Текст книги "Триста миллионов спартанцев"

***

Как и запланировал Андрес, ранним утром следующей субботы они с Яри отправились в путь. Благополучно выбравшись из Таллина, без особых приключений поздним вечером того же дня, голодные и уставшие, они прибыли в Ригу.

В дороге им сильно повезло – большую часть пути они проделали в кузове попутной автомашины, и добрый самаритянин, который подобрал их на выезде из Таллина, не взял с них ни копейки за свою помощь; правда, он высадил их почти в сорока километрах от пункта назначения, и после удача перестала улыбаться им – больше их уже никто не подвозил.

Оставшееся расстояние им пришлось преодолеть пешком, и весь остаток дня они шли почти без остановок, достигнув своей цели около полуночи.

Яри чувствовал себя ужасно уставшим. Он был с ног до головы покрыт грязью и дорожной пылью, его мучили голод и жажда, но сильнее всего прочего его терзали угрызения совести.

Он все время думал о том, как оставил своих родителей, как бросил на произвол судьбы свою семью. Ему было очень страшно в тот момент, он поступил импульсивно, спасаясь бегством, и теперь был абсолютно уверен в том, что, невзирая на все их слова, он был обязан разделить с ними их общую судьбу – и вместо этого предал их.

И эта последняя мысль приводила его в отчаяние.

Родственники Андреса, как он и обещал Яри, оказались очень отзывчивыми людьми. Немного ироничным выглядел тот факт, что они были коммунистами – по крайнее мере, так они сами о себе думали до советизации Прибалтики.

Строго говоря, они и теперь продолжали считать так же – но, поначалу искренне приветствовав новый режим, они вскоре изменили свое отношение к нему, своими глазами увидев, как в действительности работают его институты и какие он использует методы.

В любом случае, важнее всего было то, что на них можно было положиться. Конечно, ситуация была крайне неопределенной – было совершенно неясно, что им делать с Яри, как позаботиться о нем – о члене семьи антисоветского элемента, который подлежал обязательной депортации и бежал к ним с пустыми карманами, без единого документа при себе.

И неизвестно, как бы в итоге была решена эта проблема, если бы на следующий день после прибытия Яри и Андреса в Ригу не началась Великая Отечественная война – война, смешавшая все их планы и задержавшая их в Латвии на долгих три года.

Советские войска с боями отступали из Прибалтики. События разворачивались быстро, если не сказать – молниеносно: всего через неделю после нападения на Советский Союз части вермахта вошли в Елгаву, а по прошествии еще пары дней заняли и Ригу – уже израненную бомбардировками, артобстрелами и пожарами. И, конечно же, в городе нашлось немало тех, кто искренне порадовался этому.

Большевиков больше не было.

А потом прошло еще совсем немного времени – новые хозяева страны в решении своих задач определенно были куда расторопнее предыдущих – и по городу поползли нехорошие слухи. Где-то в окрестностях Риги, в лесах, убивали людей – много людей, тысячи людей. Слухи эти постепенно обрастали все более и более страшными подробностями; расстрелы проводились при участии местных коллаборационистов – тех же самых мерзавцев, которые в начале июля жгли в городе синагоги.

Еще несколькими месяцами позже, уже осенью, в городе организовали еврейское гетто. Большинство его узников – в основном, дети и женщины, общим числом более двадцати шести тысяч человек – спустя всего месяц также были убиты в лесу у окраины Риги.

Отвратительные сцены расправ и арестов порой разыгрывались прямо на городских улицах. Яри и самому несколько раз доводилось становиться их беспомощным свидетелем, о чем он впоследствии сильнее всего хотел бы забыть; но, к сожалению, наш мозг – далеко не всегда наш союзник, и против своей воли Яри хранил эти кроваво-грязные воспоминания всю свою последующую жизнь.

Новый оккупационный режим наводил ужас не только на евреев – любой человек, заподозренный в их укрывательстве, в связях с антифашистским подпольем или в коммунистических либо антигерманских взглядах, пополнял собой длинный список его жертв. И по этой причине положение Яри опять стало крайне непрочным – его новая приемная семья активно сотрудничала с «Молодой гвардией», помогая подпольщикам распространять листовки и газеты.

