Текст книги "Двенадцать детей Парижа"

Позади цепи на площади с виселицами количество вооруженных людей увеличилось. Прибавилось и флагов, вяло колыхавшихся во влажном утреннем воздухе. Волынщик наигрывал веселую мелодию.

– Мое почтение, сударь! – крикнул Матиасу часовой. – Вы знаете, что под вашей лошадью прячется дворняжка?

Рыцарь кинул ему монетку. Часовой поймал ее, но тут же выронил. Присев на корточки и склонив голову, он принялся искать потерю в грязи, но собака, на которую он с опаской поглядывал, мешала ему сосредоточиться.

– В этой собаке есть что-то дьявольское, сударь, – заявил охранник. – У нее дурной глаз.

Грегуар заметил монетку, поднял ее и протянул часовому. Тот улыбнулся, но при виде раздвоенной губы мальчика его улыбка сменилась гримасой. Он взял монетку и, не поблагодарив, попятился. Слуга госпитальера остался невозмутимым.

– Узнай, как зовут этого болвана, – сказал Тангейзер Юсти.

– Я его знаю, это Эрви, штукатур, – прошептал в ответ мальчик.

– Эрви, – обратился к часовому Тангейзер. – Преподобный Ла Фосс сказал мне, что милиции поручено поддерживать мир и спокойствие в городе.

– Да, таков наш долг, сударь. Мир и спокойствие должны сохраняться любой ценой. Мятежники будут сурово наказаны.

– Он сказал, городские власти поручили вам защищать всех жителей города из числа гугенотов.

Штукатур начал тереть монетку о свою одежду.

– Милиция получает приказы только от короля, – ответил он.

– Я видел его величество меньше трех часов назад, в Лувре, во время сурового наказания, которому мы подвергли мятежников при помощи наших мечей.

– Да благословит Господь его величество, наконец увидевшего свет! И вас тоже, сударь.

– Я пытаюсь понять смысл распоряжений городского Совета. Священника неправильно информировали?

– Высокие чины в магистрате думают, что управляют Парижем, – для них это значит набивать свои карманы золотом, – объяснил Эрви. – Чьим золотом? Конечно, гугенотов. Взятками от гугенотов. Налогами и податями с гугенотов. Вот почему Совет их защищает. А на самом деле это наше золото, выжатое и выманенное обманом и украденное у честных ремесленников вроде меня, потому что когда дело доходит до вымогательства денег, хуже гугенотов только евреи. А что касается вашего вопроса, сударь, то все делается строго по закону – только король имеет право призвать милицию в случае угрозы для общества, ipso facto. Мы же отвечаем на его призыв со всей должной храбростью и честью, рискуем своими жизнями и не берем ни соля за исполнение своего гражданского долга.

Часовой перевел дух и указал большим пальцем себе за спину, на толпу на Гревской площади:

– Сами видите, что король действительно призвал нас, разве не так? Мы верим ему, а он верит нам. А что до священных обязанностей, которые нам надлежит исполнить, то, насколько мне известно, желания короля яснее ясного.

Иоаннит вспомнил слова Гиза, которые тот выкрикнул на Рю-да-Бетизи, уезжая от трупа Колиньи.

– Это приказ короля, – повторил Матиас ту фразу вслух.

– Вы правы, сударь, это приказ короля, – кивнул Эрви. – Убить их всех.

Вспомнил рыцарь и о том, что таков был смысл его совета Рецу.

– Убить их всех, – с облегчением повторил штукатур, имитируя, как ему казалось, королевскую интонацию. – Никого не оставить в живых, чтобы они уже не могли плевать на могилы наших матерей, насиловать наших жен, перерезать горло нашим любимым детям. – Он улыбнулся беззубым ртом.

Тангейзер едва сдержал желание пнуть его.

– Я лишь повторил его слова, сударь, – сказал Эрви. – Вам известно больше, чем мне.

– Ты знаешь, что адмирал Колиньи и его капитаны мертвы? – спросил госпитальер.

