Текст книги "Идеология русской государственности. Континент Россия"

Нельзя не сказать, конечно, и о принципиальном смысловом изъяне самоназвания славянофилов. Ничего хорошего ни славянство, ни особая любовь к нему для русского государства, для России, для русских не сулило и не сулит. Имперская идеология русского государства и русского народа оставила славянство в далёком историческом прошлом – одновременно с созданием первого русского государства Ивана III. Судьба большинства славян в течение длительного времени – быть под игом, от которого русские освободились навсегда. Русским может стать каждый – это доказал весь ход русской истории. Русскими становятся, принимая русскую идеологию и традицию. Это свойство цивилизаций, а не национальных государств. Гениальный социолог, политолог и идеолог, историк будущего Фёдор Михайлович Достоевский писал по славянскому вопросу следующее:

«…по внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому – не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!

И пусть не возражают мне, не оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что всё точно так именно сбудется, как я говорю, и не по низкому, неблагодарному, будто бы, характеру славян, совсем нет, – у них характер в этом смысле как у всех, – а именно потому, что такие вещи на свете иначе и происходить не могут.

Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают.

Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия проглотила бы их тотчас же, “имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени”.

Может быть, целое столетие, или ещё более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на неё и интриговать против неё.

О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению.

Особенно приятно будет для освобождённых славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации.

У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и в лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир, что после долгой парламентской бури пало наконец министерство в (…страну по вкусу…) и составилось новое из либерального большинства и что какой-нибудь ихний (…фамилию по вкусу…) согласился наконец принять портфель президента совета министров.

России надо серьёзно приготовиться к тому, что все эти освобождённые славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своём славянском значении и в своём особом славянском призвании в среде человечества.

Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьёзной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя её в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство»[35]35
  «Дневник писателя». Сентябрь-декабрь 1877 года.


[Закрыть].

Уж не верный ли «путинец» Фёдор Михайлович? Уж не Украину ли (и Польшу) обсуждает он на федеральных телеканалах в 2019 году? Или это апокриф, подделка? Нет. Не подделка. Достоверность текста сомнений не вызывает.

Экономической основой долгого государства Петра I оставалась обработка земли крестьянством или уплата ими оброка. Это был источник существования самого крестьянства, помещиков, налоговой базы. Такое положение сохранялось, несмотря на рост промышленного производства, вплоть до конца существования второго русского государства. Первая мировая война поставила вопрос индустриализации как вопрос жизни и смерти империи, то есть так, что он должен был быть решён любым правительством вне зависимости от его социальной политики и идеологии. Но государственная программа Петра, продолженная Гольштейн-Готторп-Романовыми на российском троне в XIX веке, предусматривала только модернизацию элит. Политически этот процесс превратился в замкнутый круг. Без вовлечения всего населения в модернизационные процессы уложиться в масштабы и темпы индустриализации, требуемые мировой войной, было невозможно. Но отчуждённое от народа государство вовлечь его в исторический процесс такой сложности и глубины не могло. Каким образом оно зашло в этот тупик?

Долгое государство Петра в XVIII столетии, то есть целый век после своего основания, усиливало и закрепляло имущественную и личную (как юридическую, так и фактическую) зависимость крестьянства – народа – от правящего класса. Курс удалось развернуть на обратный лишь в середине XIX века, но добиться политического эффекта освобождения, который привёл бы к росту народной поддержки государства, не удалось. Правильнее будет сказать, что такая политическая цель и не ставилась. Опирается ли петровское долгое государство по-прежнему на помещиков? Если да, то крестьянская реформа должна была бы стремиться к укреплению помещичьей власти через освобождение крестьян от помещичьего произвола и насилия. Такие политические мотивы двигали государями, которые были основной политической силой реформы, но эти мотивы не были концептуально оформлены. Тем более отсутствовала политическая концепция реформы, обязательная для помещиков. Они остались в большинстве своём пассивными противниками крестьянской свободы. Идеология реформы обошла её политический смысл – политические цели и не могли быть сформулированы.