Эти люди, никак не изменив своего отношения к большевикам, оказались достаточно здравомыслящими для того, чтобы понять несложную истину: новые хозяева Латвии несли неизмеримо большую угрозу – и никакими перспективами возможного обретения независимости в будущем нельзя будет оправдать ни содействия, ни сочувствия им.

***

Проходили недели и месяцы, и с течением времени все сильней и сильней в душе Яри разрасталось гнетущее чувство вины. И теперь он явственно ощущал внутри себя то, что прежде было совершенно незнакомо ему – он чувствовал, как сильно ненавидит этот мир.

Да, с миром определено что-то было не так. Он перемалывал человеческие судьбы в труху и, казалось, даже не замечал этого. А еще он был слишком большим – и от него нигде, решительно нигде не было спасения.

Но, в то же самое время, то чувство ненависти, что день ото дня крепло в нем, возможно, в какой-то мере спасало Яри от безумия.

Любому человеку необходимо ощущение безопасности – пусть даже самое слабое, зыбкое и относительное; Яри же не чувствовал себя спокойно ни единого дня с того момента, как забрали его родителей.

Да, он был не так силен и крепок духом, как иные его ровесники, которые в том же возрасте уходили к партизанам и участвовали в боевых действиях; и то постоянное угнетение психики, которое он испытывал, тот постоянный страх неопределенности, потери жизни или свободы могли бы навсегда погасить огонек его разума – если бы не всепоглощающая ненависть к миру, который просто не имел права существовать в том виде, в котором представал перед ним; и, чем сильнее Яри ненавидел его, тем в меньшей степени его разумом владела тревога.

Порой это чувство становилось настолько сильным, что Яри вполне осознанно желал миру гибели. Ему казалось, что после всего, что случилось, мир утратил всякое право на какое-либо будущее. Теперь уже нельзя было просто закончить войну и жить дальше – это казалось ему слишком безумным и сюрреалистичным, слишком неправильным.

И он довольно часто размышлял об этом – а еще о том, что ни за что, никогда, ни под какими угрозами и ни на чьей стороне он не принял бы в этой войне участия, поскольку считал, что все вовлеченные стороны были по-своему чудовищны и уродливы; а его враги – его личные враги, те мерзавцы, что могли хладнокровно причинить вред ему или другим ни в чем не повинным людям – находились по обе стороны линии фронта, и ни за что на свете он не захотел бы сражаться плечом к плечу ни с одним из них.

Но, если кругом было полно врагов – то, быть может, где-то были и друзья? И Яри догадывался, что они существуют, и думал о том, что и они, вероятно, разделены той же самой линией.

А еще интуиция подсказывала ему, что, вероятнее всего, их намного, намного меньше.

И именно в эти моменты он снова и снова мысленно возвращался в тот вечер, когда ему пришлось бежать из дома своих родителей.

Он не мог испытывать благодарности по отношению к тому советскому солдату. Сама мысль о том, что кто-то подарил ему жизнь, приводила в ярость и взывала в конечном счете не к благодарности, а к мести – просто потому, что никто не имел права посягать на эту жизнь.

Жизнь Яри могла принадлежать только Яри.

Но, вместе с тем, он явственно ощущал, как что-то не давало ему покоя. Ему вспоминалась омерзительная сцена, случайно подсмотренная на одной из рижских улиц; у него на глазах немецкий офицер отпустил на свободу двух девочек-подростков, которых он поначалу ошибочно принял за евреек – и которые плакали, кричали, умоляли не лишать их жизни. Дело в том, что отношение к офицеру было однозначным – и оно нисколько не изменилось после его «великодушного» жеста. Яри не сомневался в том, что если бы хоть что-то, что-нибудь в жизни немца зависело от этого решения – он изменил бы его без малейших колебаний. И Яри совершенно точно знал выражение, которое приняло тогда лицо немецкого капитана – оно выражало милость победителя.

И подсознательно Яри понимал, что есть незримая, но совершенно четкая граница между тем немецким офицером и молодым парнишкой, который молча распахнул перед ним дверь черного хода, открыв, тем самым, путь к свободе. А вот между первым и однополчанами второго, которые измывались над тетей Анне, никакой разницы не было.

Они носили разную форму. Они говорили на разных языках. Они были гражданами разных государств. Они воевали друг с другом, убивали друг друга и получали за это воинские награды.

