Текст книги "Понтий Пилат. Опыт историко-художественной реконструкции"

Глава 2
В Иерусалим

Поездка в Иерусалим оказалась делом не столь простым. До Иерусалима было два дневных перехода. Посередине, в Антипатриде, предполагалась остановка на ночлег. Разумеется, требовался конвой для сопровождения. Пока шли все эти приготовления, Понтий разговорился с Гармизием о местных обычаях. При их разговоре присутствовала и Клавдия, становившаяся теперь первой женщиной в городе. И если в Кесарии она освоилась быстро, как в любом греческом городе побережья, то Иерусалим, согласно предостережениям Гармизия, казался совершенно иным миром, причем, скорее враждебным, чем дружественным.

– Евреи народ особенный, даже исключительный в своем роде, – наставлял Понтия опытный грек. – Я имею в виду набожных в их среде. Для них верность их Богу превыше всего, а главным способом угодить своему Богу они почему-то почитают гнушение всем так называемым нечистым и запрещенным. И прежде всего, в нечистых ходят все иноплеменники, особенно необрезанные, ну, то есть, в сущности все вообще не евреи. Даже те, кто говорят и думают на одном с ними языке, как например, самаряне. Порядочный еврей с такими не будет есть вместе, не будет пользоваться с ними одним жилищем, одеждой, посудой. Ему не подаришь подарка, и сам он вряд ли что-то подарит.

– И как же с ними вести переговоры, например? – спросил Понтий.

– Ну, где-то на нейтральной территории. Во дворце Ирода, например. В крайнем случае, можно и в Антониевой крепости, где-нибудь на площадке при воротах. Внутрь помещения они не войдут.

– И угостить их тоже нельзя? – поинтересовалась Клавдия, – например, вина налить?

– Нет-нет, лучше не пробовать, – заверил Гармизий. – Большую часть наших продуктов им есть нельзя. Что-то явно считается нечистым, например, свинина, а другое приготовлено, как нечистое, потому что сами же мы все для них нечисть.

– И что они все такие?

– Нет, а только особо фанатичные религиозные. Но с ними-то и придется иметь дело. Их простые люди и в пище неприхотливы, и общаться с ними можно нормально, но с раввинами и жрецами все очень сложно.

– А раввины – это кто такие? – поинтересовалась Клавдия.

– Это учителя их, – ответил Понтий, – что народ учат в синагогах.

– Да, – добавил Гармизий, – и они имеют большее влияние на народ, они входят в синедрион вместе с жрецами, и они еще глубже привержены этим своим дурацким правилам.

– Получается, если они пользуются авторитетом, то и все простые с них берут пример?

– Ну, авторитетом, пожалуй, они пользуются, – неопределенно протянул Гармизий, – только пример с них брать трудно. Это ж надо особое устроение ума иметь. Шагу не шагни, чтобы обо что-то нечистое не обмараться. Такое могут себе позволить лишь те, кому о хлебе насущном беспокоиться не требуется. При этом далеко не все священники и раввины бездельничают. Некоторые и работают. Но у них и работы тоже должны быть чистыми. Кожевенное ремесло, например, считается нечистым из-за того, что там шкуры вымачивают. Сложнейшая система, я сам в ней плохо разбираюсь¹³.

– Ну, а нам чем все это грозит? – спросил Понтий.

– Не знаю. Но просто нужно быть готовым, что они на каждом шагу будут нам говорить, что здесь этого нельзя, а там того нельзя. И всю эту дурь приходится как-то уважать.

Он чуть помолчал и добавил:

– Раньше, при Августе и Ироде со всем этим было намного проще. Ирод все-таки был царем. Он был наполовину идумеянин, его не очень уважали. Возможно, раввины и сами считали его нечистым. Но, как военачальник, он себя показал хорошо, меч в руке держал крепко, с Августом поладил очень быстро. Хотя до этого был близким другом Антония, но когда Антоний был Августом побежден, мгновенно сумел поладить и с Августом. Так вот, при поддержке Августа Ирод всю эту еврейскую мелочную систему нечистот не уважал. Города строил с банями и театрами, – да вы сами видите, в одном из этих строений мы сейчас сидим¹⁴. И ему все это жрецы прощали, хотя и косились, а куда им деться? Он был царь. С Иродом поладить было можно. С ним можно было обедать за одним столом. А теперь все это в прошлом.

