на ступеньки, но потом вспомнил о хороших манерах, повернулся и взмахом руки пригласил гостью внутрь. Та оглянулась на Антуанетту.

Девочка сражалась за флейту с мальчишкой, который был почти в два раза больше ее.

– Антуанетта, отдай! – крикнула Карла.

Малышка попыталась ударить своего соперника ногой, но промахнулась и отпустила флейту. Потом она что-то крикнула мальчишке и побежала к графине, едва не плача от злости. При виде Гриманда девочка поджала губы, и Карла стиснула ее плечо.

– Я найду тебе другую, – попыталась она утешить свою подопечную. – А что ты ему сказала?

– Что потом вернусь и отниму ее, – ответила малышка.

– Храбрая девочка.

– Мама нас учила, что мы всегда должны быть готовы предстать перед Богом.

– Она была права – должны. Но не из-за флейты.

– Пусть останется здесь, – сказал Гриманд. – Особого вреда ей не причинят, а в случае чего она всегда может постучаться в эту дверь.

Карла поправила шапку на голове Антуанетты.

– А сама ты что хочешь? – спросила она.

Девочка оглянулась на возбужденную толпу, рывшуюся в тележках.

– Если можно, я побуду тут еще, – попросила она тихо.

– Очень хорошо, – сказала итальянка. – Но помни: ты можешь прийти ко мне, как только захочешь.

Провожая взглядом Антуанетту, которая вернулась, чтобы снова предъявить права на флейту, графиня заметила тощую фигурку с растрепанными волосами, прятавшуюся в переулке, ведущем во двор. Эстель, выпавшая из дымохода повелительница крыс. Вид у нее был жалкий. Карла не сомневалась, что маленькая грабительница смотрит на нее, и в первый раз после прибытия в Кокейн ей стало страшно.

– Посмотрите, по-моему, это Эстель, – сказала роженица, кивая в сторону девочки.

Гриманд шагнул назад, во двор:

– Я знал, что она вернется домой.

Из всех ужасов этого утра сильнее всего на итальянку почему-то подействовало унижение и изгнание девочки. Причину этого она и сама не могла понять.

– Вы поступили с ней жестоко, – напомнила она королю воров.

– Это я сгоряча. Следовало преподать им урок. И насколько я помню, меня спровоцировали.

Усмешка на его лице задела Карлу, но возражать она не решилась.

– В любом случае, – пожал плечами король Кокейна, – я не хотел, чтобы она видела, что мы там делали.

Роженица снова посмотрела во двор. Эстель исчезла.

– Верните ее, – попросила графиня.

– Ей все равно не место среди нас. Ее привел Жоко.

– Пошлите кого-нибудь за ней.

– Она вернется, когда унюхает запах жареной свинины, а может, и раньше. Эстель знает, что я ее люблю.

– Не думаю.

– Она может быть опасной маленькой лисой, когда захочет. И вы ей не понравились – я видел, как она на вас смотрела.

– Я тоже видела. Я не ради себя прошу. Девочка предпочитает крыс людям. И это значит, что она не знает о вашей любви.

Гриманд нахмурился, но возразить ему было нечего.

– Никто здесь не сможет поймать Ля Россу, если она не захочет, – сказал он.

Но Карла не отступала:

– В глубине души она хочет именно этого.

– Пепин! – рявкнул внезапно ее собеседник.

Женщина вздрогнула от его крика, а сам подросток едва не свалился с тележки.

– Ля Росса прячется в переулке, – сообщил ему Гриманд. – Пошли кого-нибудь, пусть ее приведут.

– Эстель? – удивился Пепин. – Зачем это?

– Скажи ей, что мы ее прощаем! Скажи ей, что мы ее любим!

– Мы?

– Пошли кого-нибудь, кого она не захочет пырнуть ножом, – если найдешь такого.

С этими словами Инфант повернулся к Карле и поклонился – не без насмешки.

Из глубины дома послышался женский голос:

– Иди сюда и поцелуй нас, дьявол ты эдакий!

Роженица заглянула за дверь, но в полутьме смогла разглядеть лишь груды хлама.

Со двора донесся радостный вопль, причиной которого, по всей видимости, стал найденный бочонок с вином.

– Разрази меня гром, что ты там задумал? – продолжала кричать хозяйка дома.

