Текст книги "Идеология русской государственности. Континент Россия"

К моменту начала Великой крестьянской реформы Александром II Пруссия и Австрия свои программы гражданского освобождения крестьян и наделения их землёй за экономически оправданный, посильный, реалистичный выкуп давно завершили. Основная предпосылка этих программ – обязанное состояние, которого ещё только желал достичь Николай I, – уже имелась в наличии. Поскольку они готовились немцами в то самое время (вторая половина XVIII века), когда Екатерина II, всячески потворствуя дворянству, делала всё возможное для максимального практического закрепощения крестьян не только «за землёй», но и «за помещиком». В том числе путём невозможности освободиться через добровольное поступление в рекруты, что предусматривал Пётр I. Неудивительно, что именно Екатерине Великой пришлось иметь дело с пугачёвщиной, крестьянской войной беспрецедентного масштаба.

Александр II вынужден был столкнуться с массовыми волнениями крестьян. Они не были военными действиями, не выдвигали «правильного» царя. Но эти волнения были убедительнее крестьянских войн прошлых двух столетий. Начались они ещё при его отце в 1847 году, когда чуть ли не вся Витебская губерния, доведённая до отчаяния трехлетними неурожаями, не получила помощи от помещиков (из которых многие сами были разорены).

Крестьяне, обнадёженные начавшейся инвентаризацией поместий и слухами о воле (якобы даваемой за участие в строительстве Николаевской железной дороги), а также истолковавшие переселение казённых крестьян из пострадавшей губернии как распространяющееся в том числе на помещичьих, распродали за бесценок скот, имущество и массово двинулись в путь. Перед походом покупали ружья, порох, лили пули, лемехи перековывали на пики. Двигались толпами по 100–300–500 человек.

Другое движение весны и лета 1854 года превратило ограниченный организованный государственный набор в морское ополчение (началась Крымская война) в неограниченный и неорганизованный. Толпы крестьян двинулись в Петербург и даже Москву без всякого согласия помещиков (которое требовалось с подтверждениями каждые пять месяцев) и с обширных территорий, призыв с которых не предусматривался.

Всё повторилось в 1855-м – уже по поводу призыва населения в государственное ополчение. В 1856 году «поход за волей» повторился в направлении Таврии (сразу после того, как Крым отстояли от англичан и французов).

Все эти движения приходилось подавлять военной силой, воюя и с внешним врагом, и с собственным народом, лояльность которого была остро необходима. Причём именно лояльность государству, а не только государю.

Волнения 1854, 1855 и 1856 годов, непосредственно связанные со слухами о воле (подготовительная деятельность в этом направлении ни Николая I, ни тем более Александра II не осталась тайной), резко отличались от волнений 1826 года (при воцарении Николая I), также воодушевлённых повсеместно ожидаемым от нового государя освобождения крестьян.

Тридцать лет назад волнения были изолированы друг от друга и возбуждались прежде всего местными причинами, а иллюзия возможной воли лишь разжигала их. В 1854, 1855 и 1856 годах крестьяне уходили со своих мест независимо от их отношений с помещиками, в дом числе с «добрыми», которым крестьяне были даже благодарны. Не было ни сговора, ни агитации. Мы бы назвали такое движение системным. Ожидание воли стало всеобщим, стало организующим началом общественного сознания крестьян, русского народа. Он готов был присягнуть и государству, а не только царю, если бы получил волю, в которую входила и земля. Как входила она и в название известной революционной организации («Земля и воля»), вдохновлённой идеями Герцена и Чернышевского и ставившей целью крестьянскую революцию. Но не достигшей этой цели, поскольку для крестьян формула была иной: земля = воля. Совершила же эту революцию позднее совсем другая революционная организация, которая оперировала народом и включила его в состав народного государства, а не агитировала за анархизм и коллективизм в ложном предположении, что народ организует себя сам.

Ближе всего к разумной постановке политических целей подошёл Чернышевский: земля должна быть государственной, а обработка её – коллективной. Такими и стали в немыслимые будущие времена колхозы. Конечно, постановка вопроса Чернышевским была сугубо теоретической. Но комиссии, учреждённые Александром II и действовавшие на базе предложений территориальных комитетов (вся эта система исключала какое-либо крестьянское представительство), выражавшие «добровольное», в соответствии с прямым высочайшим указанием, стремление дворянства к реформе и близко не подошли к подобной теории. Земля устроителями реформы без каких-либо сомнений мыслилась в дворянской собственности, хотя в действительности не являлась таковой.