– Я удивляюсь, что вы не слышали наших радостных криков, сударь, когда нам сообщили эту весть. Мы все прекрасно знаем: Колиньи и провинциалы – это очень хорошее начало, но капитан Крюс сказал: «Парни! Остальные – наша забота».

– Остальные?

– Остальные гугеноты, сударь. Я вижу, сударь, вы не местный. Позвольте вам рассказать, что их тут больше, чем вы можете вообразить. Тысячи и тысячи. Любой житель Парижа спит не дальше шести футов от проститутки или крысы, но гугенотов в нашем несчастном городе больше, чем шлюх.

– И ты считаешь, что король хочет убить всех гугенотов Парижа?

– Всех – это значит всех. Разве не так, сударь? – спросил Эрви. – Одним меньше, и это уже не все.

Матиас тронулся с места. Грегуар и Юсти ухватились за стремена.

– Можете рассчитывать на нас, сударь! И спасибо за помощь в святом деле! – крикнул им вслед часовой.

У ближайшей арки, где находился один из двух входов в Отель-де-Виль, проходило импровизированное собрание – если можно было так назвать скопище брызжущих слюной краснолицых людей. Тангейзер понял, что это спор между капитанами милиции и чиновниками из ратуши. Последние были лучше одеты, а первые более агрессивны. Когда он проезжал мимо, спор переместился внутрь здания, словно одна фракция отступала перед другой.

На Гревской площади скопилось столько народу, что мальтийскому рыцарю пришлось объезжать толпу по краю. Повсюду горели костры из древесного угля, и в один из них Матиас бросил листы со списком гугенотов. Разносчики торговали едой и вином. Количество проституток тоже увеличилось. С точки зрения военной силы милиция представляла собой жалкое зрелище. Люди бестолково суетились вокруг знамен своих округов, не имея никакого представления о дисциплине. Шум стоял ужасный. Если не считать белых нарукавных повязок и крестов на шляпах, все были одеты по-разному, вооружены как попало, и оружие свое держали, как метлу. Пять швейцарских гвардейцев без труда сбросили бы все это войско в Сену.

Иоаннит вглядывался в лица. Среди этой толпы не найдется и двух десятков горожан, кто когда-либо намеренно лишал человека жизни. Возможно, штукатуру Эрви и приходилось ронять поддон с кирпичами на голову товарища по работе, но он никогда не вонзал стальной клинок в чей-то живот. Милиция выглядела так, как и должна была – пять сотен сапожников и портных, судачащих на площади о несправедливости жизни и, в частности, о несчастьях, которые принесли гугеноты. Им пришлось вставать посреди ночи, и этим воскресным утром они скучали по своим постелям и женам. Они до сих пор не получали никаких приказов, и от них буквально смердело глупостью и плохим руководством. А еще от них – как и от всего города – воняло дерьмом.

Несмотря на список Ла Фосса и энтузиазм Эрви, Тангейзеру не верилось в серьезность попытки убить всех протестантов Парижа. Ничего подобного он не слышал ни от Реца, ни от Арнольда, а то, что ему было известно о Лувре, не указывало на такие намерения или желания короля – даже на то, что такой указ просто обдумывался, не говоря уже о том, чтобы издаваться. Судя по всему, король противился и убийству Колиньи. Госпитальер был уверен, что мысль о массовой резне не могла прийти в голову никому из обитателей Лувра, поскольку с военной точки зрения это был бессмысленный шаг, способный привести к политической и финансовой катастрофе. Рец и Екатерина не знали жалости, но не были идиотами: степень их аморальности диктовалась обстоятельствами, но их нельзя было назвать тупыми варварами. Политическая искушенность и коварство этих двоих не подлежали сомнению. Уже два десятка лет им удавалось водить за нос дипломатов полудюжины стран и двух империй. Сама мысль об уничтожении значительной части самых образованных и зажиточных горожан должна была представляться им и их окружению, включая даже Гиза и Анжу, чем-то худшим, чем безумие. И ради чего они должны были отдать такой приказ? Из-за такой глупости, как ненависть, которой они сами даже не испытывали?

