Текст книги "Понтий Пилат. Опыт историко-художественной реконструкции"

Глава 4
В Галилее

Между тем пока зимовали в Кесарии, наслаждаясь мягким климатом и с содроганием вспоминая болота Германии, Понтий прослышал о деятельности сопредельных правителей. Оказалось, что они по примеру их великого начальника династии вовсе не бездействуют. Ирод Филипп в своих владениях основал город Кесарию, которую стали именовать Филипповой, чтобы не путать с приморской, где квартировал сейчас Понтий. Его брат Ирод Антипа, тетрарх Галилеи, шаг за шагом довольно быстро отстраивал новый город на берегу Галилейского озера, назвав его в честь цезаря Тибериадой, а еще до этого, при Августе, обнес Сепфорис, красивейший город Галилеи, новыми стенами. Кроме того, и Антипа, и его брат Филипп основали каждый по городу с одним и тем же названием Юлиада – в честь дочери Августа³⁰. (Если бы они только знали, как эта женщина опозорит своего отца и мужа – нынешнего цезаря Тиберия, и как они оба к ней отнесутся! Но, впрочем, это уже не наша история).

Раздумывая о таких масштабных стройках с их подхалимскими названиями, Понтий стал понимать, что ему тоже надо бы ознаменовать свое правление некими свершениями, каким-то солидным строительством. Глядя на помпезный город своего пребывания – Иродову Кесарию, восхищаясь ее роскошью, он в то же время не хотел бы в чем-либо повторять ее помпезность. В самом деле, одно дело – искусственная гавань, которую заложил Ирод в Кесарии, построив морскую дамбу. Да, это нужное, необходимейшее строительство, хотя и очень дорогостоящее. Огромные цельные глыбы были затоплены в море, чтобы рассечь волны и дать убежище кораблям на таком побережье, где удобной гавани нет вплоть до Тира и Сид она. И совсем другое дело – помпезный дворец, в котором Понтий занял лишь небольшую часть, оставив большую часть резиденции пустующей на случай приема царственных особ. В личной жизни Понтий и даже Клавдия, несмотря на ее властные замашки, привыкли к скромности, сказывалась старая германская школа выживания, да и личный пример цезаря Тиберия. Поэтому помпезной стройки Пилат предпочел бы избежать, а вместо этого построить нечто, действительно необходимое. Подсказку подала ему жена, сама не ведая того, точнее ее довольно грубые насмешки над еврейскими миквами. Как только она ни обзывала эти «вонючие лоханки» и всех купающихся в них! Кроме того, ее чуткий нос в первую же прогулку по колоннадам Храма уловил запах застоявшейся жертвенной крови, во множестве проливаемой в пределах святилища, что также послужило поводом к насмешкам над «этой вонючей скотобойней» – хотя ведь любые храмы в те времена были местом забоя скота. Но Клавдию тошнило от соседства с Храмом в Антониевой крепости, когда приходилось там бывать, особенно в праздники, когда и требовалось там римское присутствие, а число закалаемых в Храме жертв удваивалось, утраивалось и удесятерялось. Дворец Ирода или более скромный дворец Хасмонеев были в этом отношении предпочтительнее, поскольку отстояли от Храма подальше, но Антониева крепость была намного безопаснее.

Решение напрашивалось само собою. Понтий понял, чем облагодетельствовать этот город, столь неприветливый к нему и его семье. Нужно было построить водопровод. Дать достаточное количество воды и жителям для питья, и Храму со всеми его служителями, со всеми этими миквами и ритуальными омовениями. Римляне знали, как это делается, и умели эти водопроводы строить, начиная с самого Вечного Города. В следующий свой приезд в Иерусалим Понтий пригласил первых лиц синедриона и обсудил с ними это предложение. Священники согласились на это с большим удовлетворением, и тотчас постановили начать разведку местности, откуда воду можно было бы провести в город, и каких это потребует затрат.

По весне Понтий с Клавдией был приглашен к Антипе в новый город Тибериаду, и принят с царским великолепием. И пир, и положенное угощение, и прогулки на лодках по Галилейскому озеру – все производило прекрасное впечатление. Ирод Антипа был четвертовластником уже достаточно долго, он вполне вжился в роль царя. Он пользовался благосклонностью цезаря Тиберия, и в отличие от своего соправителя Филиппа, никуда не выезжавшего со своей тетрархии, бывал и в Риме на приеме императора. Понятно, что на его масштабные стройки там находились жертвователи. Но на этом фоне и возникло одно неприятное обстоятельство, омрачившее все его царствование, до сих пор вроде вполне благополучное.

