Текст книги "Понтий Пилат. Опыт историко-художественной реконструкции"

Лицо Иосифа исказила гримаса:

– Какие же мерзкие их боги и их религия, со всеми этими Ваалами и Молохами!

– Вот! И я тебе подтвержу: мерзкая религия. Мы ее тоже проходили. И все эти приношения детей в жертву знаем. Это был и есть наш общий враг. Хоть где-то найдем согласие, правда? – он даже улыбнулся первосвященнику и продолжил, – но скажи: разве мы можем утверждать, что этих богов нет? Если есть горы зажаренных детских трупиков, значит, существует и этот мерзкий, Молох, ведь именно ради него все они и зажарены. Если какая-то идея существует и доходит до своих вполне ощутимых на земле воплощений и последствий, – значит, это уже какая-то реальность? Так ведь? Никакие боги, ни истинные, ни ложные равно не видимы для нас и не ощутимы. Но их наличие познается по результатам, по артефактам. Вот, если, допустим, я просто отдаю устный приказ, и он выполняется, значит, он уже есть реальность. Нельзя сказать, что это ничто. Хотя он начался, как мое слово, как моя идея, и только.

Иосиф выслушал, немного подумал и сказал:

– Ну, в таком смысле, как ты сказал, может быть, боги и существуют, как человеческая выдумка, ради которой люди творят непонятно что. Но согласись, игемон, что верить надо тому Богу, который существовал до нас, а не родился в нашем сознании. Мы верим одному Богу, который сотворил весь мир.

– Не так просто понять Бога, в котором могут причудливо соединиться и единство, и множественность. Ведь Он, как учат философы, выше нашего ума. Вот мы говорим: сенат, или если хочешь, как у вас: синедрион. Он правит людьми и представляет некое единство. С одной стороны, он вроде един, как одно общее собрание, а с другой – множество составляющих его членов. Может и Бог – это такая же сущность, такое бытие, что и не сразу поймешь, где в нем кончается единство и начинается множественность.

– Мир создан одним великим разумом и одним же управляется. Если боги существовали бы во множественном числе, каждый делал бы что хотел, вселенная пришла бы в полное расстройство. Как в государстве, если два царя, пять царей, то и государства нет. Вместо государства идет борьба за власть до тех пор, пока в ней не выиграет один. И по-другому не бывает, – подытожил Каиафа.

– Бывает, Иосиф, бывает. Это у вас так не бывает, а у нас почти всю нашу историю так и было. Два консула правили. Триумвираты правили. Сенат в целом правил. И получается. Так и Олимп некий небесный может нами править. Может быть, боги легче приходят к согласию, чем люди, быстрее понимают друг друга, находят лучшие решения. Почти не воюют меж собою, в отличие от людей. А мы воспринимаем это, как единую волю одного Вседержителя.

– Я соглашусь с тобою, игемон, только в том, что мы, действительно, своими жалкими усилиями ума не можем понять и познать Бога. Но дело в том, что Бог не молчал. Он открывал о себе многое разным пророкам, начиная от Моисея, от Авраама, и еще раньше. Ты, наверное, и не слышал о тех временах. И все эти пророки, слова которых хранятся в наших книгах, говорили о Боге Едином.

– Вот тоже удивил пророками! Во всех народах существуют и жрецы, и пророки свои. И полно пророков, вещавших от лица Аполлона, например, и пророчества сбывались. И не было у этих пророков никакого Единого Бога и в мыслях. Все не так просто, Иосиф. Вот, посмотри хотя бы с другой точки на все это. Если Бог, как ты говоришь, только один, и он открылся только вам, то почему он ваш народ так низко поставил среди других? Вот ваша земля довольно маленькая, зажатая всегда между могущественными соседями. Вы много веков уже не имеете самостоятельного сильного государства. Вы не смогли сплотить другие народы. Вы не могли открыть своего Бога другим людям, чтобы они в Него поверили. Напротив того, вы отгородились от всех, ощетинились копьями своих религиозных запретов. И, конечно, при таком отношении к другим людям, другим народам, вы никогда и не сможете создать приличное сильное государство. Бог ваш, похоже, его и не дает. Ты не пытался сравнить свое государственное положение с римским? – Понтий завершил свой вопрос мягко, без всякого упрека в голосе, почти дружелюбно, будучи уверен в железной крепости своего аргумента. Но ответ Иосифа все-таки последовал и не понравился Понтию.