Государи ощущали необходимость укрепить народную идеологию самодержавия (народного доверия непосредственно государю), но не смогли отказаться от утопии помещичьего класса, от «опоры» на него. Поэтому суть реформы свелась к снижению давления на личность крестьянина (что не могло не иметь политических последствий) и к изменению механизма эксплуатации его труда с использованием товарно-денежных отношений и юридической формы обязательств.

Политическая неопределённость, неосознанность крестьянской реформы привели к идеологическому перекосу в её проведении, к замещению политических установок морально-этическими и экономическими, которые, имея самостоятельное значение, политическую функцию выполнить не могли. В результате не только сам процесс преобразований шёл с постоянными задержками и отступлениями назад, но его общественная рефлексия и обсуждение оказались отданными на откуп диссидентам и революционерам. При всей поверхностности их представлений, основанной на формальном сравнении российских порядков с западноевропейскими, государственные деятели, включая и государей, не могли ответить им по существу, поскольку не выставили своей политической позиции. Ведь помещики – «это наше всё». А с такой утопией никакая цензура не поможет.

Государство Петра продолжило закрепощение (привязку к земле) крестьян, начатое ещё долгим государством Ивана III. Этот процесс шёл в рамках закрепощения самого дворянства – постановки его на службу. Пётр I резко усилил (никем, впрочем, не отменённую) практику постановки бояр и дворян на конкретные ответственные должности, провёл кампанию против «уклонистов», заставил осваивать исторически новые «компетенции». Вполне закономерно, что именно после смерти Петра I дворянство опомнилось, осознало своё политическое значение как социального единства (класса) и начало освобождаться. Что зафиксировано сначала в указах Петра III и Екатерины Великой «О вольности дворянской», а далее вылилось в вооружённое выступление знати на Сенатской площади в декабре 1825 года.

Начался период русской государственности, когда дворянство освобождалось от службы, а крестьяне продолжали закрепощаться. Эта крестьянская «крепость земле» перестала быть «крестьянской службой» и превратилась в личную зависимость. Последняя политически интерпретировалась как власть помещика, хотя властью не являлась.

Этот «противоход» естественных политических процессов и есть «золотой век» русских дворянских мечтаний о «полноценном», «как на Западе», феодализме, дворянской утопии.

Надо отдать должное настоящей русской власти – она понимала опасность подобного противоречия и порождаемых им политических напряжений. Об освобождении крестьянства пеклись последовательно Павел I, Александр I, Николай I и Александр II, которому удалось наконец-то достичь результата, пусть и с большими уступками в пользу дворянства (помещиков). Крестьяне, правда, освобождались не только от барина, но и от земли – основного хозяйственного ресурса, средства к существованию.

Проблема так называемого «крепостного права» в России и сегодня изучена недостаточно. Советский период налагал жёсткие рамки на любое историческое исследование вообще. Вся вторая половина XIX века прошла под знаком «политического идеализма» во взгляде на состоявшуюся крестьянскую реформу, как определяет доминанту исторической рефлексии в период самих преобразований юбилейный сборник «Великая реформа»[36]36
  Великая реформа. – М.: Изд-во И.Д. Сытина, 1911. В 6 т.


[Закрыть]. Неолиберальная идеология 90-х стала самым жёстким фильтром, ограничивающим понимание нами собственной истории. Сквозь «призмы» и «линзы» этого фильтра возможно увидеть в «крепостном праве» лишь произвол «власти» (на деле – не власти, а элиты) над личностью. Такое уж совсем убогое представление не даст нам возможности понять роль крестьянского вопроса в судьбе русского государства.

Сегодня мы должны исследовать эту тему заново, а по многим пунктам вообще впервые. Она требует понимания. Не всё то, чем оно называется. Но вот что можно сказать с определённостью. В закрепощении крестьян ясно видны две компоненты – поземельная, то есть по преимуществу экономическая (земля должна приносить продукцию и доход), и личная, продолжающая и поглощающая институт холопства, то есть рабства как такового, юридически оформленного (крестьяне превращались в фактических холопов, а холопы сажались на землю за недостачей крестьянского населения). Личная линия закрепощения имела определяющие русскую историю в целом политические последствия, поскольку непосредственно формирует характер поведения как правящей элиты, так и крестьянской массы. При этом рост экономического закабаления, неотдаваемого крестьянского долга сам по себе вёл к личному закрепощению и без политической поддержки правительства. Последнее в известной мере вынуждено было юридически оформлять складывающееся положение вещей.