В один прекрасный день галилеяне увидели своего царя под ручку с царицей, но не своей, а с соседней. С Иродиадой, внучкой Ирода великого, бывшей прежде замужем за Филиппом. Неожиданность и демонстративность ситуации не могли не вызвать в народе толков, тем более, что собственная жена Антипы Марьям³¹ непосредственно перед этим таинственно исчезла. Она была дочерью царя Аравийского Ареты.

Вдруг, совершенно неожиданно, пока Антипа совершал поездку в Рим, она отпросилась у него через гонцов съездить в Махерон, крепость на границе с владениями ее отца, а там, очевидно по сговору с местными жителями, нелегально пересекла границу. Вскоре после этого Ирод возвращается и представляет обществу свою молодую жену, всем известную жену своего собственного брата. Надо думать, что картинка такого любовного параллелограмма, в котором яркой молнией замкнулась диагональ, получилась уж слишком шокирующей. Поэтому в беседе с Антипой наедине Понтий не смог пройти мимо этой истории, когда о ней разговор зашел сам собою. Не испытывая к царю ничего негативного, Пилат почувствовал необходимость предупредить его подружески.

– Ваше величество, – префект соблюдал этикет в обращении и субординацию, – ваш новый брак вызывает в обществе различные критические толки, и к тому же может внести очень неприятный раздор между соправителями областей. Все это настолько неожиданно, что… Ну, согласитесь, это же просто опасно. Дело может дойти до открытого противостояния.

– Трибун, это не твое дело, я имел об этом разговор с самим цезарем.

– Простите, Ваше величество, это дело вполне может стать и моим, если оно действительно дойдет до открытой конфронтации. У меня под началом небольшой, но сильный гарнизон, я отвечаю за порядок во всей Иудее. Мне подчинены центурионы и в Галилее. Если тут из-за этой истории, не дай Бог, начнется смута или война, мы все окажемся в нее втянутыми. Я не дерзаю перечить Вам публично, или что-либо из этой истории обсуждать за Вашей спиной, но согласитесь, быть беспечным и безразличным в сложившейся ситуации я тоже не могу. Опасаюсь, что и цезарь не вполне представляет себе соотношение политических сил в нашей провинции.

– В полной воле цезаря благословлять или запрещать браки царственных особ, трибун. Ты же знаешь, как дважды в истории это коснулось его собственной судьбы. Август развел его отца с его матерью, взяв ее в жены себе. И вот, вся вселенная имеет теперь Ливию Августу, как матерь отечества, да продлит Бог ее дни³². И самого Тиберия Август развел с женою, дав ему свою дочь Юлию. А ведь оба этих брака были по любви, то есть, Август разлучал любящих супругов. И что? По его благословению все получилось хорошо. Никаких политических потрясений не было.

Понтий замялся на несколько секунд, но все же возразил:

– Видите ли, Ваше величество, Август тогда нарушил наши древние семейные обычаи. И надо сказать, даже эти его действия носили исключительный характер. В народе он утверждал семейные устои, а такого их нарушителя, как Овидий, даже сослал в пожизненную ссылку³³. Так же поступал и нынешний цезарь. Ну, и в конце концов, как гласит наша поговорка, что позволено Юпитеру, то, – Понтий не решился привести поговорку на языке оригинала, непонятном для Антипы, да и договорить ее правильно до конца тоже счел невежливым, – то не позволено… м-м-м… никому другому. А что, сейчас цезарь благословил вам развод и новый брак?

– Да кто ты такой, трибун, чтобы доискиваться до таких подробностей, – начал сердиться Антипа. – Я совсем недавно только из Рима. Пока я там был, без моего ведома от меня убегает жена, которая не удостоила меня даже прощального объяснения, почему она это делает. А может, у этой аравийки там любовник какой-то? Откуда мне знать. Да, был у нас с нею династический, политический брак, который не нужен ни мне, ни ей, – как теперь открылось. Это я – брошенный муж, а не она, – вот в чем дело. Опять же и Филипп не предъявляет ко мне претензий. Знать, так он жил со своей женой. Вот они, ваши политические браки и сколько они стоят.