Во-первых, в силу того, что изначально давалась государством для службы, от которой помещики отказались. А во-вторых, помещики пребывали в осуществлении своих фактических полномочий в той же правовой неопределённости положения, что и крестьяне. Ведь и помещики первоначально были «крепки за землёю», а не земля «за ними». При неисполнении службы земля могла быть изъята государем. Но по мере обретения «вольности дворянской» к земле попривыкли.

В совокупности своей дворянство (не привлечённое к чиновничьей должности или воинскому делу), почитавшее «за службу» как раз произвол в отношении крестьян, «держание их в узде», не представляло уже собой политическую основу государства. Единственный их общий интерес оказался глубоко частным – приватизация земли, юридическое оформление и закрепление собственности, прежде всего там, где земля была плодородна и высоко ценилась. Чем и стала в земельном отношении крестьянская реформа. Там же, где основу дохода помещика составлял оброк с отхожего промысла, помещик желал получить выкупной платёж как раз за личность крестьянина, поскольку фактически получаемый размер дохода никак не мог бы быть обеспечен с имеющейся земли.

Русская элита исторически за время существования русского государства, начиная с Ивана III, эволюционировала по схеме: «бояре → служивые дворяне → военные, чиновники, помещики». Соответственно эволюционировал статус поместья: «средство службы → награда за службу → плата за лояльность → собственность как привилегия». Последний статус мог быть как-то оправдан при экономически и юридически обоснованных размерах собственности, посильном выкупе, а также при стимулах для дворянства вести ответственную деловую активность. Эти начала не нашли себе места в практике реформы. Помещики в большинстве своём рассматривали землю как источник ренты, а не капитал предпринимательской деятельности.

В Пруссии и Австрии предметом выкупа была не земля, а крестьянская обязанность. И вытекающая только из работы на земле. Личные обязанности не выкупались, а упразднялись. В российской реформе формально выкуп личности был запрещён. Но фактически осуществлялся через обязательный выкуп неплодородной земли, не нужной крестьянину, через завышенную цену выкупа крестьянской усадьбы, через завышенную цену земли. Цена выкупа земли была смещена далеко в пользу помещиков, утратив связь с экономической основой будущей хозяйственной деятельности. Справедливая мера выкупа так и не была сформирована. Выкуп два десятилетия не был обязателен для помещика (Александр II Освободитель решил этот вопрос перед самой своей гибелью от рук террористов), а, не выкупив землю, крестьянин не мог освободиться, ему приходилось оставаться в обязанном состоянии.

Отношение к вестям о близком освобождении у крестьян и у помещиков было диаметрально противоположным. Большинство помещиков твёрдо верили, что день освобождения крестьян не настанет в каком-либо обозримом будущем, что без дворян крестьяне взбунтуются и не захотят работать. И что тогда будет делать царь?

Сразу после доведения до сведения населению Манифеста 19 февраля 1861 года помещики погрузились в мрачное уныние и тревогу о будущем. А в крестьянском «море» начались новые волнения – крестьяне не верили тексту манифеста и в особенности положениям по его реализации, совершенно обманувшим их ожидания. Взаимное непонимание и невозможность разговора населения с элитой и государственной властью выявились с вопиющей очевидностью.

С таким раздраем в сословных настроениях страна и перешла к реформе. Будущее показало, что реформа, шедшая сорок лет, не удовлетворила никого. Лояльность дворянства собственностью куплена не была, что показало вынужденное отречение Николая II. Народ нужной ему земли не получил. Собственное сословие не услышало Герцена, предлагавшего отдать землю крестьянам добровольно. Крестьянское представительство в первой Думе поставило земельный вопрос со всей ясностью. И не было услышано элитой, сторону которой занял и император. Зато крестьяне были услышаны Лениным.

Полномочия помещиков были отняты у них, нормированы и распределены, но по инстанциям государственной бюрократии. В том числе за счёт разделения крестьянских учреждений на бюрократическую часть – волость и сельское общество, занимающееся хозяйством. Соответственно, привлекать крестьян к участию в государственной деятельности соразмерно их огромной экономической роли государи не решились. Напротив, все усилия были направлены на то, чтобы эта роль как можно медленнее осознавалась крестьянством. Чему способствовал культурный разрыв между бюрократией и дворянством, с одной стороны, и народом – с другой. Усилия интеллигенции тут мало чему могли помочь. К делу она отношения не имела. Понимания проблемы тоже не было – оно замещалось чисто литературным «опытом». Взгляд со стороны ошибочно выдавался ею за моральную оценку, хотя последняя невозможна для того, кто не участвует в процессе. Такое действительное и значимое участие могло быть основано только на знании – и именно эту позицию для вмешательства в ход истории, в отличие от всей читающей «прослойки», заняла боевая организация большевиков, совершившая переход от терроризма к социальному действию.