Пугачёвщина как наиболее яркий пример крестьянских волнений и бунта (масштаб которых был абсолютно беспрецедентен) ясно обозначила политический фокус напряжения в долгом государстве, основанном Петром Великим. Именно поэтому Пушкин, один из главных идеологов русской цивилизации, уделил первоочередное внимание истории Пугачёва.

Народ признавал государя. Царя. И ждал от него решения наболевших вопросов. Русский государь сохранял при любых народных волнениях тот свой идеологический статус, который приобретён ещё подвигом равноапостольного князя Владимира – быть предтечей государства и его гарантом, несущим элементом и той инстанцией, которая может изменить государство в нужную сторону в нужный момент. Дело не в «русской душе» и «вере в доброго царя», трактуемых как политическая незрелость русского народа. Всё обстоит прямо наоборот. Народ знал и помнил, на чём и на ком стоит Русь. Это народная идеология, а не утопия. Пугачёв представлялся царём – и только в этом качестве мог получить народную поддержку для грандиозной крестьянской войны за народного царя. Этим он был крайне неудобен большевистским интерпретаторам. Этим же напугал императрицу.

Но вот русскую политическую элиту – дворян и помещиков – русский народ закономерно и справедливо не любил. А позже и возненавидел. Элита всё больше удалялась от служения государству и народу. Государственное управление – при всех введённых Петром и далее усовершенствовавшихся механизмах «выслуги» – политически оставалось зависимым от дворянства, от помещиков. Пётр окончательно разгромил боярщину (чем закончил дело Ивана III и Ивана IV Грозного) – атавизм княжеской усобицы и сепаратизма. Но сделано это было ценой сословной политической консолидации элиты, появления у неё общих экономических и политических интересов. И эти интересы не были хоть в какой-то степени народны. Они были антинародны. Именно у государства зависимость от этой элиты была на порядок выше, чем от народа, имела критический характер. Зависел, конечно, от элиты и государь. Совокупность этих зависимостей ошибочно понималась как политическая «опора».

Вопрос об опоре государя на народ встал перед Николаем I, когда его вступление на трон (неожиданное в силу внезапной кончины Александра I Победителя) омрачилось бунтом и государственной изменой элиты – той самой, которая геройски проявила себя в Отечественной войне 1812 года. Понимали декабристы, что они делают, или нет, но они покусились на особую и ничем не заменимую роль государя в структуре и механизмах воспроизводства русского государства. Многие интерпретаторы потом десятилетиями утверждали, что Николай I испугался. Возможно. Но уж точно не за себя, а за государство, за Россию.

Правящий класс, созданный Петром Великим, – госаппарат, слитый в единое целое с земельной элитой, – дал в 1825 году фундаментальный политический сбой. Все последовательные послабления и освобождения от службы, пожалованные дворянству после Петра I, были объявлены декабрьским восстанием ничтожными и незначимыми, политически обессмыслены. Теперь в точном соответствии со сказкой Пушкина о разбитом корыте (сказкой для взрослых – в развитии крыловской басенной традиции) царь должен был быть у дворян на посылках, «обслуживать», как это формулируют сегодня, «прогресс» и все прочие пожелания «просвещённых». Солдат, то есть «представителей народа», вышедших на Сенатскую площадь, просто обманули. Они не знали, в чём участвуют. Но они там были. Декабрь 1825 года покончил с остатками либеральных увлечений Пушкина, поэт твёрдо занял сторону государства и государя, и высокое «общество» ему этого не простило.

Идея атаки непосредственно на государя – как на перегруженный, уязвимый элемент государства, единственную политическую связь государства с народом – введена в общественный оборот не самим народом, не Пугачёвым, а декабристами, дворянами, присягавшими служить царю и защищать Отечество.