Но это были одни и те же люди.

Так что же тот русский парень?..

Яри мучительно размышлял над этим, пока ему не начинало казаться, что он вот-вот сойдет с ума, и, наконец, нашел ответ. И для этого ему не пришлось подавлять в себе ни боль, ни обиду, ни желание отомстить. Ему никого не пришлось прощать ради этого.

Он нашел ответ, когда вспомнил и осознал, что лицо русского в тот момент выражало испуг. Казалось, он был напуган почти так же сильно, как и сам Яри. И его поступок не был проявлением милости, снисхождения или великодушия. Его глаза лишь испуганно говорили: «только не кричи, не шуми, не делай глупостей; беги, беги, еще минута – и будет уже поздно».

Но почему, почему абсолютно чужой, незнакомый человек, которого Яри видел в первый и последний раз в жизни, так боялся за него?

Потому что молодой парень, который, казалось, был ненамного старше его самого, не увидел перед собой врага. Он получил приказ от своего взводного,

которому отдал приказ ротный,

которому приказал комбат,

которому приказал полковник,

который выполнял приказы своего командира – и так до самого верха, но:

он видел перед собой мальчика,

который только начинал жить,

который не угрожал его жизни,

который не угрожал его семье, друзьям или близким,

который не угрожал вообще никому и ничему в целом свете – и которого он просто никогда не встретил бы, если бы эту встречу не организовал взводный командир, которому приказал командир роты, который выполнял приказы комбата…

Тот молодой солдат не дарил Яри его собственную жизнь. Он и не собирался посягать на нее. Он открыл перед ним дверь черного хода потому, что несмотря на все полученные им приказы и объяснения он так и не смог понять, почему должен хотеть его крови.

***

Яри и Андрес пробыли в Риге до июля сорок четвертого. Многое изменилось за это время – война, которая три года тому назад ушла далеко на восток, теперь неумолимо возвращалась назад.

А десятого июля – Яри очень хорошо запомнил эту дату – наступила ожидаемая развязка: родственники Андреса бесследно исчезли. Они просто не вернулись домой в тот день, и на следующий тоже; и вот уже прошла целая неделя – а их все не было. Уже не оставалось никаких сомнений в том, что случилось что-то плохое – и Андрес с Яри снова оказались перед трудноразрешимой дилеммой.

С одной стороны, тот факт, что за целую неделю никто не пришел к ним с обыском, внушал определенный оптимизм. С другой – разумеется, никак нельзя было исключать вероятность того, что это все-таки произойдет, и в этом случае пытаться объясниться с шуцманами было бы бесполезно.

И, в конечном итоге, после долгих раздумий и обсуждений они приняли весьма спорное решение: уходить из города; а именно, отправились в Даугавпилс – то есть, навстречу приближавшемуся фронту.

На их решение повлияло то, что в Даугавпилсе у Андреса также были друзья, семья из трех человек – отец, мать и сынишка; главу семейства Андрес знал с детских лет. Правда, не было никакой уверенности в том, что они все еще оставались там – как и в том, что они еще были живы.

Дорога оказалась очень трудной и отняла у них несколько дней. А по прибытии на место, по нужному адресу на Солнечной улице они обнаружили лишь тридцатилетнюю женщину, выглядевшую на пятьдесят, которая поведала им, что ее муж пропал еще в самом начале войны, а сына она похоронила в прошлом году – его забрала какая-то инфекция.

Теперь им больше некуда было податься, кроме как вернуться обратно в Таллин – и Андрес стал уговаривать Яри снова двинуться в путь. Но возникал один существенный вопрос, а именно – где они будут жить? Смогут ли поселиться в доме родителей Яри – если от него еще что-то осталось? В нем, по крайней мере, был подвал, который сгодился бы под какое-никакое бомбоубежище; а если нет, то что сейчас с квартирой Андреса? Ведь с тех пор, как они уехали, прошло целых три года – три военных года.

Но главным препятствием было то, что теперь Яри в принципе не испытывал ни малейшего желания куда-либо идти. Ему больше не хотелось ничего предпринимать – он больше не желал спасать себя. Постепенно им овладели полнейшая апатия и фатализм; и теперь ровно в той же степени, в какой он не хотел участвовать в этой войне, не хотелось ему также и бежать от нее.