Ирод, несколько расслабленный прошедшим обедом и принятым в обилии вином, был настроен еще достаточно благодушно и решил прочесть Понтию некоторую мораль о мотивациях настоящего брака:

– Эх, трибун, ничего вы все не понимаете. Движущей силой брака является любовь. Так должно быть, только так будет правильно. Все эти политические расчеты для браков меж царственными особами – это все безобразие. Это все просто грех. Из-за этого, в конечном счете, и случаются всякие крамолы и междоусобные брани. По любви теперь не женятся, по любви браки не хранят, живут сплошь по политическим расчетам – и, как результат, обманываются. Пусть мы с возлюбленной даже станем первыми, кто бросит вызов этим политическим расчетам. Между нами есть любовь, которая, в общем-то, не мешает никому. Представь, вот встретил я эту свою племянницу, которую не видел вообще, – и мы с первого взгляда полюбили друг друга. И все препятствия к нашему единству рассыпались сами собой. Марьям сбежала, не знаю куда, хотя я с нею после встречи с Иродиадой даже не виделся, был в поездке в Рим. Ничего не успел ей сказать. Не знаю даже: знала ли она о нашей встрече с Иродиадой вообще, или это у нее свой роман. А Филипп – тот просто молчит. Видимо, не оценил он эту женщину. А женщина эта, – скажу тебе по-мужски, – он понизил голос, – просто сказочная, очаровательная, любой бы тут мне позавидовал. Она – просто пламень любви.

– Не сжег бы этот пламень нам всю Израильскую страну, – брякнул Понтий с полной бестактностью. – Извините, Ваше величество, но я все-таки воспитан так, что браки высоких особ всегда носят важный династический характер. Нарушение этого порядка – штука опасная. Да, цари и князья, вступая в браки, скорее отказываются от любви, чем встречают ее. Разводы по своей инициативе, по причине новой любви – это что-то такое, что никогда не будет приветствоваться. Другое дело, если цезарь сам расторгнет чей-то брак. Тогда вся ответственность будет на нем. А пока такой инициативы он не проявлял, высокие лица свои браки стремятся сохранить. Если при этом своя жена опротивела, тут есть и другие решения, вы же знаете, как решаются эти вопросы. Царю несложно найти девушку для отдыха, и даже очень пламенеющую в любви. Если таких не хватает в Галилее, то можно и в Кесарии поискать. Но первая чета в государстве или области – это полная открытость и публичность. Здесь нельзя допускать такого демонстративного разрыва.

– По нашему закону, трибун, блуд – это грех. Тайный блуд – это тайный грех, еще более тяжелый. Моя новая жена – это сосуд добродетели. На такую тайную связь, которую ты тут предложил, она никогда бы не согласилась, о чем сказала мне заранее, хотя я и не пытался ей предлагать такую связь. Она, в конце концов, принцесса царской крови, ее брак с царем вполне равнородный. И, вообще, трибун, ты понимаешь, кто ты, и кто я? Да, ты – всадник, ты – посланник Рима, но ты не царь. Тебе диадему Август не надевал, как моему отцу и ее деду. Я – царь, а она – царевна и теперь царица. – Хмель благодушия, похоже, начинал покидать Антипу. – Если бы ты был моим подчиненным, ты понимаешь, что бы с тобою было после этих слов?

– Понимаю, – с достоинством ответил Понтий. – Если бы я был подчиненным тебе, то, разумеется, молчал бы. Но я подчинен не тебе. И хотя царской крови в моих жилах не течет, но я управляю и несу ответственность за область, не меньшую, чем твоя. И цезарю я известен лично раньше тебя. И безопасность всей здешней страны – это наше общее дело.

– Ну, хорошо, не кипятись, трибун, – чуть сбавил Антипа. – Но ты можешь что-нибудь сейчас мне новенькое предложить? Снова в Рим снарядить корабль? То, что свершилось, уже свершилось. Два брака распались так, что восстановить их невозможно. К чему тогда твоя риторика по спасению государства от всех бед, божеских и человеческих?

Понтий не нашелся, что ответить. По сути, он понял, что влез не в свое дело, и ему оставалось только извиниться, заверить, что никто и никогда из его уст не услышит о прошедшем разговоре, и на этом откланяться. Но не следует думать, что разговор этот не имел никаких последствий.