Голос у нее был грубым, резким и громким.

– Ты и вправду хочешь знать, мама? – в тон ей ответил Гриманд.

– Если эта женщина явилась сюда, она заставит тебя целовать ей задницу.

Предводитель воров, разговаривая с матерью, буквально светился от гордости.

– Кого это ты привел? – продолжала та расспрашивать сына. – У нее тоже такие ужасные манеры?

Карла вздохнула, разгладила руками покрытое пятнами платье и внутренне приготовилась войти в дом.

– А теперь, с вашего позволения, – сказал ей Гриманд, – я познакомлю вас со своей матерью.

Глава 12
Нотр-Дам де Пари

Ближайшая церковь выглядела старой и довольно невзрачной. Тангейзер проходил мимо нее по пути от Гревской площади. За ней виднелся шпиль монастыря Санта-Крус, но Матиасу не хотелось объясняться с монахами, добираясь до их начальства.

Церковь была маленькой, прямоугольной формы, без трансепта и часовен. Внутри было пусто, если не считать двух молящихся старушек. Два ряда разваливающихся деревянных перил по обе стороны нефа отделяли притвор от скамей. Слева от притвора находилась каменная купель, при виде которой иоаннит и вовсе затосковал. Второй выход из церкви представлял собой дверь в стене в конце южного прохода, рядом с возвышением для алтаря, где горел красный алтарный светильник, спускавшийся с потолка на цепи. Дверь оказалась распахнутой. Тангейзер пошел по коридору мимо запертой ризницы, миновал вторую дверь, тоже распахнутую настежь, и оказался в маленьком домике, примыкавшем к церкви. В передней священник пил вино – видимо, это был его завтрак.

На носу святого отца красовались очки. На столе перед ним лежали листы бумаги, а рядом находились перо и чернила. На вид ему было лет сорок, но голова этого человека была абсолютно лысой. Красное лицо с резкими чертами свидетельствовало о предрасположенности к разлитию желчи. Священник был высоким и тощим, словно он не знал в жизни других удовольствий, кроме вина.

Он не заметил незваного гостя.

– Матиас Тангейзер, рыцарь ордена Святого Иоанна Крестителя, – представился тот.

Священник так испугался, что пролил почти все вино себе на сутану. Он вскочил и прижал ладонь к груди.

– Прошу меня извинить за вторжение и за спешку, но если вы священник, я должен попросить вас об услуге. Святая обязанность, причем не терпящая отлагательств, – сказал ему Матиас.

На стене позади священника висел портрет мужчины в красной шляпе и кардинальской мантии, который сидел в золоченом кресле. Рядом с ним стоял церковный служка. Несмотря на усилия художника приукрасить своего персонажа, обвисшее лицо кардинала вызывало ассоциации с престарелой хозяйкой борделя. К тому же композиция картины заставляла – хотя и неявно – предположить, что кардинал ласкает ягодицы мальчика, выражение лица которого лишь подкрепляло подобную интерпретацию. Присмотревшись к священнику, Тангейзер заметил его сходство и с кардиналом, и со служкой, словно один из них вырос и превратился в другого.

Священник снял очки и посмотрел на свежие пятна крови, испачкавшие мальтийский крест гостя. Придя к выводу, что этот грубиян, несмотря на устрашающую внешность, по всей видимости, не собирается его убивать, он вытер стекавшее по подбородку вино и сдержанно поклонился:

– Доброе утро, шевалье. Отец Филипп Ла Фосс.

Госпитальер молча смотрел на святого отца. В голове его не было ни одной мысли.

– Чем я могу вам помочь? – спросил Ла Фосс. – Шевалье?

– Мою жену убили, – тихо произнес Матиас.

– Вашу жену? – всплеснул руками отец Филипп. – Это ужасно…

– Она лежит неподалеку от этой церкви и, вполне возможно, иногда приходила сюда на мессу. Вероятно, даже заводила речь о крещении. Она была на сносях.

Лоб священника нахмурился – сострадание являлось неотъемлемой частью его профессии.

– Боюсь, я не помню такой женщины, – ответил он. – Но это не приходская церковь, и поэтому ваша жена вряд ли сюда заглядывала. Сен-Сесиль – церковь при монастыре Санта-Крус, хотя открыта для всех в воскресенье и в праздники.

Тангейзер искал спасения в мелочах.