– Видишь ли, игемон, наш Бог заботится о нашем народе хотя бы тем, что мы гораздо древнее многих соседних народов, которые поедом пожирали Израиль в свои времена, а сейчас просто исчезли. Мы древнее греков, мы древнее римлян. Мы древнее и парфян. Наши предки пережили те времена, которых ваши и не помнят. Когда греки осаждали Трою, еще только становясь одним народом, у нас уже было царство Давида, а до него была еще длинная история почти в тысячу лет. Наши предки сталкивались с такими народами, которых вы и не знаете. Кто знает, например, о хеттах? Кто из вас слышал об амаликитянах, филистимлянах? Об ассирийцах-то уже почти не слышно, их потомки растворились среди парфян. А ведь эта огромная империя в свое время пожрала почти весь Израиль. Но вот, Израиль есть, а Ассирии нет. Даже маленьким союзником великого Рима такая страна на карте не значится.

Понтий хмурился, а Иосиф, ободрившись, заканчивал уже ораторски:

– Вот так и получается, что крупные империи почему-то не вечны. Они не просто не вечны, игемон, они даже не долговечны. Они достаточно скоро умирают. И наши пророки учат нас, что любому правителю любой страны, крупной или малой, власть дает этот самый единый и единственный Бог. И каждому государству Он отмеряет сроки его жизни. И Израиль был зернышком меж жерновов империй, которые мяли и давили его. Но вот, жернова стерты сами, а Израиль жив!

Чувствуя успех своей речи, Каиафа закончил уже с явной потерей бдительности:

– И верь мне, игемон, история Израиля еще не закончена. Бог может даровать великое царство и нам. Мы ждем этого, веря тем же пророчествам.

– Так-так, – встрепенулся Пилат, – это надо понимать как прозрачный намек на подготовку великого бунта?

– Нет-нет, – опомнился Каиафа, досадуя, что проболтался, но уже имея на случай такого вопроса проверенную идеологическую заготовку, – такие дела не делаются человеческими руками, тем более какими-то бунтовщиками и разбойниками. Тут Бог вмешается сам и сотворит то, что недоступно ни человеку, ни народу, ни какому-то другому собранию людей. Только сам. Когда захочет и если захочет.

– Вот именно: если захочет, – отрубил Понтий. – Но не раньше. А пока все-таки нам надо находить общий язык, строить какие-то отношения. А отношения строятся с обеих сторон, взаимно, навстречу друг другу. Мы вас уважаем – вы нас уважайте.

– А мы вас и уважаем. Насколько наш Бог разрешает. Мы свой Храм во всей вселенной держим лишь в одном месте. И менору свою или звезду Давида в Рим не вносим.

– Ну, Храм может и один. Да и тот, позволь тебе заметить, созидали не еврейские архитекторы. Но у вас и в Риме синагоги были. И никто не мешал вам их украсить, как вы хотели, хоть менорами, хоть звездами.

– Да, но вот, цезарь Тиберий недавно выселил нас и оттуда!

– За ваше гнушение другими людьми. Не за что-то другое. Вы замкнуты, и никого не признаете равными себе людьми. Отрицая чужих богов, вы поневоле выдавливаете куда-то и всех других людей. Кому это может понравиться? Ну, сам подумай. Вот я бы желал, чтобы наши отношения с вами строились на основе древнего союза, заключенного еще во времена Хасмонеев против Селевкидов²⁵. А если ближе к нашим временам, то по образу отношений Августа и Ирода²⁶.