Над залой, где беседовали государственные мужи, был второй этаж с подсобным помещением. Туда из зала вело небольшое отверстие для вентиляции. А к этому отверстию припало чуткое ухо той самой героини всего разговора государственных мужей. Несложно догадаться, что творилось в ее душе от речей этого наглого солдафона, пытавшегося расстроить ее личную жизнь. Иродиада не была кроткой женщиной и немедленно, в тот же вечер закатила новому мужу грандиозный скандал.

– Какой мерзавец этот Понтий, что лезет в чужие дела, в царскую спальню! Царя поучает, подлец! До чего дошел! Царю предлагать своих портовых кесарийских девок! Сам, небось, их всех перещупал, развратник старый. Как его жена-то еще терпит?! И ты с таким возлежишь и выпиваешь, объясняешься еще с ним как-то полюбовно. Да гнать его отсюда надо грязной метлой! Раз уж нет возможности оторвать ему башку!

– Да, этого не тронешь, – оправдывался Антипа, – портить отношения с ним ни к чему. Ну, выпили, ну, поболтал он так что-то по пьяни. Ладно. Ты же понимаешь, что ничем он нам не помешает. Донос писать не посмеет. Он сам за свое место трясется. Главное, с цезарем не поссорились – и все. А он-то кто такой? Будет сидеть тихо, можешь быть уверена.

– Да, не боюсь я его, орлоносца этого паршивого. Плевать мне на него! Мне обидно, что ты с ним так по-дружески обсуждаешь свои браки. Это просто противно слышать! Что он за цензор такой тут приперся? Морали нас учить, язычник необрезанный! А ты ему еще про нашу любовь что-то там припеваешь! Убери руки! Противный! Не достоин ты любви царевны! Может тебе, действительно, прислать какую-нибудь кесарийскую шлюху, как он предлагает? От него сразу к тебе! Проверит ее, – можно и царю предложить. О, Боже, что ж ты ему болтаешь, ну как тебя после этого целовать-то можно! Такую нашу любовь ты выставляешь на его обозрение! К чему все твои слова о любви были…

Эти вопли, слезы и упреки продолжались еще с полчаса. Но легко понять, что разговор нового мужа с Понтием на самом деле отнюдь не огорчил Иродиаду, а даже обрадовал ее. Сама судьба влагала ей в руки прекрасный повод увеличить свою власть над любимым. Сначала отругать, потом постепенно великодушно простить. И вот уж через час эта змея извивалась в его объятиях, применяя полностью весь сильнейший рычаг женского влияния на его помятую сладострастную душу.

Ирод Антипа владел тетрархией. Иродиада, дочь Аристобула, внучка Ирода Великого, теперь владела Антипой. Владение у нее было гораздо большим, чем у него. И главное, свое владение она держала гораздо крепче, чем он свое.

Поутру Понтий с Клавдией уехали. Антипа попрощался с ними весьма холодно. Разумеется, Иродиада и не вышла попрощаться. И, конечно, все мужнины обещания, что Понтиевой ноги в Галилее больше не будет, были ею вытребованы еще накануне в спальне. Все шло нормальным порядком, приближая высокий любовный роман к его кровавой развязке.

– Ну, и как тебе этот Антипа, – спросила Клавдия мужа, когда колесница отъехала достаточно далеко.

– Он сибарит и сладострастник, – ответил Понтий, – это плохо, конечно. Он может довести свои владения до беды. Но ведь он мне тоже не подвластен. Я ничего не могу тут изменить. Самое плохое в том, что он как-то сумел снискать доверие цезаря.

На обратном пути Понтий с женой заехали в Сепфорис к местному центуриону Титу³⁴, ответственному за весь галилейский гарнизон. После пышностей Иродова двора супруги смогли немного отдохнуть в дружеской обстановке, радушно принятые боевым товарищем, хотя и подчиненным. Роскоши в его обстановке не было, зато так приятно было поговорить на родном языке с человеком, несущим такую же службу и понимающим все с полуслова.

Среди прочего Тит удивил супругов своим положительным отношением к местным жителям. Полагая, что евреи одинаковы везде, даже в Африке, они услышали от него вдруг совершенно иной отзыв.