– Да, мы знаем, – сказал Понтий. – После Ирода порядочного правителя у них как-то не находилось. Сам Август еще с этим помучился. Нет порядочных правителей. Что этот Архелай, что Антипа, что Филипп. Все не того полета птицы¹⁵.

– Ну, да. Вот и пришлось разделить всю эту землю, по кусочку дать одному и другому. А я думаю, между нами, – Гармизий понизил голос, – Ирод сам виноват. Если бы он не казнил Мариамну и ее детей, у него были бы хорошие наследники. Александр и Аристобул учились в Риме, всю жизнь провели в порядочном обществе¹⁶. Кто-нибудь из них мог бы… Эх, да. Ну, что поделаешь, все в прошлом. А пока, над Галилеей Ирод Антипа, Филипп дальше еще, в Трахонит-ской стране, а здесь в Иерусалиме царя и нет. Вся власть у коллегии жрецов, все местное управление. Поэтому так все набито их религиозностью, что и шагу не шагнуть спокойно.

– Ладно, завтра выдвигаемся, – сказал Понтий, – посмотрим на месте.

– Только, пожалуйста, выходите без орлов, – вдруг попросил Гармизий, как бы решившись на трудное слово. – Если попробуете внести внутрь города орла, скандал будет выше небес. Прямо на улице могут с камнями наброситься. Фанатики! Еще при Ироде дело было, когда он медное изображение орла хотел было поставить на воротах. Ну, поставил – через несколько дней разбили и устроили мятеж с кучей убитых¹⁷. Это при Ироде-то! С тех пор никто не смеет.

– М-да. Интересно. Это уже, значит, с самого начала нас на место ставят? – возмутился Понтий.

– Ну, как угодно, но это уже традиция. То, что можно нам в Кесарии, там, в их святой земле нельзя никак. Ну, проверено это, игемон! Нельзя. Никто давно уже не пробовал, и нам не стоит.

Путешествие до Иерусалима прошло спокойно. Дорога поднималась вверх по холмистой или гористой местности. Большей частью эта земля мало пригодна для сельского хозяйства – в отличие от Галилеи и Заиорданья. Вся человеческая жизнь здесь протекала вокруг оазисов. На середине пути, в конце первого дня путешественников встречал город Антипатрида, также построенный Иродом Великим и названный им в честь своего отца. Второй день пути приводил уже в сам Иерусалим.

Заходящее солнце освещало знаменитый и красивейший город того, древнего мира. Наши путники входили Яффскими воротами, что находятся в северо-западной части древнего города. Отсюда открывался вид на Храм, на дворец Ирода и Антониеву крепость. Огромные стены на крутых обрывах и над всем великолепием храмового ансамбля производили глубокое впечатление. Но на улицах города римскому отряду было крайне неуютно. Римлянам здесь никто не радовался. Многолюдство быстро исчезало по мере приближения строя воинов. А ведь нужно было проследовать через весь город поперек его в Антониеву крепость, возвышавшуюся рядом с Храмом¹⁸. Здесь и остановились на ночлег.

Поутру нового префекта приветствовала делегация во главе с первосвященником. То был Иосиф Каиафа, поставленный еще при Валерии Грате, и остававшийся первосвященником до самых последних дней пребывания Понтия Пилата в должности. С первого же взгляда в нем угадывались целеустремленность и настойчивость.

Как и предсказывал Гармизий, встреча прошла во дворе Антониевой крепости под открытым небом, без всяких там церемоний и рукопожатий. В современном дипломатическом обиходе такие встречи называются: на ногах.