Андрес не мог понять этого, он злился на Яри, но бросить его не позволяла совесть; а Яри, в свою очередь, день ото дня уговаривал Андреса уходить в одиночку – он прекрасно понимал, сколь многим он обязан своему другу, и меньше всего хотел, чтобы тот погиб по его вине.

Так они и спорили целую неделю, пока не случилось неизбежное: ранним утром двадцать седьмого числа до города докатилась война; и именно в этот, самый неподходящий момент, словно по какому-то наитию Яри вдруг решился уходить.

Конечно же, это было форменным безумием и настоящей безответственностью – нужно было сделать это раньше, либо уже оставаться в городе и на советской стороне. И Яри и спустя много лет не смог бы ответить на вопрос, почему он так поступил; однако, товарища ему долго уговаривать не пришлось – Андрес, судя по всему, в тот момент скорее бы предпочел быть убитым в уличных боях, прорываясь обратно на запад, чем оставаться в городе, который отходил к красным.

Невозможно было бы пересказать всех ругательств, которые Андрес изрыгал из себя, когда они, пригнувшись как можно ниже к земле, петляя по городским улицам, бежали на запад, к реке. Весь центр города заволокло едким дымом; казалось, что одновременно со всех сторон доносился до них треск автоматных очередей.

В какой-то момент над их головами засвистели пули – и они бросились на землю; прямо перед ними, чуть дальше по улице, кипел бой. До их слуха долетали обрывки русской речи – резкие, отрывистые команды и ругательства вперемешку; и Яри, как завороженный, наблюдал за действом, которое разворачивалось у него на глазах.

Ему казалось, что все происходило слишком быстро и беспощадно; он видел, как падали люди – а тем, что шли следом за ними, это как будто только прибавляло ярости.

Немецкие солдаты держали оборону в домах по обе стороны улицы; красноармейцы, прикрывая друг друга автоматным огнем, быстро продвигались вперед, забрасывали гранатами зияющие проемы разбитых окон и врывались внутрь полуразрушенных зданий. Теперь уже Яри слышал и немецкую речь тоже, а еще – он слышал крики: исступленные и яростные, иногда полные боли, иногда – злобы, а порой и вовсе какие-то нечеловеческие, звериные, не выражавшие никаких, – по крайней мере, известных ему, – эмоций.

Наконец, из охватившего его оцепенения его вывел Андрес; резко схватив Яри за плечо и растормошив его, он прокричал ему прямо в ухо:

– Надо уходить, Яри, не отставай!

И, поднявшись на ноги, все так же согнувшись в три погибели, они побежали дальше.

Их ангел-хранитель и на этот раз не оставил их – всего через несколько минут они, целые и невредимые, выбрались к реке. На другой берег они переправились вплавь – и слава богу, что никому не пришло в голову стрелять в двух гражданских, плывущих через реку; и там, едва оглядевшись по сторонам, задыхаясь от усталости, они через силу снова бросились бежать – на северо-запад, подальше от этого города, от выстрелов и канонады.

Через несколько часов, когда они были уже на относительно безопасном расстоянии, они ненадолго сделали привал и обговорили дальнейший маршрут. Андрес снова предлагал возвращаться через Ригу обратно в Таллин, хотя это предприятие и обещало быть ужасно трудным – расстояние было слишком большим для них, измученных и оголодавших; но Андрес, к великому удивлению Яри, вдруг стал убеждать его в том, что в Таллине они уж точно спасутся, и сам он верит в то, что и Таллин, и Рига, и вообще весь рейх все же устоит перед натиском советских войск – о чем постоянно говорили по радио и писали в газетах. Совсем скоро наступление Красной армии захлебнется, начнутся мирные переговоры, и тогда, в худшем случае, большевики снова поделят с нацистами Восточную Европу – но Прибалтика уже точно останется под немцами. А в обозримом будущем – и это кажется ему вполне возможным – Эстония снова сможет стать независимой.

Яри так и не удалось понять, в действительности ли Андрес верил в то, что говорил, или только делал вид – но, так или иначе, этой точки зрения он не разделял. Три года тому назад, когда война только начиналась, а им, находившимся в тылу, уже через считанные месяцы сообщали, что победоносные части вермахта вплотную подошли к Москве, наступление Красной армии на Прибалтику показалось бы чем-то совершенно невероятным – но, тем не менее, сейчас это происходило прямо у них на глазах.