Кроме того, в практическом смысле это было невыполнимой задачей. Конечно, теоретически возможно все, однако для выявления, ареста и казни такого количество людей потребуется несколько дней или даже недель. Понадобятся настоящие войска, а не этот сброд, восхваляющий сам себя. Потребуется согласие губернатора Монморанси, умеренного католика, а также множества чиновников рангом пониже из гражданского, судебного и военного ведомств, не желающих пятнать свою репутацию кровью тысяч достойных горожан и их семей. Потребуется забыть о законе, добиться согласия парламента, чиновников и судей, число которых превышало число солдат. Самый цивилизованный в мире город должен будет погрузиться в пучину невиданного зверства и позора, которая многократно превосходит печально известную жестокость уличных нравов. Такое безумное насилие не мог представить даже Тангейзер. А в Париже вряд ли найдется человек, видевший столько крови, сколько видел он.

Матиас понимал беды, свалившиеся на честных ремесленников вроде Эрви. Он видел, как вольно чувствуют себя преступники, и чувствовал, что грядет всплеск грабежей и убийств. Давняя вражда наконец найдет свое разрешение – во всех слоях общества. Смерть положит конец всякого рода долгам. Будет много болтовни и хвастовства. Но не более того. Король показал зубы: убил политических врагов, укрепил свой авторитет и сохранил веру отцов. Он пролил достаточно крови. Теперь в церквях произнесут благодарственную молитву, город восславит своего короля, и его подданные снова примутся зарабатывать деньги.

Из толпы на площади донеслись аплодисменты. Оглянувшись, иоаннит увидел виселицы. Словно в подтверждение ничтожности амбиций собравшихся на площади людей, в веревочной петле извивалась одинокая фигура: тело несчастного казалось черным пятном на фоне восходящего солнца. Он раскачивался взад-вперед, ноги его дергались, туловище изгибалось дугой – под смех и радостные крики. Даже повесить не могут как следует! Рыцарь почувствовал отвращение.

Он презирал этих людей. Тем не менее его превосходство заключалось лишь в искусстве и опыте владения оружием. Подобно им, он был заперт в жалкой клетке собственных чувств. А единственной моральной опорой ему служила пропитанная кровью навозная куча, в которую он погрузился по самую шею.

Отчаяние терзало его душу. Силы заканчивались, а в голове было пусто. Госпитальер не знал, что делать после того, как заберет оружие из дома печатника. Более того, у него не было ни желаний, ни амбиций. Без Карлы все эти порывы стали бессмысленными. Волна ярости захлестнула Матиаса, но затем вновь утихла. Его ждут загадки, требующие ответа, и кровавые долги, которые он должен уплатить, но ни то, ни другое не привлекало его. Смерть супруги лишила его душевных сил. Тангейзер знал, что такое месть, и прекрасно понимал, что это блюдо питает в человеке лишь самое низменное, отравляя все остальное. Он попытался вызвать в себе ненависть к убийцам. Но площадь уже представляла собой океан ненависти, и иоанниту не хотелось вносить в него свою лепту. У него было единственное желание – очутиться как можно дальше отсюда.

На другом берегу реки он заметил громаду собора Нотр-Дам де Пари.

Тангейзер направил лошадь к высокой колокольне Сен-Жак, а на Рю-Сен-Мартен повернул к мосту Нотр-Дам. Завидев его, часовые, ни слова не говоря, опустили цепь.

На мосту по обе стороны дороги выстроились одинаковые узкие дома с фасадами из кирпича и деревянными балками. Каждый из них был глубиной в одну комнату, на первом этаже в них располагалась лавка, а два верхних этажа венчала двускатная крыша. Лавки торговали разнообразными товарами и предметами роскоши. Вывески были подвешены над дорогой на длинных железных стержнях. Ювелиры, шляпники, мастера по изготовлению париков, торговцы произведениями искусства и дичью, продавцы привезенных из Италии женских украшений… Несмотря на то что утро уже давно наступило, эта улица, одна из самых оживленных торговых улиц Парижа, была пустынна. Матиас не видел никаких признаков жизни, но не сомневался, что все дома здесь обитаемы – милиция может оставить жен в постели, но ни один лавочник не бросит без присмотра товар.