Разговор их с Понтием не коснулся никаких серьезных предметов. Иосиф владел греческим языком довольно хорошо. Обычные слова приветствия и вежливости, обычные в таких случаях пожелания и надежды на конструктивное взаимодействие, в общем, слова, не стоящие воспроизведения на бумаге. Но оба соперника при этом внимательно изучали глазами друг друга, понимая, что соперничество меж ними будет, и оно не будет легким. Оба пытались нащупать слабые места в характере друг друга. Понтий понял, что перед ним человек не слабого нрава, попятить которого будет крайне трудно.

У нас принято говорить, будто в те годы римские наместники сменяли первосвященников и таким образом будто бы могли управлять синедрионом. На самом деле, это довольно поверхностное суждение. Валерий Грат за свои десять лет пребывания в должности сменил пятерых первосвященников, причем все они были родственниками друг другу, происходя из семьи одного и того же Аннана, которого Валерий сместил первым¹⁹. И что значит: сменил? Рекомендовал синедриону подыскать другого кандидата. Ему выставляли. Вместо известного и чем-то не угодившего человека появлялся другой, на этот раз неизвестный и, быть может, способный на еще более тяжкие досаждения римской власти. Проверить это заранее не было никакой возможности. Эти кандидаты не суть наследники престола, жизнь которых протекает у всех на виду задолго до того, как они примут трон. Каждый новый первосвященник, выдвигаемый синедрионом на утверждение римскому наместнику, это для него человек, выныривающий из темноты. Да, у игемона была возможность сменить это шило на это мыло, но давало ли ему это реальную власть над синедрионом, состоявшим из семидесяти лиц в состоянии скрытого соперничества между ними самими? Едва ли. Про Понтия точно известно, что он первосвященника Иосифа Каиафу так и не сменил ни на кого другого за все время своего правления. За все эти десять-одиннадцать лет они так и остались, выражаясь современным языком, противостоящими партнерами.

С благословения первосвященника Понтий с женой осмотрел храмовый комплекс с высоты колоннады. Вся территория храмовых построек была обнесена этими колоннадами по периметру всего прямоугольника, а выход на них был прямым из Антониевой крепости. Таким образом, римская стража имела возможность сверху наблюдать за всем происходившим во внутренних дворах и своевременно заметить какие-либо беспорядки. А с земли, со священной земли Сиона, внутрь двора вход необрезанным был категорически воспрещен, о чем имелись надписи при входе во двор Израиля. Надписи были составлены по-гречески и по-латыни и провозглашали нарушителя виновником собственной смерти²⁰. Увидев с колоннады одну из таких табличек и спросив о ее содержании, Понтий с мрачным юмором сказал Клавдии тихо и по-латыни, чтобы никто не слышал:

– Это, Клавдия, мы ими владеем, это мы их угнетаем и обираем. В общем, проходу не даем.

– Точно. Проходу не даем, – рассмеялась Клавдия в ответ.

В целом город, несмотря на свое внешнее благолепие и даже помпезность, произвел на римлян гнетущее впечатление. Слишком он был чужой, слишком не похож на обычные греческие и римские полисы.

– Слишком он ритуально чист для нашего здесь присутствия, – съязвила Клавдия, начавшая проситься обратно в Кесарию с первого же дня пребывания в нем. Но, конечно, одним днем ограничить свое пребывание в Иерусалиме было невозможно.

Среди прочих встреч важным было и то, что Понтий внимательно осмотрел саму Антониеву крепость и все расположение гарнизона под началом центуриона Лонгина²¹. Лонгин оказался человеком сообразительным и решительным. Он сумел добиться главного: в городе у него были свои глаза и уши. Несколько евреев, мытари и близкие к ним лица, слушали разговоры соплеменников на улицах и торжищах и при нужде давали Лонгину знать о возможных неприятностях. Это позволило ему провести несколько удачных операций по разгону мятежников.