Лояльность крестьян государству не была достигнута. Политическая связь элиты и народа построена не была.

Собственный процесс развития долгого государства Петра Великого – модернизация дворянства (созданного из бояр и других сословий государством Ивана III) – остановился. Дворянство удалось преобразовать в бюрократию и военную иерархию, но заставить помещиков конкурировать с бюрократией и военными не получилось. Развить дворянство, не вошедшее в чиновничество и военный истеблишмент, до буржуазии не удалось. Да и задача такая не ставилась. Остановившееся в своём подъёме государство Петра не выдержало нелояльности народа и разрыва с ним.

Вопрос о земле, о возможности реализовать искони присутствующее в крестьянском сознании право на всю землю остался нерешённым.

Реформа превратила крестьянство в революционную силу, пригодную не только для бунта. Появилась возможность опереться на неё в реальной претензии на власть.

Александром II были осуществлены и другие Великие реформы – беспрецедентные по масштабу реформы Российской империи, проведённые в его царствование в 1860-е и 1870-е годы – помимо крестьянской и в связи с ней:

Финансовая реформа (1863, начиная с 1860-го) – создан Государственный банк, введены гласность бюджета, контроль расходов, казначейство (объединение и учёт государственных доходов в одной кассе).

Реформа высшего образования (1863, подготовка с 1856-го) – университеты получили академическую свободу.

Земская реформа (1864, проект с 1859-го) – учреждены бессословные выборные органы местного и регионального самоуправления, получившие полномочия в делах просвещения, здравоохранения, содействия торговле, устроения дорог.

Судебная реформа (1864, разработка с 1861-го) – полностью изменено судоустройство, введены независимый от администрации суд и система защиты права в её современном виде.

Цензурная реформа (1865, начиная с 1860-го) – цензура была централизована и передана из Министерства народного просвещения в Министерство внутренних дел.

Реформа городского самоуправления (1870, начиная с 1862-го) – городские дела и хозяйство стали самостоятельными, введено бессословное демократическое управление ими.

Реформа среднего образования (1871) – резко усилено преподавание математики, латыни и греческого, усилена подготовка к университету, установлена цель «основательного мышления» против поверхностной пропаганды революции.

Военная реформа (1874, перевооружение с 1856-го, реорганизация с 1862-го) – осуществлён переход от рекрутской ко всеобщей воинской повинности, произведена смена технологий.

Однако и после этих реформ встал вопрос о причинах народнического терроризма. По заданию Александра II «диктатором сердца» графом М. Лорис-Меликовым была составлена конституция, включавшая в себя следующие направления государственной деятельности:

• возобновление реформ Александра II, не доведённых до конца (были и такие);

• экономические реформы, позволяющие либерализовать внутреннюю политику;

• образование и медицина для всех, бо́льшие свободы для научных сообществ и университетов;

• верховная власть и все законодательные инициативы в стране по-прежнему должны исходить исключительно от императора;

• в обсуждении всех законодательных инициатив должны принимать участие представители всех слоёв общества (значит и крестьянства).

Государь должен был окончательно утвердить её, если бы не погиб трагически всего за три дня до этого. Возможно, именно утверждение конституции послужило спусковым крючком в политическом механизме теракта. Очень «своевременно» был убит главный друг народа, государь, отца которого пытались убить декабристы, в чём и был главный политический смысл и единственная практическая цель восстания 1825 года, не достигнув которой оно бесславно угасло в течение дня.

С началом контрреформ Александра III конституция, разумеется, введена не была. Началась «патриотическая» реакция. Впрочем, контрреформы также никого не устроили.

Покушение на сына Освободителя, Александра III, фатально сократило дни его жизни.

Убиты были Николай II, Пётр III, Павел I. Смерть Александра I – либерала, поощрявшего реформаторские замыслы Сперанского, – как минимум загадочна. Столыпина убил агент полиции. На жизнь Петра I Великого покушалась Софья.

Элита, войну которой объявил Пётр Великий, боролась с государями в течение всего срока существования долгого государства Петра. Их не подкупила «вольность дворянская», тем более не смогла подкупить замена полноты фактического личного произвола на меньшее и худшее, с их точки зрения — частную собственность.