– Возможно, и так, но я был бы благодарен, если бы вы нашли людей, которые принесут ее сюда, причем немедленно, – попросил он. – И еще найдите женщину с крепкими нервами, которая обмоет тело. И мне нужен хороший, прочный гроб, обитый свинцом. Я собираюсь увезти ее домой, а это далеко. А также приличный саван, соответствующие таинства, заупокойная служба и так далее. Пребывание в церкви упокоит ее душу и убережет тело от дальнейшего осквернения. Крысы… А также утешит меня…

Ла Фосс пошевелил пальцами. Его сочувствие было искренним, но не настолько глубоким, чтобы соглашаться на непредвиденные заботы. На его лице появилась добрая, но виноватая улыбка.

– Это всего лишь старая и ветхая церковь, а в Париже много великолепных… – начал было он.

– Христос не обращал внимания на внешнее великолепие. Карла тоже.

– В воскресенье найти плотника почти невозможно. А что касается свинцовой обивки гроба…

– Это богатый приход в богатом городе. Здесь должны быть десятки таких гробов. Богачи думают, что это увеличивает их шансы попасть в рай. А за шесть солей плотник встанет со смертного одра. – Мальтийский рыцарь уронил на стол унцию испанского золота. – Здесь восемь сотен. За эти деньги я могу купить гроб, обитый серебром. – Он прибавил к двум монетам третью. – А это для ваших бедных прихожан.

Трудности исчезли так же быстро, как золото.

– Я лично за всем прослежу, – пообещал отец Филипп. – А скромное пожертвование монастырю позволит организовать превосходный реквием на шесть голосов. Это чудесные мальчики. Их голоса разобьют даже каменное сердце.

Тангейзер не сомневался в этом, но его сердце уже было разбито.

– Искренний человек скорбит без свидетелей.

– Как пожелаете.

Внезапно иоаннит подумал о том, что Карла любила музыку.

– Нет, возможно, пение все-таки понадобится, – передумал он. – Подробности обсудим, когда я вернусь.

– Где мои слуги могут найти вашу достопочтимую супругу?

– В спальне на втором этаже особняка д’Обре.

Ла Фосс покраснел еще больше и оперся рукой о стол:

– Ваша жена была гостьей мадам д’Обре?

Эта новость заставила священника глубоко задуматься. Матиас не мог прочесть его мыслей, но священнослужители привыкли скрывать от окружающих, о чем они думают. Отец Филипп убрал руку со стола.

– Могу я спросить, как ваша жена оказалась там? – спросил он.

– Карла была приглашена на королевскую свадьбу самой королевой-матерью. Она остановилась у мадам д’Обре, которая тоже получила приглашение.

– Это трагедия. Трагедия. Пожалуйста, примите мои глубочайшие соболезнования.

– Карла завернута в мешковину, в спальне на втором этаже. Ваши слуги найдут и другие тела, но это уже не моя забота. И не ваша, разве что из чистого милосердия.

– Другие?

– Мадам д’Обре висит в окне второго этажа. Ее дети и слуги внутри. И телохранитель Карлы, но его останками я займусь сам, позже. Карла завернута в мешковину.

Услышав эти ужасные подробности, Ла Фосс в отчаянии прижал ладонь ко лбу.

– Вы слушаете, святой отец? – вновь привлек его внимание госпитальер.

– Да. Порошу меня извинить. Я знал Симону д’Обре. Какой ужас! Такая прекрасная, добрая женщина… И ее дети тоже? Боже милосердный! Когда это случилось?

– Полагаю, часа два назад. Меня задержали события в Лувре.

– В Лувре? – Священник явно решил, что перед ним влиятельный человек. Это заставило его взять себя в руки. – Действительно, заговор протестантов, попытка убить короля…

– Не было никакого заговора и никакой попытки.

– Но они уже пытались раньше…

– Сегодня мы устроили заговор против них.

Отец Филипп еще раз окинул взглядом почерневшие пятна на груди Тангейзера и кивнул. Руки его непроизвольно дергались. Он выдавил из себя елейную улыбку, сменившуюся притворной скорбью:

– Какую ужасную потерю вы понесли на службе у Бога и короны…

Матиас скрипнул зубами. Ему хотелось проткнуть этого человека мечом.