Проехав мимо одинаковых домов, он вновь оказался на острове Сите. Архитектура здесь была другой. Узкие улочки, переулки, которые даже Юсти счел бы тесными… Дома опирались друг на друга, словно грозили рухнуть, причем некоторые удерживались от падения благодаря хитроумным подпоркам. Время от времени среди этой разрухи попадался новый особняк. Кругом было множество постоялых дворов – даже больше, чем церквей. Кое-где попадались горожане, хотя атмосфера здесь была такой же напряженной. На пороге некоторых домов стояли вооруженные люди, в том числе в камзолах сержантов. Все выглядели неуверенно. Они кивали проезжавшему рыцарю, словно надеялись, что он приехал рассказать, что происходит в городе и что им делать.

Дорога шла дальше на юг, вероятно, на левый берег Сены. Конец моста был обозначен лишь приземистым фортом – Грегуар сказал, что это Малый Шатле. На перекрестке иоаннит свернул к собору.

Нотр-Дам де Пари появился внезапно, похожий одновременно и на крепость, и на собор, олицетворявший не столько веру, сколько власть, воплощенную в камне угрозу. На взгляд Тангейзера, собор нельзя было назвать красивым – хотя, возможно, он просто слишком долго прожил в Италии. Тем не менее Нотр-Дам, подсвеченный лучами восходящего солнца, вызывал восхищение. Но Матиас пришел сюда не молиться. Запрокинув голову, он посмотрел на две высокие колокольни.

Тесная соборная площадь, которую называли Папертью, считалась географическим центром Парижа: об этом рассказал Юсти – с гордостью чужестранца, собравшего самые интересные факты о городе. В отличие от других улиц и площадей города здесь царило оживление – повсюду толкались проститутки, нищие, разносчики еды, поэты, жонглеры и клоуны, не меньше половины которых промышляли также и воровством. Присутствовали там и отряды милиции. Не такие многочисленные и шумные, как на Гревской площади, но, похоже, в них было гораздо больше злобы и, вероятно, среди них было куда больше убийц.

Завидев Матиаса и пятна крови у него на груди, они приветственно кивали ему.

Южную сторону площади, параллельную реке, обрамляла больница Отель-Дье. Несколько сестер милосердия сновали среди калек, нищих и больных, которые непрерывным потоком шли в ворота больницы в надежде на лечение или еду. Опытным взглядом медички отделяли истинно страждущих от многочисленных притворщиков, хотя все они, даже самые приличные на вид, могли считаться олицетворением крайней нужды. Один из таких просителей заметил Тангейзера – или крест ордена госпитальеров на его груди – и отделился от толпы. Похоже, у него имелась только одна нога – хотя в Париже невозможно быть в этом уверенным, – но двигался он с поразительней скоростью, наклонившись вперед, почти горизонтально, словно огромный краб, и крепко держа две кривые палки своими скрюченными, покрытыми язвами пальцами. Не успел Матиас отвернуть Клементину, чтобы объехать его, как маленькая, приземистая собака выскочила из-под копыт лошади и без предупреждения молча вцепилась в единственную ногу нищего.

Нищий бросился бежать, стуча палками по камням с еще большей скоростью. Дворняжка остановилась, выпятив грудь и сверкая золотой цепью на шее. Наблюдая за отступлением врага, она завиляла своим уродливым розовым хвостом и презрительно гавкнула.

Грегуар и Юсти посмотрели на своего господина, ожидая его реакции.

– Видите, он очень умный, – заметил молодой поляк.

– Может, даже умнее Клементины, – прибавил его товарищ.

– И умнее нас троих, – согласился госпитальер. – Но в Париже собака, умеющая отгонять нищих, должна цениться на вес золота. Интересно, сколько за нее заплатит Отель-Дье? Сестры милосердия будут ее обожать. Представьте, сколько времени и сил она им сэкономит. И сколько супа им не придется варить.

Мальчики обменялись паническими взглядами.

– Или, – продолжил Тангейзер, – мы можем ее подарить. Как акт христианского милосердия.