Смена власти царей или префектов, или даже первосвященников всегда для еврейских повстанцев служила излюбленным поводом к беспорядкам. Горючего людского материала к ним было в те годы достаточно. Вот и теперь, в ожидании прибытия Понтия в окрестностях Иерусалима некая шайка напала на местную таможню, пытаясь перебить охрану, самих мытарей и уничтожить списки данников, столь трудно добываемые во время каждой переписи. Отряд Лонгина подоспел с небольшим опозданием, однако его людям удалось захватить бунтовщиков врасплох. Большинство из них были побиты, двое захвачены, несколько успели ускользнуть. Увидев трупы своих убитых товарищей, Лонгин не мог удержать своих воинов от того, чтобы пленных бандитов немедленно распять – ради устрашения всех местных жителей.

Но среди пленных оказались не только мятежники. Попалась там и юная жена одного из бандитов. Девушка лет пятнадцати на вид, пробывшая замужем лишь несколько месяцев. Ее брат и муж оказались в этой шайке и были уничтожены, а сама она стала добычей римлян. Лонгин взял ее в рабыни, и, поняв, что о планах мятежников она вряд ли может знать что-то существенное, на всякий случай оставил ее при центурии. Отпускать ее, видевшую самого Лонгина и его ближних, а может быть, и виновную в содействии родственникам-бунтовщикам, он не захотел. Надругаться над ней и убить? Но тут он ее пожалел. Слишком уж жалко и затравлено она выглядела. Кроме того, к своему удивлению, Лонгин увидел, что она сносно говорит по-гречески, и счел это полезным ее качеством, которое может со временем пригодиться.

Разъяснив девушке, чего она на самом деле достойна, и от каких наказаний он ее освобождает, он предложил ей стать пока его прислугой при гарнизоне. Лонгин намеревался в дальнейшем сделать ее своим агентом в городе, но, разумеется, для начала ничего ей об этом не сказал. А теперь в разговоре с префектом упомянул всю эту историю.

– Кстати, – завершил он свой рассказ, – а может вам пригодится такая служанка? Хотя бы для служения здесь.

– Ну, давай, мы сначала на нее хотя бы посмотрим, – ответил Понтий и позвал еще свою жену.

Пред префектом предстала худая и ободранная еврейская пленница, среднего роста, черноволосая, не привлекательная на вид, с измученными затравленными глазами. Вид ее был таков, каким и должен был быть после всего с нею произошедшего.

– Как тебя зовут? – спросила Клавдия по-гречески, не зная, с чего начать и просто желая проверить, как она по-гречески говорит.

– Шломит, – ответила пленница по-арамейски и прибавила уже на более-менее сносном греческом, – я знаю, что мое имя вы не выговорите.

– Да уж, конечно, – согласилась Клавдия, – в нашем языке нет этого змеиного шипения. – Она имела в виду, что в греческом нет шипящих звуков, которых полно в арамейском и во множестве языков других народов земли. То есть, у «варваров».

– Греки передают это имя, как Саломия, – подсказал Лонгин.

– Ладно, не имеет значения, – согласилась Клавдия, – важно, что девушка по-гречески понимает.

– А что ты умеешь делать, – спросил Понтий.

– Все, что делают женщины на кухне и по хозяйству.

Понтий спросил жену по-латыни:

– Тебе пригодится такая?

– Посмотрим, – кивнула Клавдия.

Увидев согласие между супругами, Лонгин разъяснил еврейке по-гречески:

– Видишь, господа готовы оказать тебе милость и взять к себе. Подумай сама, что еще может быть для тебя лучше? Если расследовать твое соучастие в банде, тебя, вероятно, пришлось бы казнить. Оставить тебя здесь и отдать воинам? – Ты понимаешь, что с тобою будет. Отпустить тебя на волю? – Твои же родственники не поверят тебе, будут считать тебя нашей разведчицей и скорее всего, тоже убьют. Вместо всего этого тебе дается кров, кусок хлеба и работа. Пожалуйста, постарайся это оценить, быть благодарной и верной.