– Я не служу ни Богу, ни короне, – сказал он. – Я вообще никому не служу.

– Понятно. – Ла Фосс принялся рассматривать свои пальцы, боясь раскрыть рот.

– Я даже не служу какой-либо цели, – добавил иоаннит.

Он закрыл лицо ладонью и сжал пальцами виски.

В груди саднило. Рыцарь едва помнил, зачем пришел сюда, зачем разговаривает с этим подхалимом в черной сутане. Ярость была оболочкой, скрывавшей чувства, прятать которые он не умел. Его разум ступил на тропу войны. Хотя у войны есть хотя бы иллюзия упорядоченности, цели, желательных и нежелательных результатов, а в голове Матиаса ничего такого не было. Он не знал, куда его приведет следующий шаг, – более того, не знал даже, каким этот шаг будет. Сонм мыслей скопился у границ образовавшейся внутри пустоты, и Тангейзер сдерживал их, потому что любая, вырвавшись наружу, могла лишить его мужества.

– Неужели ребенок обречен попасть в чистилище? – спросил он тихо.

Этот вопрос прозвучал неожиданно даже для самого госпитальера – он не помнил, чтобы обдумывал эту мысль.

– Я знаю, что церковь не проявляет жалости к младенцам, умершим некрещеными, – продолжил он, все больше закипая от гнева. – По этой причине я сам крестил нашего первого ребенка – он умер почти сразу… Но этого убили еще до появления на свет, и он не успел совершить преступления, которое – тут я согласен с матерью церковью – является самым тяжким из всех. А если наш ребенок не запятнан первородным грехом, почему он или она должен отправляться в ад?!

Ему хотелось схватить Ла Фосса за горло и придушить.

– Вы отправили бы такую душу в ад? – потребовал у него ответа Матиас.

– Нет, нет! Никогда. Конечно, нет. Пожалуйста, шевалье, не трогайте меня! – испугался святой отец.

Страх священнослужителя можно было понять. Перед ним исходил яростью могучий незнакомец, обвешанный оружием, в окровавленной одежде. Ради того, чтобы вернуть Карлу – и даже просто чтобы не опоздать и умереть вместе с Алтаном Савасом, защищая ее, – Тангейзер принес бы в жертву все население Парижа. Супруга прокляла бы его за такой поступок, даже за одну мысль об этом. Он это знал. Но все равно взял бы в руки топор и тащил бы людей на плаху, одного за другим, лишь бы еще раз увидеть ее улыбку.

Ему едва удалось взять себя в руки.

– Простите, святой отец, – пробормотал он. – Благодарю вас, что берете на себя заботу об останках Карлы. До свидания.

После этого рыцарь отвернулся. Он чувствовал себя обязанным привести хоть какую-то причину, почему теперь ему нужно уйти.

– Я вернусь позже. Мне нужно забрать свои пистолеты, – сказал он в конце концов.

В этом, по крайней мере, был практический смысл. Он шагнул к двери.

– Брат Матиас, подождите.

Тангейзер почувствовал руку Ла Фосса на своем локте и оглянулся.

Тот факт, что нежданный гость собрался уходить, подбодрил священника. Он больше не боялся.

– Исповедуйтесь – я выслушаю вашу исповедь, – предложил он. – Она облегчит ваш тяжкий груз. Потом можете принять Святое Причастие. Пусть тело Христово исцелит ваши раны.

– Святой отец, прошло меньше суток с тех пор, как я вошел в этот город, но я уже убил шестерых, причем, откровенно говоря, без всякой необходимости. Я дал совет одному из приближенных короля, приведя веские доводы в пользу убийства Колиньи и всех протестантских вождей. Их кровь легла на мою душу. Я не смог позаботиться о жене и нашем нерожденном ребенке, и они лежат там, зарезанные и оскверненные. А впереди ждут еще убийства, жертвы которых мне пока неизвестны, – и они будут делом моих рук. Я признаюсь и исповедуюсь в этих и других грехах, в одних со стыдом, в других с горьким сожалением. Я приму ваше благословение, но не могу принять отпущение грехов, потому что в большинстве из них нисколько не раскаиваюсь.

Отец Филипп задумался. Размышлял он довольно долго.

– Думаете, все грехи, отпускаемые церковью, являются предметом искреннего раскаяния? – вздохнул он.