Эту армию нельзя было остановить, и ее наступление не могло захлебнуться. Яри подсознательно понял это, лишь мельком увидев, как русские дрались за Даугавпилс; но, вне зависимости от этого, он хотел вернуться домой. Он думал о том, что даже если ему суждено погибнуть, то хорошо было бы перед смертью еще хоть раз увидеть улицы родного города и отчий дом; и, так или иначе, но теперь уже возвращение в Таллин, вне всяких сомнений, было их единственным вариантом – поэтому, он более не колебался.

И так они с Андресом отправились в свое последнее нелегкое путешествие к дому, преследуемые голодом, усталостью – и войной, которая принесла многим миллионам людей и то, и другое.

***

В начале августа сорок четвертого, спустя три года после их спешного отъезда в Ригу, Яри и Андрес наконец-то вернулись домой.

Дом своих родителей Яри застал полуразрушенным бомбежками. Вместе с Андресом они поселились в его подвале, страшно голодали и мучительно ждали окончания войны.

Картины, которые им приходилось наблюдать в городе, разговоры, которые они слышали, часто вызывали у Яри живые, болезненные воспоминания о Риге. Еврейские семьи, когда-то жившие по соседству с ними – как и многие другие люди, которых он хорошо помнил – бесследно исчезли. А когда ему на улице попадалось знакомое лицо и его с удивлением узнавали, ему нередко приходилось выслушивать тяжелые, долгие рассказы о зверствах местной администрации.

Андрес, похоже, в конце концов заразился его апатией – от его былой уверенности не осталось и следа. Теперь он так же, как и Яри, не хотел даже думать о том, чтобы снова куда-то бежать.

Некоторые люди предусмотрительно уходили на запад, но не они – они не двигались с места, твердо решив оставаться здесь до самого конца, что бы ни произошло. В то же самое время, Андрес все чаще заводил разговоры о том, что с приходом Красной армии будет большой бой за город и от него не останется камня на камне – и невелика вероятность того, что им удастся пережить это.

Яри же лишь пожимал плечами в ответ. Он был настолько измучен, что все это уже мало интересовало его – его последним желанием в этой жизни было как следует поесть…

Однако, прогнозам Андреса, к счастью, не суждено было сбыться.

В середине сентября, когда стало очевидно, что город – а вместе с ним, и всю страну – удержать не удастся, немцы незамедлительно приступили к эвакуации своих войск. Утром двадцать второго числа в практически оставленный ими Таллин вошли передовые части Эстонского корпуса Красной армии, а к двум часам дня красноармейцы заняли центр города – изрядно потрепанного войной, но избежавшего самого страшного.

В тот день на площади Свободы было что-то вроде импровизированного митинга. Поодиночке и группами стекались туда горожане, оживленно беседовали с солдатами; и Яри тоже был там.

Он стоял в толпе этих счастливых людей и безутешно плакал, постоянно оглядываясь по сторонам – так, словно надеялся на чудо, словно рассчитывал найти кого-то. Но никакого чуда, конечно же, произойти не могло – просто в тот сентябрьский день для него закончилась война.

В последующие годы судьба была более благосклонна к Яри. Он остался в Таллине и каким-то чудом избежал проблем, связанных с его происхождением – хотя и жил под своими настоящими именем и фамилией. Система как будто просто забыла про него, и, несмотря на все его периодические страхи, которые особенно усилились после мартовских событий сорок девятого года, для него, в конечном итоге, все обошлось благополучно.

Своих родителей Яри так больше никогда и не увидел.

Из истории, которая произошла с ним и с которой началась его взрослая жизнь, Яри вынес всего один, но совершенно бесценный урок: он навсегда усвоил, где именно проходит та невидимая грань, что в действительности делит людей на своих и чужих – вне зависимости от того, на каком языке они говорят и под каким флагом сражаются.

И теперь он всегда, на протяжении всей своей долгой жизни отчетливо видел ее, никогда не переступая на другую сторону и изо всех сил стараясь нисколько не быть на чужих похожим – даже в мелочах.