Пес вернулся и встал между мальчиками. Потом он, высунув язык, посмотрел на Матиаса, словно ждал награды.

– Понимаете, хозяин, – возразил Юсти, – мы не можем продать его или подарить из христианского милосердия, пока у него не отрастет шерсть.

– Точно, – поддержал друга Грегуар. – Лысую собаку сестры не возьмут.

– Верно подмечено, – согласился рыцарь. – Я не знаю ни одного религиозного ордена, который принял бы лысую собаку. Значит, пока у него не отрастет шерсть. Похвалите его, чтобы он знал, что поступил правильно.

Мальчики приласкали пса и подмигнули друг другу – торжествующе и с облегчением.

– Как вы его решили назвать? – поинтересовался Матиас.

– Его зовут Люцифер, – ответил Юсти.

– Это уж точно испугает деликатных сестер.

– Вам не нравится?

– Боюсь, я уделяю недостаточно времени вашему нравственному воспитанию.

– Хозяин, я никогда в жизни так быстро не учился. И Грегуар тоже, я уверен.

– Это правда, хозяин. Вы великий учитель, – подтвердил маленький лакей.

– А от собаки тоже можно многому научиться, – прибавил Юсти.

– Что ж, ладно… Что касается запоминания имен всех, с кем мы встречаемся, как со штукатуром Эрви, это я поручаю вам – сам я тут не силен, – сменил тему госпитальер. – Держите глаза и уши открытыми и запоминайте все, что услышите. По большей части это будут слухи, фантазии и ложь, но вы должны учиться отделять от этого факты. Говорите мало, а лучше вообще молчите. Сегодня каждый шаг, каждое слово могут нас выдать.

Собака залаяла на Тангейзера.

– Имя Люцифер означает «утренняя звезда» – она несет нам свет, когда еще нет солнца. Звезда падшего ангела, – объяснил Матиас своим подопечным. – Это большое имя для маленькой собаки.

– Он маленький, – согласился Грегуар, – но он выжил в огне.

На площади продавали еду, и Тангейзер спешился, чтобы купить каравай теплого хлеба для мальчиков. Они разломили хлеб надвое и набросились на еду с такой жадностью, что иоаннит купил еще пару жареных голубей, горячих и нанизанных на палочки. Глупо было не последовать примеру подростков, но у рыцаря совсем пропал аппетит. Мальчишки же так проголодались, что вспомнили о Люцифере, только уничтожив половину еды, однако после этого собака, к своему удивлению, стала получать лучшие куски от них обоих.

Грегуар заметил на боковой улочке небольшой загон, где благородный дворянин, приехавший на мессу, мог поместить свою лошадь, чтобы ее накормили и напоили: там они оставили Клементину. Приближаясь к фасаду собора, Матиас разглядывал многочисленные загадочные фигуры и иероглифы, изначально украшавшие главный вход. Многие были сбиты ударами молотка, поскольку священники, не понимавшие их истинного смысла, полагали, что украшения выполнены в герметической, а не в христианской традиции. А то, до чего не добрались католические священнослужители, разбили фанатики-гугеноты. Тангейзеру пришлось тщательно скрывать свое любопытство и восхищение.

Он вошел в собор через портал Страшного суда, окропил себя святой водой, но не стал преклонять колено. После яркого солнца казалось, что внутри темно, и госпитальер некоторое время стоял, дожидаясь, пока его глаза привыкнут к полумраку. Первым, что он после этого увидел, была плетеная колыбель, в которой лежали три младенца, от роду не старше месяца. Они были выставлены здесь в надежде на то, что кто-нибудь их усыновит – брошенные безымянными матерями и в счастливом неведении ожидающие, когда повернется колесо Фортуны. Почувствовав, как болезненно сжалось его сердце, Матиас отвернулся от корзины.

Потом он заметил, что задние скамьи церкви оккупированы проститутками – обоих полов, на любой вкус. По меньшей мере две женщины были заняты своим ремеслом, наклонившись к скамье перед пыхтящими клиентами. Остальные их коллеги наблюдали за этим – рыцарь не мог понять, то ли со скуки, то ли им за это заплатили. В дальнем конце собора за крестной перегородкой шла служба, но расстояние до этого места от задних рядов было таким большим, что каждый занимался своим делом, не мешая другим.