– Эти грехи лежат не на моей совести.

– Подобные угрызения совести крайне редки и делают вам честь.

– Карла любила нашу веру. Уважала ее святыни. В память о ней я тоже буду их уважать. Не стану их высмеивать в поисках успокоения, которого не заслужил, которого все равно не найду и в котором не нуждаюсь.

– Тогда я дам вам свое благословение, но сначала задержитесь немного. Выпейте вина.

– Я бы хотел кое-что узнать. Негодяи, ограбившие дом Симоны д’Обре, унесли даже мешок с мукой, словно это драгоценный шафран. Подозреваю, что они направились на запад. Я чужой в этом городе. Из какого района могли прийти эти злодеи?

– Брат Матиас, – сказал Ла Фосс, – умоляю вас, пожалуйста, даже не думайте и не мечтайте о справедливом возмездии за это ужасное преступление. Его не будет. Пусть их накажет Бог. Он накажет, и возмездие будет страшным. Оплакивайте вашу жену. И найдите утешение в промысле Божьем.

– Вы должны что-то знать.

– В Париже имеется дюжина гнезд полнейшего беззакония. Они разбросаны по всему городу, и каждый представляет собой паутину переулков, тупиков и тайных дворов, известных только их обитателям и тщательно охраняемых. Эти несчастные – понимаете, их нельзя сравнить даже с животными, потому что ни один зверь не продает невинность мальчика за фляжку вина из пастернака, – живут в состоянии чудовищного морального разложения, безбожия и насилия. Никто из посторонних не осмеливается ступать на территорию этих дворов, в том числе и городская стража.

Граф де Ла Пенотье подошел к столу, налил в чашу вина из кувшина и залпом его выпил.

– Я вижу перед собой благородного и храброго рыцаря, но речь идет не о поле боя. Это обиталище демонов, – продолжил священник и перекрестился. – Даже женщины там опасны, как укус бешеной собаки. Два наших брата из францисканского ордена отправились во Дворы, чтобы распространять слово Божие и нести свет, не имея с собой ничего, кроме любви в сердце. Через день их рясы и шляпы продавали на Гревской площади. Они исчезли. Ходили слухи, что их мясо продали под видом свинины на рынке в Ле-Але. Вы можете представить последствия этого? Для воскрешения их тел в день Страшного суда? – Отец Филипп поцеловал висевшее на шее распятие. – Вам пришлось бы сунуть руку в муравейник, чтобы найти муравья, который вас укусил.

– Которое из этих адских мест имеет самые тесные связи с дворцом? – спросил Матиас.

– Вы имеете в виду Лувр?

– Мы оба знаем, кто платит за вино из пастернака.

– Все, что мне известно, основано лишь на слухах.

– Подойдут и слухи.

Ла Фосс пожал плечами, словно принимая решение, которое считал неразумным.

– К северу от Ле-Аля – рыночного квартала – есть несколько таких убежищ, так называемых Дворов. Худший их них расположен на холме около ворот Сен-Дени, на западе города, – рассказал он.

– Эти названия ничего мне не говорят.

Ла Фосс надел очки, взял из кувшина заточенное перо, окунул его в чернила и придвинул к себе лист бумаги. Затем он провел две линии поперек листа на некотором расстоянии друг от друга.

– Это будет река Сена. На реке остров, Сите. – Священник нарисовал остров и поставил крестики на его краях. – Нотр-Дам. Ла-Шапель. – Он еще раз обмакнул перо в чернила и нарисовал мосты, соединяющие остров с правым берегом. – Ла-Сите и Ла-Вилль соединяют два моста, Нотр-Дам и мост Менял. Последний с ветряными мельницами. – Южнее отец Филипп изобразил еще два моста. – Из Ла-Сите в Латинский квартал ведут Малый мост и мост Сен-Мишель.

– Да, да. Превосходно. Продолжайте, святой отец.

– К северу от реки городские стены Карла V образуют овал, который можно сравнить с утиным яйцом. – Ла Фосс нарисовал половинку овала, охватывающего весь северный берег Сены. Потом он снова окунул перо в чернильницу. – А старые стены на юге окружают пространство, больше похожее на яйцо перепелки. Или курицы.

По мере того как в его мозгу отпечатывались очертания Парижа, Тангейзер чувствовал, что у этого огромного города нет никаких причин надеяться на его милосердие.