Шломит молча поклонилась. Клавдия добавила:

– Не мучь только меня необходимостью запоминать твое имя. Имя даю я тебе сама. Ты будешь отныне Терция, потому что ты у меня получаешься третьей служанкой. Запомни: Тер-ци-я. Слушаться будешь не только меня, но и старших служанок, Приму и Секунду. Они покажут тебе, что надо делать.

Эти две рабыни Клавдии были с нею давно, происходили они из пленниц восстания в Паннонии. Их она тоже держала только за то, что обе понимали по-гречески. Природных своих имен они тоже были лишены. Клавдия, как и муж ее, как и вообще все образованные римляне, владела греческим языком, причем не только языком торжища, но и литературным. Прочесть Гомера она вполне могла. Такое свое языковое образование она, как и все вокруг, почитала более чем достаточным, и напрягать свои усилия относительно варварских наречий или даже варварских имен не считала приличным. Латинское имя-номер покрывало и, так сказать, обнуляло прежнюю жизнь рабыни.

Так у служанок Клавдии появилась своя рабыня.

Старшие служанки для начала заставили ее носить воду. Проблема города состояла в его возвышенном положении. Это создавало, с одной стороны, эффект неприступности – с трех сторон город штурмовать было просто невозможно, столь круты были обрывы. Но с другой стороны, как легко догадаться, город заведомо обрекался на недостаток воды. Немногие источники в нижних местах города едва-едва могли покрыть его нужды при самом экономном расходе.

Клавдии достаточно было один раз только увидеть издали обычную еврейскую микву и сосуды для ритуальных омовений. Поводов для смеха и сальных шуток на тему еврейских ритуальных очищений у нее появилось предостаточно. В самом деле, представьте себе довольно маленький бассейн, почти ванну, в которой подряд окунулись десять-двадцать человек. Окунуться можно и тридцатому, но вымыться у него уже вряд ли получится. И все эти люди при этом чрезвычайно щепетильны в вопросах ритуальной чистоты. Тут в самом деле найдется, над чем пошутить. Клавдия не была слишком избалованной, но в Кесарии все-таки имела возможность принять чистую ванну в любой день по своему желанию, и с этой точки зрения оценивала еврейскую чистоту весьма критически.

Через неделю она все-таки уговорила мужа вернуться в Кесарию. Он и сам был сыт по горло негативными впечатлениями и не желал оставаться тут надолго. Понтий понимал, что в следующий раз ему нужно быть здесь без жены. Особенно когда накопится много судебных дел, требующих его вмешательства.

– Сам посуди, Понтий, кто мы здесь? – подначивала Клавдия мужа. – Какая-то нанятая охрана. Мы здесь их рабы по наведению порядка. Их порядка, не нашего! И весь этот маскарад называется римским владычеством. Римлянину тут просто шагнуть некуда. Загнаны мы в этот каменный Антониев загон, в тюрьму какую-то, и оттуда нам просто не высунуться. Если ты можешь выйти из охраняемого помещения только под конвоем, то как тебя надо после этого назвать? Ты свободный человек в таком случае? Или все-таки пленник?

Понтий прекрасно понимал правоту жены. Но лишь частичную правоту. Другая часть правды состояла в соотношении сил. Знала об этом и Клавдия, но, как женщина властная, эмоциональная и самостоятельная, в расчет этого не принимала. К счастью, не ей предстояло принимать важные решения.

Глава 3
Изображения цезаря

В тяжелых раздумьях Понтий провел еще несколько недель в Кесарии. Кончалось лето, наступала пора целой серии еврейских праздников: новый год, день искупления, неделя шалашей. Ожидался в такие дни наплыв паломников. Нужно было вновь выдвигаться в Иерусалим с усилением для гарнизона. Понтий хотел как-то подчеркнуть римское присутствие хотя бы в Антониевой крепости. Для этого он взял недавно привезенные по морю небольшие скульптурные изображения цезаря и решил разместить их в крепости, но так, чтобы было заметно не только изнутри, но и снаружи. С Гармизием он не советовался, зная его мнение по этому поводу, а скульптуры повелел пронести ночью в зачехленном виде.