– Я тоже не против таких отношений. Но, видишь ли, сейчас римский гарнизон стоит в Иерусалиме, а не войско Ирода в Риме!

– Достопочтенный, римляне не с войной сюда пришли, – парировал Понтий, уже немного осведомленный в истории этих непростых отношений. – Мы не завоеватели, а союзники. Мы избавили вас от Селевкидов, сжигавших книги вашего закона, казнивших за обрезание и соблюдение субботы, поставивших, наконец, статую Юпитера в ваш Храм. И это мы не сами к вам пришли, а вы нас позвали.

– Да, я помню эту историю долгой тяжбы Гиркана с Аристобулом, закончившуюся призванием Помпея²⁷. Позорная наша страница, конечно. Но дело было ровно сто лет назад. Что ж нам теперь быть заложниками Аристобуловых грехов? Веками теперь быть вам должными?

– Ну, хорошо. Допустим, римляне уйдут, у вас тотчас начнется резня между собой за власть. Ну, это же легко даже предсказать. Тотчас и Антипа, и Филипп предъявят права на престол в Иерусалиме, правильно? Синедрион разделится. Коалиции, союзы, война, переход с одной стороны на другую. Через год депутация к Вителлию, прокуратору Сирии: ах, придите, помогите! Точь-в-точь, как тогда к Помпею послали и Гиркан, и Аристобул. Ни к какому оракулу ходить не надо. Ты же сам прекрасно понимаешь, что все пойдет именно так. Ваши дела вы давно уже сами решаете именно таким путем. Ирод ездил к Августу в Рим за короной. И Архелай туда же ездил. И Антипа. Roma locuta, causa finita est, – неожиданно произнес он на родном языке и тут же перевел на греческий: Рим сказал, дело закрыто.

– Увы, к сожалению, ты прав, игемон, хотя бы отчасти. Ирод здесь, хоть и великий человек, но проявил себя двойственно. Не все в его правлении можно одобрить.

– Ну, ты согласен, что он был и знаменитый полководец, и талантливый организатор? Человек и сам сильный, и судьбою отмеченный. Как правитель, он просто был находкой для вас. Ну и что? Без союза с Римом устоял бы он против аравийцев и парфян²⁸? Которые еще и блокировались с его противниками из евреев? Ничего бы у него не вышло. Что же говорить о правителях, которые, как это всем очевидно, значительно меньше его по масштабу личности?

Увидев некоторое замешательство Иосифа, Понтий добавил:

– И ведь страну еще всю вам отстроил, начиная с вот этого Храма. И кончая этой прекрасной Кесарией, в которой мы теперь отдыхаем. И наслаждаемся с благодарностью его роскошным подарком для потомков. Подарком, размером с целый портовый город²⁹.

Иосиф пришел в себя и перегруппировал, так сказать, свои аргументы:

– Да, мы не можем отрицать все эти удобства цивилизации за Иродом. Но средства, к которым он прибегал, не всегда… м-м-м… не всегда были достойны Бога Израилева. Он отстроил страну, это верно. Но не иудейскую страну он построил. Вот в чем беда.

– А я считаю, это как раз не беда его, а достоинство. Вот был же человек, способный и Храм отстроить и ипподромы с банями и дворцами. Немножко вписал вас, Иудею, в мировую цивилизацию. Это ж хорошо. Вы же сами этим пользуетесь и рады.