– Хорошо, – сказал иоаннит и, вспомнив, что каждый художник жаждет похвал, прибавил: – Просто превосходно.

Его собеседник буквально расцвел и сменил перо на более острое.

– Вот шесть ворот на севере города, которые я обозначу буквами. Ворота Сен-Оноре. Монмартр. Сен-Дени. Сен-Мартен. Тампль. А это ворота Сен-Антуан, которые я обозначу буквой «Б», из-за Бастилии, которая находится рядом с ними. Теперь вот здесь, приблизительно в центре, мы найдем квартал Сан-Аль, рядом с церковью Сен-Жак, деньги на которую дали мясники. Говорят, это очень богатая церковь. Вот здесь крепость Шатле, где расположилась городская стража, комиссары и сержанты. Ни одно здание Франции не внушает такой страх. Там не стоит искать справедливости, брат мой. А вот тут кладбище Невинных. – Святой отец умолк, а затем прибавил, словно в поисках одобрения: – Надеюсь, мой грубый набросок вам поможет.

– Это настоящий шедевр картографического искусства, – заверил его госпитальер.

– Что касается остальных церквей Вилля, я начну…

Матиас, не дослушав, указал на западный край карты.

– Лувр? – спросил он и переместил палец к востоку от моста Нотр-Дам. – Гревская площадь и Отель-де-Виль?

– Правильно. Очень хорошо. Мы находимся примерно здесь. – Священник поставил отметку на карте.

– А левый берег?

– Лично я его избегаю. Там везде коллежи и толпы отчаянных студентов. Вот здесь Нельская башня. И шесть ворот. – Отец Филипп снова принялся рисовать. – Виселицы на площади Мобер. Ах да, и аббатства! С внешней стороны стен у нас Сен-Жермен-де-Пре, а внутри Клюни, Сен-Женевьев, августинцы, бернардинцы…

– Прошу прощения, святой отец. – Иоаннит взял карту, пока она не стала перегруженной. – Я у вас в долгу. – Он подул на лист, чтобы чернила быстрее высохли. – Расскажите мне о Симоне д’Обре.

Ла Фосс так искусно скрывал свою растерянность, что Тангейзер засомневался, не померещилась ли она ему. Священник указал на разбросанные по столу листы.

– Семья д’Обре протестантская. Покойный муж Симоны был фанатиком, но сама она посвятила себя семье и торговле. – Отец Филипп пожал плечами. – Она в списке.

– В списке протестантов.

– Лейтенант из городского Совета поднял меня с постели и заставил проверить список. Они взяли фамилии из налоговых ведомостей, и поэтому список был неполный. Я знаю все дома в приходе, даже те, где живут не католики. Совет сейчас в панике. Это правда, что армия гугенотов уже у ворот города?

– Нет. Колиньи и его капитаны мертвы.

– Слава Богу.

– Зачем Совету такой список?

– Городом управляют богатые и влиятельные люди, Les Bonnes Messieurs, среди которых много протестантов. Браки, родственные связи, переход в другую веру. Ересь теперь даже не считается преступлением. Деньги важнее любви Господа…

– Зачем Совету список?

– Как мне сказали, для их защиты.

– Гугенотов?

– Парижане устали. Голод, высокие цены, болезни. Налоги на войны, которые объявляют, но не выигрывают. Налоги на подкуп немецких наемников, чтобы они ушли, – тех самых, которых наняли протестанты, чтобы нас убить. Налоги, чтобы платить нашим иностранным наемникам и строить величественные здания, на завершение которых у города нет денег. Разве не гугеноты нарушили мир? Дважды! Почему они так ненавидят древнюю веру? Почему король попустительствует нашим врагам? Кто верит в королевскую свадьбу? Уж точно не жених с невестой. И теперь они хотят, чтобы мы воевали с испанцами? Парижане желают избавиться от этих проблем, а это значит, избавиться от протестантов. Вот и все. Но некоторые группы – их называют братствами – нисколько не устали. Ненависть к гугенотам составляет смысл их жизни.

– И кто обеспечит эту защиту?

– Не знаю. Сомневаюсь, что Шатле. Может, королевская стража?

– Кто охраняет город? Кто отвечает за порядок?