– Я родился в такой колыбели, – сказал Грегуар.

– Потеря твоей матери – наше приобретение, – сказал Тангейзер. – Тебе знакомо это место.

– А что вы хотите узнать?

Матиас окинул взглядом огромное, вызывавшее священный трепет внутреннее пространство собора.

– Петрус Грубениус был убежден, что все это сооружение построено на принципах священной геометрии, как один громадный алхимический сосуд, – начал объяснять он своим спутникам. – То есть это в определенном смысле тигель, а также текст, которому не нужны слова. Но не только. Это еще и космический корабль для путешествия за пределы времени, чьим духовным лоцманом является Гермес Трисмегист[20]20
  В христианской традиции – вымышленный автор теософского учения (герметизм), излагаемого в известных под его именем книгах и отдельных отрывках.


[Закрыть]. Если же мы согласимся – вместе с Петрусом, а также с одним или двумя его последователями из госпитальеров, – что месса представляет собой воплощение Великого делания[21]21
  В алхимии – процесс получения философского камня.


[Закрыть], а семь таинств символизируют те алхимические процессы, целью которых является трансмутация материи в дух и духа в материю, то Нотр-Дам де Пари действительно становится нашей Матерью, священным центром, утробой, из которой мы должны возродиться для свободы и просвещения.

Грегуар и Юсти смотрели на своего покровителя с вежливым вниманием.

– Я могу расшифровать эти головоломки не лучше тех шлюх, – продолжал он. – Тайны, в которые были посвящены лучшие из нас, уже никогда не будут разгаданы – по крайней мере на этой земле. Мы обречены ощупью пробираться в сумерках, вечно убеждая себя, что видим рассвет. Мы все – короли, убийцы, младенцы, шлюхи – приходим в этот мир в отчаянии и в надежде вдохнуть суть Божества. Однако самое большее, что нам удается, – это почувствовать, как много мы потеряли. Но я уверен, что эти младенцы из своей колыбели, поставленной на этом священном судне, видят дальше, чем мудрейший из пророков. Именно этим ты и отличаешься от остальных, Грегуар, потому что когда-то тоже видел так далеко.

– Но я ничего не помню, хозяин, – развел руками мальчик.

– Твой разум забыл, но душа помнит. А теперь скажи, ты знаешь, как подняться на северную колокольню?

Лицо Грегуара осветилось радостью.

– Знаю, хозяин. Идите за мной.

Он привел своих спутников к двери, которая, однако, оказалась запертой.

– Я могу вам помочь, мой господин? – послышался позади них чей-то голос.

Тангейзер оглянулся.

Человек, произнесший эти слова, смотрел на него, повернувшись вполоборота, поскольку мочился на стену собора. Это был тучный молодой парень. Закончив, он отодвинулся от стены. Люцифер потрусил к нему, и Матиас похлопал обоих мальчиков по плечам:

– Это ваша собака. Вы должны следить за ней.

Пес, проявивший удивительную брезгливость и умудрившийся не замочить лап, понюхал лужицу и задрал ногу, чтобы утвердить свое превосходство над оставившим ее парнем. Молодой человек отступил на полшага, словно собирался замахнуться на дворнягу ногой.

– Любезный! Эта наша собака! – крикнул ему Юсти.

Незнакомец окинул мальчиков презрительным взглядом, и на его лице отразилось сожаление, что у них есть покровитель. Потом он посмотрел на госпитальера. Лицо у него было красивое, как у херувима, но в то же время грубое, не просто сформированное пороками этого мира, а рожденное для них. Возможно, ему было не больше пятнадцати лет. Они узнали друг друга, но рыцарь не мог вспомнить, где видел этого парня.

– Если ваша светлость хочет уединиться с мальчиками на лестнице, я могу это устроить, – предложил ему юноша. – Я могу устроить все, что доставит вам удовольствие.