– Не особенно-то ему и при жизни были рады. Он всем этим допустил много отступлений от Божьего закона. И ведь Бог послал ему всю эту серию семейных несчастий. И кончил он свое царствование достаточно плохо. Видишь ли, игемон, Израиль живет по законам своего Бога. Это такой же закон природы, как течение воды или падение камней вниз. Когда мы становимся совсем как все прочие народы, равно терпимыми к любым чужим богам, незаметно и неизвестно откуда на нас приходят несчастья. Вот смотри, может быть, ты слышал эту историю. Во времена осады Трои Израильское царство было самым славным в своей истории. Правил у нас царь Соломон, строивший с соседями дружеские отношения. Он отстроил Храм, первый Храм Единого Бога, причем строили его тоже финикийские архитекторы. У него было много жен из других народов. Он и им разрешил поставить в этом святом городе свои кумирницы. И все! Сразу после его кончины царство развалилось пополам и двинулось к своему уничтожению. Закончилось все тем, что весь Израиль попал в плен, а Храм был уничтожен. Мы потомки тех евреев, что вернулись и отстроили этот Храм. Поверь, мы выучили этот урок своей истории!

– Ты хочешь сказать, что если строить с соседями, например, с нами, союзнические отношения, как это делал Ирод, вы придете к концу израильской истории? Так что ли надо понимать?

– Верно, – сказал Каиафа. – Бог вряд ли нам простит такое преступление второй раз. Именно потому, что мы прекрасно помним, как это был в первый раз.

– М-да, прямо какой-то замкнутый круг. Будучи замкнутыми, вы забиваетесь в свою щелку, вызываете к себе неприязнь всех народов. А как только отнесетесь как-то по-человечески к другим, – тут вас сразу наказывает ваш Бог, такой ревнивый, за то, что вы оказались Ему не верны. Или люди вас будут бить, или Сам Бог вас будет бить. Тоже, кстати, руками людей. Какая-то ужасная картина, согласись! Так жить ведь никакому народу невозможно.

– Никому не возможно, – кивнул Каиафа. – А вот Израиль живет именно так. Дольше вас. На тысячу лет, самое меньшее, на самом деле, еще больше. Для нас другие законы у Бога. Это и значит, что нас Он избрал.

– А может Он избрать для вас какие-то новые пути? Открыть вам, что вот теперь, время изменилось, прошло то и другое, ассирийцы кончились, Селевкиды кончились, сложились какие-то неплохие отношения с Римом, все-все это совершилось, теперь нужна какая-то иная политическая линия. То есть, религиозно-политическая. Допустим, в свое время Соломон был неправ, допустим, Ирод был не совсем прав, почти неправ, но вот жизнь идет, какое-то должно быть для вас новое решение, чтобы вывести ваш народ в человеческое пространство? Что же это за Бог такой, который избрал себе народ, лупит его со всех сторон, но никогда не добивает до конца. Отлупит, откачает, и снова бьет. Зачем Он вас избирал? Ни простору не дает, ни исчезнуть не позволяет. Пытка какая-то, а не жизнь.

– Может быть, ты отчасти прав, и Бог действительно совершит в нашей истории в недалеком будущем серьезные повороты, какие-то важные события. Но тогда мы не сможем этого не узнать.

– Да. Но может ли получиться так, что Он вам и нам что-то предложит, а мы просто не поймем и не расслышим его?

– Нет. Это вряд ли. Если Бог заговорит, это будет достаточно хорошо слышно.

– Ладно. На том и порешим. Пока будем уважать друг друга, хотя бы на том кривом уровне, как оно само сложилось, – подытожил беседу Понтий, вставая с кресла.

Когда Каиафа ушел, Понтий спросил у Гармизия, тоже слышавшего эту беседу (на всякий случай переводчику положено было сидеть рядом):

– Скажи, Гармизий, как ты думаешь, это действительно, воля их Бога, чтобы они ощетинивались против всех людей и народов? Он действительно во все это верит, или это просто так у них положено всем не евреям такое говорить?

– Возможно, все это искренне. Я бы так рассудил, с твоего позволения. Дело не в том, что они верны своему Богу и Закону, а в том, что они, похоже совершенно серьезно полагают, будто Бог и существует только для их народа. Не просто их избрал, не просто игнорирует других людей, а вообще жизнь свою посвятил исключительно еврейскому племени.

– Тогда уж скажи: не для их народа, а для их жреческой корпорации – так ведь получается?