– Дюжина чиновников даст дюжину разных ответов, и никто из них не поклянется, что его ответ правильный. Но я попробую. Власть в городе делят – и соперничают за нее – король и городской Совет. Сержанты – это около двух сотен коннетаблей и приставов, подчиняющихся двум сидящим в Шатле лейтенантам, занимающимся гражданскими и уголовными делами, а также своим непосредственным начальникам – комиссарам и следователям. Расследования они ведут в основном при помощи дыбы, а все их силы направлены на сбор налогов и податей, из которых им платится жалованье. Однако – можете мне поверить – в их обязанности не входит борьба с уличной преступностью. За это отвечает лейтенант стражи, который патрулирует улицы со своими двадцатью лучниками.

– Просто рай для преступников!

– Количество и порочность которых вы даже представить не можете.

– Мне не нужно ничего представлять. Я видел их работу.

– Конечно. Прошу прощения. Но что мы можем сделать? Еще раз повысить налоги?

– Меньшее из двух зол, очевидно.

– Мудрые слова, шевалье. На церковь ни у кого не остается даже су. Но продолжим. У Парижа есть военный комендант, отвечающий за охрану городских стен. Королевская стража – это еще один отряд из тридцати человек, патрулирующий улицы ночью, если их удается вытащить из таверн. Все эти власти – гражданские, уголовные и военные, а также иные, названия и дела которых мне не известны, – соперничают друг с другом по части полномочий, обязанностей и юрисдикции.

– То есть всегда есть на кого переложить вину.

Ла Фосс нахмурился, словно такая мысль никогда не приходила ему в голову.

– Конечно, – кивнул он мрачно. – Конечно…

– А кто эти клоуны, которые шляются по улицам с барабанами и знаменами?

– Городская милиция, bourgeois guet. В каждом отряде сто человек из одного из шестнадцати округов Парижа. Во время последней войны их капитаны объявили себя Воинами Христа, и они были – если можно так выразиться – очень активны во время мятежа в Гастине, где погиб Роже д’Обре. Только король может призвать их. Помимо этого, с точки зрения закона никто не знает, кто ими командует, кто определяет границы их обязанностей и даже какими должны быть эти обязанности. На практике они находятся под влиянием братств, которые объединяют преданных и, если можно так выразиться, воинственных католиков.

Тангейзер вспомнил братства на Сицилии. Солдаты святой инквизиции…

– Значит, милицией командуют фанатики, – уточнил он.

Отец Филипп замялся, не понимая, куда клонит его гость.

– Вчера меня самого назвали фанатиком, – добавил Матиас.

– Скажем так. В большинстве своем население не испытывает особой любви к отцам города, но когда милиция устраивает парад, люди толпами выходят на улицы, приветствуя их.

Тангейзер взял со стола очки. Две выпуклые линзы, оправленные серебром и соединенные полукруглой дужкой. Зрение у него было уже не то, что прежде.

– Можно? – попросил он их хозяина и надел очки. Они оказались слишком тесными для него, и он, не обращая внимания на гримасу священника, немного разогнул дужку. Ему и раньше хотелось попробовать это приспособление, но мешало тщеславие. Теперь же рыцарь был удивлен его эффектом. Мелкие детали карты, расплывавшиеся перед глазами, приобрели четкость. Чернила уже высохли. Госпитальер сложил лист вчетверо, завернул очки в карту и отправил в карман. Потом он подумал, не оставить ли здесь Юсти с Грегуаром, ради их же безопасности. Но инстинкт подсказал ему, что этого делать не стоит. Матиас снова бросил взгляд на портрет кардинала, а потом собрал листки с именами, свернул их в трубку и сунул в сапог.

– Я вернусь, чтобы обо всем окончательно договориться и посмотреть гроб, – сказал он отцу Филиппу и направился к двери.

– Вы еще не получили благословения, брат Матиас.

– Просто позаботьтесь о том, чтобы мне понравился гроб.

– А мои очки?

Юсти с Грегуаром соорудили для наполовину лысой дворняги ошейник из золотой цепочки и были чрезвычайно довольны собой. Собака бежала между передних копыт Клементины, словно маленький предводитель их группы, и такое положение, похоже, устраивало обоих животных. Часовой, вскочивший, чтобы опустить цепь, изумленно смотрел на пса, словно его странная внешность служила еще одним подтверждением безумия Тангейзера.