«Наутро мы их установим, а дальше пусть думают, что хотят. Победителей не судят, в конце концов…» – думал про себя префект.

Однако все произошло совсем не так, как он предполагал.

Утром возле ворот крепости уже толпился возмущенный народ, а к обеду явилась официальная делегация. Компанию Иосифу Каиафе составили многие священники и раввины. Намерения их были самыми серьезными. Не сам Каиафа, а какой-то другой из священников четко и внятно призвал Понтия соблюдать национальные обычаи. Понтий ответил раздраженно:

– У вас вообще есть представление о том, что в чужой стране бывают посольства? В посольствах дома иностранцев. Территория посольств принадлежит этим иноземцам. Эту крепость царь Ирод построил для нас. Эта территория – единственное место в городе, которое принадлежит Риму и цезарю. Что и обозначают эти статуи. Вам понятно?

– Да, дома эти ваши, – возразил теперь сам Иосиф, – а земля Израиля неделима, она остается священной. И уж особенно – возле самого Храма. Ирод еще мог позволить себе строить бани и цирки где-нибудь в вашей Кесарии, но поставить статуи в священном городе – никогда. Это земля святая и изображения ваши придется убрать.

– Это будет означать оскорбление самого цезаря! – возмутился Пилат. – Я, как его представитель здесь, не могу на это пойти.

– Разве сам цезарь повелел поставить здесь свои статуи? – парировал Каиафа, сохраняя внешнее спокойствие.

Это был действительно сильный аргумент, возможно, еще более сильный, чем думал сам Иосиф. Цезарь Тиберий был достаточно скромным человеком, непривычно скромным по римским понятиям, он не насаждал культа своей личности, не любил своих изображений, не хотел, чтобы ему посвящали храмы²². Знал ли это Каиафа или нет, но Понтий вдруг сообразил, что если бы цезарь оказался здесь собственной персоной, он вряд ли одобрил бы поступок своего префекта.

Однако и отступать перед еврейским напором было уже недопустимо и позорно. Пилат повелел депутации покинуть двор крепости. Воины Лонгина, сомкнув щиты, медленно, почти «вежливо», выдавили гостей за ворота. Однако акция протеста на этом и не думала заканчиваться. Перед зданием крепости образовался своего рода сидячий пикет. Протестующие не расходились, иногда проводили свой митинг, слушали ораторов, говоривших по-арамейски, иногда что-то выкрикивали хором по-гречески, требуя убрать изображения. Понаблюдав за этим пару часов, Понтий понял, что все поведение протестующих тщательно спланировано и хорошо управляется. Организаторы четко следили, чтобы никто не пытался провоцировать римлян на ответные действия. Никто не нарушал порядка, никто не угрожал оружием. Ни один камень не был брошен в сторону крепости или в сами эти изображения. Если бы евреи это сделали, они дали бы римлянам повод законно подавить возникший бунт. А если бы римляне принялись разгонять безоружных людей, не нарушающих порядка, то мог быть и ответный бунт, и главное – обоснованный донос наверх по всем инстанциям. Понтий прекрасно понимал, что такой донос для него по-настоящему опасен.

С Понтием повели войну на истощение нервов. Красная черта обеим сторонам была известна и хорошо понятна: это кровавые или кощунственные действия. Возле нее евреи и вели свою пляску, четко соблюдая правила и не пытаясь их нарушать. На нарушение провоцировали самого Понтия или его воинов. Разумеется, римляне это тоже понимали и на провокацию не поддавались.

Так прошло несколько часов. Взаимная демонстрация друг другу крепких нервов продолжалась. Однако Понтий начал понимать, что для решения всех прочих дел, ради которых прибыл он в Иерусалим, он заперт. Никого принять в крепости он не мог, никто и не попытался бы туда пройти. Судебные дела, дела по налогам и все прочие были просто блокированы. Только по колоннадам Храма можно было еще вести дежурство, но даже усиление прислать туда по какой-либо необходимости уже не было возможности. Римляне оказывались просто в ловушке.