Идея злая и подлая в самой своей основе. Направленная на уничтожение источника русской государственной власти. И государственной традиции, заложенной равноапостольным князем Владимиром и устанавливающей прямую связь народа и государя как государствообразующую.

Эту идею подхватят террористы нечаевского извода. Александр II Освободитель падёт от их рук. Александр III, чьё правление было в высшей степени «славянофильским», серьёзно пострадает, его здоровье будет непоправимо подорвано, а кончина – трагически приближена. Николая II сначала «убьют» методами «чёрного пиара», обратив против него фактор Распутина, в полной мере народного типажа, присутствия которого рядом с собой (по причине нездоровья наследника) царь менее всего опасался.

Террористическая технология «анти-Государь» будет работать и в рамках большевистской властной монополии – Сталина унизят развенчанием его «культа личности», представят как «кровавого маньяка и параноика», он удостоится посмертной идеологической судьбы Ивана IV Грозного. Будут, как могут, высмеивать Брежнева – победителя в гонке вооружений, добившегося политики разрядки от Запада, хозяйственного стратега, чьими достижениями мы кормимся и теперь, в период мирового экономического кризиса.

Сегодня мечта антигосударственной группировки и её клиентелы – убить Путина. Лучше физически. Или хотя бы морально и политически. Свергнуть царя. Такова единственная политическая цель так называемых протестов. Государя в России в этой политической логике быть не должно вообще – на вершине государственной власти должны мельтешить бесцветные своекорыстные личности, прикрывающие махинации элиты от народа.

Реализацию этой концепции демократии мы наблюдаем сегодня – в дни героической обороны Донбасса – на Украине.

Как мы уже отмечали выше, обращение государственной идеологии в правление Николая I к «самодержавию, православию, народности» было первым проявлением кризиса долгого государства Петра Великого. Номинировался дефицит, то, чего не хватает. Желаемое выдавалось за действительное. Святость самодержавия была осквернена декабристским предательством. Православие съёжилось до меньшинства, исповедовавшегося официальной церкви, большинство же явно или тайно ушло в Раскол. Народность государства обеспечивалась только государем (в большей степени – преданным государю народом) и всячески разрушалась правящим элитным единством (включающим помещиков, дворян, чиновников), принципиально ненародным элементом государства. Такая переэксплуатация роли государя не могла не кончиться однажды его свержением – в ходе невиданной ранее в мировой истории войны, когда народ «в полном составе» был вооружён и выведен на поля сражений. Элита февраля 1917 года завершила начатое на Сенатской площади в декабре 1825-го.

Уваровская формула ПСН напоминает о поговорке: сколько ни говори «халва», во рту сладко не станет. Никакой программы установления самостоятельной положительной политической связи государства и народа не возникло.

Программа возвращения элиты к служению – например, за счёт возможной роли в денежном хозяйстве, экономике – не была выдвинута. Насущной потребностью страны уже была индустриализация. По факту в предпринимательское сословие у нас пошли крестьяне и приказчики (из крестьян же), но отнюдь не помещики. Последние – в некоторой своей части – сели на земельную ренту, продавая зерно на внешнем рынке. Но это вовсе не означало, что производство зерна перешло на индустриальную основу. Экспортных рантье вполне устраивал традиционный крестьянский аграрный уклад. Непримиримый конфликт экспортных рантье (и солидарных финансистов, ввозивших иностранный капитал для эксплуатации природных богатств России) с потомками крестьян и приказчиков, выбившихся в капитаны внутренней промышленности, произошёл при начале правления Николая II из-за таможенного тарифа и соответствующего влияния на правительство. Он стал политической бомбой, заложенной под русский трон. Внутренний рынок – через эффективно нанятую внутренним русским бизнесом русскую интеллигенцию – заговорил «голосом народа» (хотя выражал прежде всего интересы самого внутреннего бизнеса).

Всё вышеперечисленное осознавалось властью как проблема, и её даже пытались решать. Первой такой попыткой были реформы Александра I при идеологическом участии М. Сперанского. А затем и Великие реформы Александра II Освободителя.