Императрицы – даже Екатерина II – шли дворянству навстречу. Что опять-таки неудивительно – теневые группы власти при них эффективно отстаивали интересы своего класса. Государи – начиная с Павла I – последовательно искали механизм если не возвращения дворянства к полноценному служению, то по крайней мере снижения его давления на население. Дворянство считалось опорой трона, но глухая внутренняя война продолжалась. Дворянство нужно было уговаривать и вознаграждать. С народом можно было не разговаривать вовсе – вплоть до 1905 года. Когда же этот разговор начался в первой Думе – он очень не понравился элите.

Великие реформы – и прежде всего крестьянская – были (вместе с их замыслом и подготовкой) политикой, последовательно проводимой с желанием добиться от дворянства и бюрократии возвращения к работе на интересы государства в целом. Однако реформу ослабляла зависимость государя от солидарности правящего класса.

К этике служения в полной мере обратилась только власть следующего русского государства – Ленина-Сталина.

Великие реформы ослабили давление правящего класса на народ и дали частичный выход экономическому и гражданскому активизму, создали предпосылки для формирования частных капиталов в России, положили начало появлению института гражданства вместо подданства, впервые создали реальность права наряду с реальностью закона, однако были сдержаны правящим классом – дворянством и бюрократией.

Уже к концу царствования Александра II под влиянием консерваторов самые новаторские реформы – судебная и земская – были существенно ограничены. Контрреформы, развёрнутые его преемником Александром III, тормозили и свертывали самые социально и экономически значимые реформы: крестьянскую и городскую. Однако даже если бы все Великие реформы были реализованы в максимальной идеальной полноте, они не привели бы ни к признанию за крестьянством прав самодеятельности, соответствующих его экономической роли, ни к его соразмерному гражданскому участию в государственном управлении.

Эволюция сверху оказалась недостаточной, но она подготовила революцию снизу, направленную не столько на государя, сколько на правящий класс, от которого государи так и не смогли дистанцироваться. Николай II отказался превращаться в политика. Помещики и чиновники из дворянства не хотели и не могли договориться с народом. Но и государь не смог «перейти на сторону» народа. Следующая государственная форма сохранит только бюрократию как систему, введённую Петром Великим, но полностью откажется от дворянства как сословия, отказавшегося служить, пусть даже государственная бюрократия первоначально и создавалась из этого материала.

Теперь её материалом станет сам народ. Признание государства народом возможно только для народного государства. Этой цели крестьянская реформа в рамках самодержавия достичь не могла.

Крестьянская реформа нашла своё прямое продолжение в революции 1917 года.

О роли интеллигенции в разрушении государства Петра Великого нужно сказать особо. Наше образование – так уж сложилось – во многом носило догоняющий характер и начинало каждый раз с проблемы грамотности. Вопрос о народной грамотности царское правительство поставило лишь незадолго перед революцией, самостоятельные плоды этой работы петровского государства просто не успели созреть – работу «продолжили» большевики. О грамотности военных и чиновников вопрос ставил собственно Пётр Великий. О грамотности клира – более-менее все государи, начиная с равноапостольного князя Владимира и заканчивая Алексеем Михайловичем Тишайшим. Речь идёт, разумеется, не только об умении читать-писать-считать, но о грамотности функциональной, о том качестве человека, когда о нём принято говорить «грамотный специалист».

К началу XIX века образовательный процесс набрал обороты. В Царском Селе открылся знаменитый лицей. Открывались университеты, число студентов стремительно росло. Система образования стала ретранслятором западных социальных утопий. Русские приват-доценты как губка впитывали западные тексты, приложимость которых к русской исторической материи никем из них не проверялась.

Дискуссия западников и славянофилов не ухватывала этой проблемы. Французские методы неприменимы к германским делам. Итальянские – к шведским. И так далее. Но энтузиазм неофитов не различал подобных «деталей». Русская мысль, работающая над русской же историей, не смогла составить программной базы для русского образования. Русская интеллигенция озаботилась народными нуждами, как она их понимала, поскольку народом не занималось государство. Но народа интеллигенция не знала. Утопизм народников никуда их не привёл. Идеализируя народ, наши интеллигенты не разделяли ни его этики, ни его онтики – непосредственного созерцания сути явлений. Славянофильство – идеологическая иллюзия элиты – было не ближе к народу, чем западничество, точно такая же идеологическая иллюзия. Выращенные интеллигенцией из идеализации народа этические миражи самим народом были неприязненно отвергнуты – у него была собственная настоящая общинная старообрядческая мораль. Дух интеллигенции изящно отомстит за это народу. Новая народная интеллигенция уже советского извода, полуграмотная и политизированная, обслуживающая власть и обиженная на неё за недостаточный, с точки зрения интеллигента, социальный статус, уже не будет идти за совестью (усвоить которую не может) в народ. Она просто объявит себя совестью народа. И не случайно, ведь ей придётся выступать конструктором и педагогом уже советской трудовой, а вовсе не христианской морали.