Наступил вечер, а евреи продолжали свой пикет. По-видимому, они готовились, сменяя друг друга, вести свою акцию бессрочно. Приходилось терять время и ждать самим римлянам, тратя время впустую.

Не разошлись евреи и ночью. Наутро новая организованная толпа гудела перед воротами крепости. Так прошло еще три дня. Понтий начал понимать, что даже просто покинуть город у него нет теперь возможности. Ведь это можно было сделать теперь только с большим вооруженным отрядом, оставляя почти не защищенной саму крепость.

Ситуация разрешилась со стороны евреев. Опять новая депутация, больше прежней, попросилась на прием. Пилат приказал Лонгину поставить помост во внутреннем дворе близ гимнасия, за которым расположить целый манипул воинов в полном снаряжении, готовых ждать команды. После этого депутация вошла в ворота.

Речи не были долгими. Ничего нового стороны не имели сказать друг другу. Довольно скоро Понтий подал условный знак, и легионеры, словно на учениях бегом окружили еврейскую группу, сомкнули строй и обнажили мечи, оставив впрочем, неширокий проем для выхода к воротам. Понтий, тайно любуясь их стройностью и четкостью в выполнении команды, медленно, растягивая слова, повторил свое требование:

– Приказываю вам немедленно разойтись по домам и убрать всю толпу митингующих перед воротами. Кому-то еще не ясно, что будет дальше?

И вот тут произошло неожиданное. Евреи, подобно римским воинам, столь же слаженно, опустились на колени, склонили головы и обнажили шеи, а самый старший и благообразный из них сказал:

– Если тебе хочется, мы готовы погибнуть прямо здесь, на виду из Храма, пред лицом нашего Бога за отеческие законы. Но помни, что уже сегодня вечером тебя ждет в городе такое восстание и такое кровопролитие, из которого ты и сам вряд ли выйдешь живым. Наша кровь будет отомщена. И помни, что только мы еще сдерживали народ от праведного гнева, надеясь на твое благоразумие и прощая твою ошибку, сделанную по неопытности и неосторожности.

От этих слов Понтий дрогнул и переменился в лице. Прошла минута напряженного ожидания. Лонгин внимательно глядел на своего трибуна, ожидая роковой команды. Понтию вспомнилась последняя строка записки Валерия: «не порти отношения с их Богом». Заливаясь краской позора до самых ушей, он махнул рукой и сказал уже негромко:

– Ладно. Я выполню ваше требование. Сегодня же. Уходите и уведите с площади людей.

Лязгнули мечи, влагаемые в ножны. Евреи, переглядываясь, встали с колен, как бы не веря, что казнь отменена, поклонились, и с опаской направились к выходу²³. Понтий повернулся, и, не став их ждать, быстрыми шагами вошел в свои покои. Закрыв дверь, он пал на колени перед статуэткой Марса и плакал с молитвою о прощении. Никогда в жизни он не чувствовал еще себя настолько униженным. Презирая себя, проклиная «мерзких жидов», он провел в молитве около получаса, пока наконец, успокоился и понял, что сейчас он не ошибся. Лучше личный позор, чем погром в городе, смерть друзей, возможно, и собственная смерть. Причины так погибать всем, в общем-то, не было. За свою неосторожную ошибку, которую и сам цезарь осудил бы, губить последних римлян в этой дыре не следовало. И ведь это все не считая потерь того легиона, который придет из Сирии подавлять новый еврейский бунт. А там, глядишь, и парфяне увидят, когда целый легион уйдет с границы…

Статуи убрали внутрь крепости. Понтий велел их унести и выставить в Кесарии, против чего евреи вроде бы не возражали. Сделать это предстояло его же собственному конвою.