– Представь, Понтий, я сумел с ними поладить. Еще в конце Августова принципата здесь полыхало такое восстание под руководством этого мерзавца Иуды, что подавлял его целый сирийский легион³⁵. А у меня легиона нет, как видишь. У меня один манипул. Все. Приходится с ними ладить, как и с Антипой, разумеется. Я нашел точку примирения. Просто случай подвернулся. Был тут в городе Капернауме один спорный участок, возле гарнизонного забора, который они присмотрели себе под синагогу. Там вообще, тесно. Земля плодородная вся расхватана, под строительство все занято. Сплошь одни рыбаки, да пахари. Народу много, земля-то хорошая, не то, что там у вас в Иудее. В общем, короче, тесно. Ну, вот, я и потеснился, дал им место под синагогу. Не так уж много земли уступил. Да еще со своими легионерами заложил им фундамент. У нас ребята к стройке привычные, дорог намостили везде очень даже немало. Ну вот, взял и помог им с фундаментом. Зато весь город теперь к нам относится с уважением. Общий труд нас соединил. Для них синагога – это все. В Храм они выберутся раз или два в год, если Бог их им позволит. А в синагоге они каждую субботу. А тут мы их охраняем, мы им не мешаем. И они не бунтуют. На мытницу местную никто не посягал. Если что-то им надо, камни подвинуть, причал расчистить, лодку достать, дорогу поправить, мы им всегда помогаем. Зато они у нас шелковые. А смутьяна какого-нибудь сами поймают.

– И нечистыми вас не считают? – спросила Клавдия, – после разговора с вами в озере не отмываются?

– Не знаю, где они там отмываются, но всякий раз говорим мы с ними достаточно приветливо. Это не те раввины, что там, в Иерусалиме, хвалятся своей чистотой. Это простые, трудовые люди. Они не гордые. И их синагогальные чтецы и толкователи такие же труженики, как все. Зарабатывают в поте лица. И нас еще и рыбкой угостят иногда. А рыбка, как изволите видеть сами, тут очень даже вкусная. А я не хочу, кстати, чтобы воины мои были праздными. Боевой учебе они и так посвящают полдня. Караульная служба, конечно, по графику, как положено. Но все-таки свободное время у них бывает. И я это время превращаю в наш авторитет в глазах местных жителей. Сами представьте: здесь против каждого моего бойца они в два часа при желании могут собрать полтысячи вооруженных бандитов. Тут не та ситуация, чтобы ходить, плеткой помахивать.

– Это верно, – согласился Понтий. – Многое приходится от них терпеть только по нашей малочисленности.

– Так вот, я и отбираю у них это желание собирать бандитов. Иного пути к безопасности и просто к сохранению собственной жизни у нас нет. Да и что мы от них терпим? Они нас не унижают, не глумятся. Мы в своей казарме молимся, – они в своей синагоге. По-гречески кое-как хоть что-то тут понимают почти все. Так что при нужде мы с ними объяснимся.

– Ну, что ж, ты хорошо устроился. Тебя даже не упрекнешь. Все вроде правильно, – отвечал Понтий. – Хотя, клянусь орлом, это же унизительно для римлянина – быть у них на подсобках. Противно!

– А что такого? – возразил Тит, – римский солдат всю империю отстроил. Все дороги, акведуки, причалы – это все наши воинские постройки. Целые города растут на месте лагерей наших легионов. Зато империя наша. А если мы тут с ними будем выяснять, кто на озере хозяин, то в конце концов, они будут на берегах Тибра, а не мы на берегах Иордана.

– Ну, до Тибра ты, положим, далеко хватил, – вставил Понтий, – но в целом да, определенная правда тут есть. Только они ведь неблагодарные и коварные. Только расслабься чуть-чуть, нож воткнут в спину и не вспомнят, что ты им тут синагогу строил.

– А мы не расслабляемся и спину им не показываем, – улыбнулся Тит в ответ, – при нужде римлянин умрет лицом к противнику. А пока важен результат. Все, как ты нас наставлял в первый день по приезде сюда. Малой кровью предотвратить большую кровь. Мы вообще без крови пока обходимся милостью богов. Налоги есть, бунта нет. Задача решена.

Понтию оставалось только похвалить своего центуриона. После эпизода с изображениями кесаря многое здесь виделось ему уже в другом свете.