– Наверное. Не втянутые в строгое исполнение их закона – это, в общем, неплохие люди, с ними можно общаться. Например, тот же Ирод, коль скоро его поминали. Но вот эти, как пойдут в свой фанатизм, начнут разбирать, к чему там нельзя прикасаться, кто чистый, кто нечистый… С такими крайне тяжело.

И все же слова Каиафы о том, что Бог ведет Израиль по каким-то иным историческим законам, запали Понтию в душу. Он не находил пока, что можно на это возразить и решил спросить Гармизия и об этом:

– А это правда, что род евреев существует больше тысячи лет? И пережил соседние народы?

– Да. Это правда.

– А откуда это известно?

– Ну, из их книг, из летописей их царей.

– А ты читал? Эти книги переведены на греческий?

– Да. Почти все их книги на греческий уже переведены. И я тоже кое-что читал. Действительно, при Давиде и Соломоне они были в зените славы своего царства. Правда, размером оно и тогда было не намного больше, чем то, что теперь.

– Ну, хорошо. Дай и мне потом посмотреть, если в их книгах найдется что-то занимательное.

Гармизий согласился на досугах изучать еврейские писания, чтобы по необходимости интересные места предоставить префекту.

Возвращение Понтия в Кесарию было тяжелым. Изображения Цезаря несли завернутыми, внесли в резиденцию и лишь на следующий день поставили на стенах. Клавдия встретила мужа мрачно, при людях вообще старалась не обращаться к нему. Ее скорбь и обида была глубокой и непритворной. Видно было, что «эти человеконенавистники» тяжко унизили ее мужа. Она понимала, что они запомнят эту историю и не раз ее еще перескажут, продолжая его унижать. Оставшись наедине, Клавдия не стала ругать мужа. Взгляд ее выражал все без слов. Все-таки она попросила рассказать подробности и вздрогнула, когда Понтий дошел до описания финальной сцены в претории. Она не могла себе представить такую сцену заранее (столь неправдоподобной она представлялась) и вынуждена была признать, что у Понтия не было выхода, когда ситуация дошла уже до такой точки. Она сказала только одно:

– Да, перед нами отвратительный и сильный противник. Нам будет тяжело.

– При таком соотношении сил, как теперь, очень даже тяжело. Придется с ними считаться.

– И они будут наглеть дальше и дальше. Скоро и из Кесарии затребуют убрать орлов. Потом и нас попросят на выход. Сколько ж перед ними пятиться нужно?

– Ровно столько, сколько отмеривает им четко выраженная воля цезаря. Дальше мы не отступим. Да они и сами сообразят, что это не в их интересах. Нам придется пятиться, пока у нас здесь только одна когорта. Когда здесь окажется пара легионов, тогда попятятся они.

– Дорогой мой, нам нужна хотя бы маленькая победа. Какая-то явная демонстрация силы. Где-то вы должны же звякнуть мечом перед их длинным носом, чтобы они поняли, что нечего соваться дальше.

– Ну, это уж как судьба…

– Милый, будь настороже, не пропусти эту судьбу.

Между тем приближалась зима и праздник сатурналий. Клавдия хотела сорвать свою обиду на евреев за мужа хотя бы на ком-нибудь. Лучше Терции ей найти было просто некого.

За два дня до праздника она велела Приме не давать Терции обычного ужина, а на самом праздничном ужине приставить ее для мытья ног гостям. Разгорячившись первой и второй чашей вина, Клавдия разыграла такую сцену.

– Иди сюда ко мне, Терция, деточка, – позвала она с притворной лаской. – У нас сегодня праздник, да и у вас, я слыхала, тоже. У нас рабам сегодня вольную дают или подарки дарят. Давай я тебя по такому случаю угощу. На вот, попробуй свиную косточку.