По городу, казалось, прошел вздох облегчения. У евреев, кажется, хватило благоразумия не выставлять радость о своей победе публично и нагло. Понтий, оправившись, занялся делами судебными. С евреями у него получалось теперь находить общий язык, несмотря на хорошо скрываемую взаимную неприязнь. Спустя два дня вечером он все-таки решился послать приглашение Каиафе для беседы с глазу на глаз. Причем на этот раз принял первосвященника во дворце Ирода.

Понтий приветствовал Каиафу, ради вежливости предложил ему какое-нибудь угощение, встретил ожидаемый отказ и, усевшись поудобнее, перешел к делу:

– Я пригласил тебя, Иосиф, для разговора не официального, а частного. Я оценил вашу ревность о своем Боге, о его законе и отеческих обычаях. Мы люди сами военные, наше дело рисковать жизнью, мы это ценим и у других людей, к какому бы народу они ни принадлежали. Если люди дорожат своей религией, это только похвально. Но скажи, Иосиф, можно ли уважать религию свою и не унижать при этом чужую?

Каиафа помедлил, очевидно, подбирая слова подипломатичнее, и начал немного издалека:

– В вопросах веры один человек не может одновременно разделять сразу несколько точек зрения. Если он каких-то богов принимает, значит, не принимаемых он уже отвергает. Вот мы признаем одного только Бога, (по-гречески он произносил слово Феос спокойно) мы служим Ему, а Он в законе своем требует от нас, чтобы мы не поклонялись никаким другим богам. Никаким и ничьим. Да, это Его воля, и это часть нашего служения Ему. Ничего изменить здесь нельзя.

– Нельзя… – эхом отозвался Понтий. – Нельзя лишь до тех пор, пока вы этой его единственности и уникальности покланяетесь больше, чем другим его достоинствам. У всех других народов вполне схожие боги. Везде есть боги земледелия, плодородия, – это обычно, богини. Везде есть боги войны. У всех есть боги, ответственные за трясение земли, громы, дожди, за семью, и за государство, и за все прочее. Поэтому прочие народы здесь легко понимают друг друга, спокойно относятся к богам чужим, находя им соответствие в своем пантеоне. И, по сути, разница в религиях сводится к тому, кто каких богов почитает больше или меньше. И это, в принципе, исключает религиозные войны. То есть, я хотел сказать, исключает религиозный мотив в войне. Даже воюя, люди только делят меж собой земную справедливость. И это хорошо. А ваша религия нарочито всем противопоставляет саму себя. Согласись, по крайней мере, что это неправильно. Народу с этим жить опасно и не приятно. Все остальные народы смотрят на это с осуждением. Такая ваша еврейская самоизбранность не нравится никому.

– И что теперь делать? – спросил Иосиф. – Невозможно всем понравиться. Мы не к этому стремимся. Мы знаем, мы долгим опытом убедились, что Бог один, и надо чтить Его закон. Первейшее положение закона, что нет других богов. Как чтить то, чего нет? Или нам поссориться с Богом своим? Мы уже проходили это в своей истории, больше повторять этого не хочется.

– М-да, – задумчиво сказал Понтий, куда-то в сторону, – ссориться с Ним не надо. Где-то я это уже слышал… Но ты знаешь, Иосиф, относительно других богов ты не прав. Они существуют уже только тем фактом, что люди в них верят и ради них совершают поступки, имеющие вполне ощутимые последствия. Ну вот, если хочешь, поясню тебе примером, чуточку подробнее.

В те далекие времена, когда наши предки только еще устанавливали союз между собою, нашим главным противником был Карфаген. Вам этот народ должен быть хорошо знаком. Это те самые сиро-финикийцы, которые жили чуть севернее от вас, и с которыми вы враждовали. А потом часть из них со своими богами и культами переселилась в Северную Африку, откуда добрались и до Италии. Правильно?

– Да-да, – охотно согласился Каиафа, – как же не помнить. Эти нечестивцы нам известны раньше, чем вам.

– Ну вот, – продолжал Понтий, – значит, вы тоже сталкивались с их богами. Так?