Но была и другая, значительно меньшая часть интеллигенции, которая увидела в нарастающем отчуждении государства от народа ресурс и ситуацию для переворота всей социальной системы. Для тотального физического, морального и политического уничтожения элит, перед которыми нужно стоять по стойке «смирно», не имея ни земли, ни денег, ни власти, каковы бы ни были «знания», вычитанные из книг или привезённые из-за границы.

Эти интеллигенты русскую элиту ненавидели. Они ей завидовали. Считали недостойной занимать то место, которое она занимала, и пользоваться теми благами, которыми она пользовалась. Их идея заключалась в разжигании непримиримой социальной ненависти народа к элите, в управлении этой ненавистью и в приходе к невиданной ранее власти – на плечах народных масс, голосом и вождями которых эти господа намеревались стать. Церковь и государь – непримиримые враги таких интеллигентов, препятствие, которое должно быть уничтожено, поскольку только государь и церковь ещё связывали – пусть уже и недостаточно – народ с государством, ещё защищали элиту от народа. Эта связь должна была быть решительно и без остатка перерублена. Нужны были лишь подходящие условия. А пока их нет, следовало тренироваться.

Критиком и предсказателем кризиса, приближающегося конца петровского долгого государства был Фёдор Михайлович Достоевский, сам революционер в прошлом (зашедший в этом деле много дальше Пушкина), но резко изменившийся в своей собственной рефлексии и так ясно понимавший суть петровской государственной программы. Настолько толковым критиком, что был даже запрещён негласно советской властью. Ощущавшей, что и она вовсе не разрешила полностью тех проблем русского государства, за которые бралось и перед которыми склонило голову государство Петра Великого.

Вот о чём предупреждал нас Фёдор Михайлович (и предупреждает до сих пор), социологически точно, без конфессиональной окраски передавая мысли, чувства яркого представителя вышеупомянутого интеллигентского меньшинства с говорящей фамилией Верховенский (персонаж списан с террориста Нечаева):

«Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело… Весь ваш шаг пока в том, чтобы всё рушилось: и государство, и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приёма власти; умных приобщим к себе, а на глупых поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться».

И ещё:

«Слушайте, мы сначала пустим смуту… мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмём? Я поехал – свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю – и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. “Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!” Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред “дешовкой”. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: “двести розог, или тащи ведро”. О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они ещё попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет»[44]44
  Достоевский Ф.М. Бесы.


[Закрыть].

Впрочем, террористы, разрушители и провокаторы были естественным, органическим продуктом всей интеллигентской среды. Вот как характеризовал русскую интеллигенцию русский мыслитель С.Л. Франк в 1909 году:

«Мы можем определить классического русского интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия. Если в таком сочетании признаков содержатся противоречия, то это живые противоречия интеллигентской души. Прежде всего интеллигент и по настроению, и по складу жизни – монах. Он сторонится реальности, бежит от мира, живёт вне подлинной исторической бытовой жизни, в мире призраков, мечтаний и благочестивой веры.

Интеллигенция есть как бы самостоятельное государство, особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с своим этикетом, с своими нравами, обычаями, почти со своей собственной культурой; и можно сказать, что нигде в России нет столь незыблемо-устойчивых традиций, такой определённости и строгости в регулировании жизни, такой категоричности в расценке людей и состояний, такой верности корпоративному духу, как в том всероссийском духовном монастыре, который образует русская интеллигенция.

Но, уединившись в своём монастыре, интеллигент не равнодушен к миру; наметив, из своего монастыря он хочет править миром и насадить в нём свою веру; он – воинствующий монах, монах-революционер. Все отношения интеллигенции к политике, её фанатизм и нетерпимость, её непрактичность и неумелость в политической деятельности, её невыносимая склонность к фракционным раздорам, отсутствие у неё государственного смысла, – всё это вытекает из монашески-религиозного её духа, из того, что для неё политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо объективно полезную, в мирском смысле, реформу, сколько истребить врагов веры и насильственно обратить мир в свою веру. И наконец, содержание этой веры есть основанное на религиозном безверии обоготворение земного, материального благополучия.

…Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов объявляет миру войну, чтобы насильственно облагодетельствовать его и удовлетворить его земные, материальные нужды»[45]45
  Этика нигилизма. (К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции.)


[Закрыть].