Тангейзер решил, что имеет полное право убить его здесь и сейчас, в притворе собора Нотр-Дам, во время воскресной мессы. Но его остановили две вынырнувшие из полутьмы детские фигурки – словно голос сутенера был гласом трубы. Красная киноварь делала рты двух юных девочек похожими на раны, глаза у них запали от чего-то более ужасного, чем физические страдания, более долгого, чем скорбь, и более разрушительного, чем страх. Это были те самые девочки-близнецы, что пытались продать себя иоанниту вчера, в день его приезда в город. Толстый сутенер, в силу своей профессии обязанный запоминать людей и обстоятельства, выставил ладонь у себя за спиной.

Его подчиненные остановились.

– Я хочу подняться на самый верх колокольни, – сказал Тангейзер.

– На самый верх? – Сутенер привык иметь дело с причудливыми сексуальными фантазиями, но эта просьба показалась ему странной. – Но там четыре сотни ступеней. Так мне говорили.

– Если у тебя есть ключ, открой дверь. Я заплачу.

– Вы же не допустите, чтобы эти две милые девочки голодали, правда, сударь?

– Я не хочу девочек. Я хочу на крышу.

– Я знаю, что вы не хотите девочек, сударь, но…

– Открывай дверь и бери монету. Иначе я возьму ключ сам.

Сутенер был груб, как того требовала его работа, – он мог напугать женщин и девочек, а также мужчин, плативших за их унижение. Но не такого человека, как Матиас. Он поморщился, словно от ложки уксуса, тронул ключ, висевший у него на шее на шнурке, и посмотрел на врученную ему монету:

– Целый соль за такой пустяк? – Толстяк улыбнулся. – Многие и за день столько не зарабатывают.

Он открыл дверь, и девочки приблизились к ней. Нарисованные рты и ввалившиеся глаза делали их похожими на голодных клоунов, входящих в камеру пыток. Иоаннит задумался, что заставляет их бросаться навстречу жестоким испытаниям, которые могут ждать за этой дверью. Ему хотелось проткнуть сутенера кинжалом, он удерживался от этого с большим трудом.

Толстяк обернулся и ударил ближайшую девочку кулаком в живот. Она согнулась пополам и отлетела назад. Вторая поймала ее за руку, не дав упасть.

– Этот господин не для вас, дуры! – прикрикнул на них сутенер.

Тангейзер схватил кулак парня и завел его руку ему за спину, между лопаток, после чего припечатал его к стене рядом с дверью. Потом он вырвал ключ из его руки.

– Нельзя приходить в Нотр-Дам и так обращаться с людьми, – сказал он резко. – Это все-таки собор. – Затем госпитальер поднял его руку чуть выше. – Как тебя зовут?

– Тибо. Меня зовут Тибо. – Парень скрипнул зубами. – Вам нет нужды меня наказывать, сударь. Я имею влияние. Я полезен. Я стукач. Стукач у стукача…

– Стукач у стукача? – Рыцарь недоуменно посмотрел на Грегуара.

– Он шпионит для шпиона, – пояснил тот. – Это так и называется – стукач у стукача.

– Червяк в кишках змеи, – усмехнулся Матиас.

Тибо попытался издать одобрительный смешок:

– Совершенно верно, сударь. Очень остроумно.

Тангейзер сильнее вывернул ему руку. Сутенер застонал, но слез у него на лице не было.

– Здесь много всяких шпионов, – сообщил Грегуар.

– Ваш слабоумный прав, сударь, – подтвердил Тибо. – Шпионы есть среди стражи, при дворе, в Лувре. В борделях, тавернах и на улицах. В спальнях и на кухнях. Шпионят за мужьями и шпионят за женами. Не говоря уже о шпионах, которые работают на коллежи и на церковь. Каждый второй слуга в городе – шпион, можете мне поверить. Некоторые самые высокородные господа в этой стране тоже шпионят, но о них вы и сами должны знать. Мы все шпионим друг за другом, сударь, правда? Такова наша жизнь.

– И кто тот важный стукач, на которого ты работаешь? – спросил иоаннит.

– Возможно, я преувеличиваю его влияние, сударь. Он один из здешних дьяконов. Но я надеюсь, что со временем он возвысится, а я – вместе с ним.