И она протянула Терции уже потрепанную кость, с которой было срезано почти все мясо. Гости дружно захохотали. Еврейка замотала головой и попятилась. Клавдия начала входить в раж:

– Да ты не стесняйся, ты же хочешь кушать. Все равно же на кухню унесешь, и пока никто не видит, поделишь косточку с собаками. Кто там из вас первый укусит, а?

Хохот нарастал, по раскрасневшимся щекам Терции покатились слезы, но она не двинулась с места. Клавдия начала сердится.

– Иди сюда, говорю, бери и ешь!

Терция молчала и мотала головой.

Тут Клавдия, вскочив, сама схватила ее за руку и шмякнула костью прямо по губам:

– Противная жидовка! Ешь, пока я еще добрая!

И она несколько раз ткнула ее костью в лицо. Из губы Терции выступила кровь, но она по-прежнему не разжала губ и не произнесла ни слова.

– Не едите, говоришь, свиней, – заходилась Клавдия все дальше, – сами лучше не будьте свиньями, – и сможете с удовольствием их кушать.

И, видно насытившись своей местью не по адресу, Клавдия развернула Терцию так, что та упала на коленку:

– Уйди, неблагодарная с глаз моих, чтоб я тебя сегодня не видела.

Когда убегающая под общий гогот служанка оказалась уже у самых дверей, Клавдия громко вскрикнула:

– Стой, несчастная, погляди на меня!

Та обернулась, и госпожа сказала медленно и отчетливо:

– Смотри, если ты вздумаешь сбежать, найдем, и вот что с тобой сделаем. – Клавдия скрестила в воздухе два указательных пальца под прямым углом. От этого жеста Терция вздрогнула всем телом, и переменилась в лице. Ей довелось в жизни видеть, как распинают людей на крестах, причем ближайших родственников, и ужас ее был совершенно непритворным. Дрожание ее тоже не скрылось от гостей и вызвало новую порцию хохота в адрес убегавшей еврейки.

Улучив минуту, Понтий сказал жене наедине:

– Послушай, Клавдия, не надо так себя вести с нею. Еврейка может тебя зарезать, отравить, затаить злобу на многие годы. Ты же хочешь от нее слышать всякие слухи и сплетни, что они там говорят между собой. Она станет тебе все время врать. Она вполне может быть орудием любого заговора. Поверь, чтобы отомстить тебе, она, в конце концов, и на крест пойдет. Ты, наверное, еще плохо знаешь этих людей. Наоборот, нам нужны верные слуги из понимающих их змеиный язык, чтобы они были нашими ушами по ту сторону этих стен. Больше так не делай никогда. Испортила весь замысел Лонгина.

Клавдия даже сквозь винную пелену поняла правоту мужа и свою ошибку:

– Ой, да, ты, наверное, прав. Клянусь Минервой, больше не буду.

– И хорошо. И вообще-то, вспомни, пожалуйста, какой сегодня день. Разве так подобает сегодня римской матроне говорить со своей рабыней? Даже с еврейкой. Хотя бы не прогневай Сатурна.

Отрезвившись, Клавдия притихла. До этого она совершенно не брала в голову такую возможность, как месть этой хрупкой еврейки. Сама она была женщина не то, чтобы полная, но дородная, сильная. Эту полуголодную девчонку могла бы свалить на пол одним ударом. Но теперь, когда возможность получить какую-то гадость исподтишка стала достаточно вероятной, она впервые оробела. Ну, допустим, с ножом еврейка не подкрадется. Хотя кто ж за ней уследит? А если яд? А если детям что-то сделает? И что теперь так и жить в страхе? А с другой стороны, чем загладить обиду? Прощения что ли просить у рабыни? У еврейки? У прощенной преступницы? – Фу, ужас! Но какую-то поблажку ей все-таки придется дать. А может, лучше вообще пока отправить ее в Иерусалим? Пусть там у Лонгина на кухне поработает. Здесь и Прима с Секундой сами справятся.

Так она и решила. Терцию отправили с первым же конвоем, не объясняя Лонгину ничего про тот праздничный пир.