– И ты думаешь, что можешь быть мне полезен?

– Не сомневайтесь, сударь. Всем полезно узнать то, о чем они не догадываются.

– Я принес бы пользу всему миру, если бы сломал тебе позвоночник.

– Прошу прощения за дерзость, сударь, но вы не похожи на человека, которого заботит судьба мира. Судя по всему, вы прекрасно знаете, что мир смердит точно так же, как дерьмо в кишках той змеи, с которой вы сравнили моего господина.

– Кто же эта змея, этот дьякон, который должен возвыситься?

– Имейте сострадание, сударь! – Тибо снова застонал от боли. – Это отец Пьер.

– Это он сказал тебе надеть белую повязку?

– В этом не было нужды. Я вижу, что происходит вокруг – как и вы.

Тангейзер отпустил руку толстяка.

– Расскажи, что еще мне полезно знать, – потребовал он.

Тибо повернулся и указал на Юсти:

– Этот мальчишка – красная тряпка для быка, если вы встретитесь с быком, – а встречи с ним вам не избежать. Да, большинство людей тупы, а стражники еще тупее. А милиция? – Сутенер постучал костяшками пальцев себе по виску. – Большинство тупы, но все же не все. Совершенно ясно, что этот парень – иностранец. Как и вы, сударь, хотя это не преступление. Но маленький крест, который он прикрепил на груди, не делает его католиком.

– Отдай ему свою рубаху. И камзол тоже, – приказал Тангейзер.

Тибо засмеялся, и рыцарь ударил его по щеке. Тот ударился о стену и опустился на колени. Звук пощечины эхом разнесся по собору. Головы присутствующих повернулись в их сторону, но затем снова отвернулись. Госпитальер посмотрел на близняшек. Они вцепились друг в друга, не отрывая взгляда от Тибо. Девочки переживали за него и были очень напуганы.

Они боялись Тангейзера.

Сутенер пришел в себя. Он опустил голову и задумался, не поднимаясь с колен.

– Если вытащишь нож, я ослеплю тебя и отрежу пальцы, – предупредил Тангейзер. – Будешь тогда шпионить за другими калеками в Отель-Дье.

Тибо встал. Он улыбался, пытаясь скрыть унижение и ярость.

– Я привык к большему уважению, сударь! – вырвалось у него.

Матиас ударил его другой рукой. Похоже, шпион все еще ничего не понял. Он опустился на четвереньки и тяжело дышал.

– Поднимайся, ублюдок. Отдай ему свою одежду, – повторил свое приказание иоаннит.

Толстяк с трудом встал. Теперь в глазах его стояли слезы.

– У тебя есть достоинства, – сказал Тангейзер. – А ты их растрачиваешь попусту.

– Да, сударь. Приятно видеть человека, который с толком использует свои.

Сутенер попятился, чтобы избежать очередного удара. Но рыцарь даже не пошевелился. Тибо снял камзол.

– Что еще ты сегодня слышал? – спросил Матиас. – Что должно произойти?

Шпион бросил камзол Юсти.

– Я слышал, что мы собираемся ограбить и убить много еретиков. Вот это и произойдет, – ответил он.

– Ты не убийца.

– Я имею в виду нас, парижан. Сегодня самый жаркий день лета, а улей слишком часто пинали, и пчелам это надоело. Если бы вы не были таким высокомерным, черт возьми, то услышали бы, как они гудят. Вы бы обделались.

– Ты имеешь в виду милицию? – уточнил госпитальер.

– Видите? Вы даже не понимаете, о чем речь. – Тибо снял рубашку. – Что такое милиция? Толпа сапожников. Но существует милиция внутри милиции. Лиги, братства. У некоторых священников своя милиция. У капитанов. У дворян. А еще есть попрошайки, воры, грабители, убийцы. Сутенеры. Это всё – королевства внутри королевства. Их главари – короли и капитаны, по делам своим, если не по званию. А еще существует городская стража, где есть всевозможные фракции, и каждая объединяется с одной или несколькими другими. У каждого своя цель. Как и у всех нас. А вы чего хотите?