Текст книги "От общины к сложной государственности в античном Средниземноморье"

В любом случае столь извращенная система личных связей была построена и поддерживалась искусственно, причем ценой больших усилий. Она не годилась для большинства полисных государств, где не было острой необходимости в силовом подавлении огромной массы бесправного населения, а значит, не возникало и надобности превращать общину в постоянный военный лагерь. Поэтому в них функционировали не только объединения по типу личных связей (например, различного рода гетерии), но и территориальные формирования, подобные афинским демам, тритиям и новым филам, созданным Клисфеном.

В качестве примера можно привести древнейший Рим, который, по мнению Е. М. Штаерман, изначально складывался из сельских общин – пагов, сочетавших в себе как кровнородственные, так и соседские связи[136]136
  Штаерман Е. М. История крестьянства в древнем Риме. М., 1996. С. 36.


[Закрыть]. Как в Спарте, здесь тоже имели место мужские союзы – курии, в первоначальном «военном» характере которых (в отличие от союзов Спарты) сомневаться не приходится. Однако обострившиеся при последних царях, и особенно после упразднения царской власти, социальные противоречия, ускорили переход к собственно территориальным объединениям[137]137
  По утверждению Луция Аннея Флора, учреждение городских и сельских триб, как, кстати, и учреждение ремесленных коллегий было делом рук предпоследнего царя Сервия Туллия (Flor. I, 6, 3).


[Закрыть]. Кроме того, по утверждению Плутарха, еще Нумой Помпилием (а по словам Луция Аннея Флора, Сервием Туллием) были образованы особые профессиональные корпорации ремесленников – коллегии[138]138
  Plut. Numa. 17.


[Закрыть]. Таким образом, сложились новые структуры, объединявшие население по самым различным принципам.

Все они обладали одной чертой – целиком входили в систему полиса, что исключало противопоставление любой подобной корпорации общине в целом. Невозможность подобного противопоставления объясняется, по мнению исследователя, тем, что Рим не остановился на той стадии, на которой остановились древние общества Азии, Африки и доколумбовой Америки. В тех обществах община продолжала быть основой даже крупного города и государства, и общинник был связан с городом и государством опосредованно, через сложную иерархию общин. В Риме же первоначальная множественность его частей – пагов, курий – превратилась в единство римского народа – квиритов. Кровнородственные и соседские общины как социальные, производительные, культовые организации сохранялись, но уже не играли роли посредствующего звена между римлянином и Римом. С другой стороны, новые трибы, к которым должен был быть приписан римский гражданин (чтобы действительно обладать гражданским статусом), были не общинами в производственном, экономическом смысле, а лишь территориальными подразделениями единой Римской общины[139]139
  Штаерман Е. М. К проблеме возникновения государства в Риме // ВДИ. 1989. № 2. С. 84.


[Закрыть]. В полисах Греции ситуация, очевидно, была аналогичной. Это осознавал уже Аристотель, утверждавший следующее: «Преимущественно же стремится к наивысшему из всех благ то сообщество, которое является наивысшим из всех, охватывающее собою все другие сообщества. Это-то сообщество и называется полисом»[140]140
  Aristot. Pol. I, 1, 1, 1252а.


[Закрыть].

Новые структуры порождались самой организацией примитивной крестьянской общины. Стремясь к сохранению составляющих ее крестьянских хозяйств, община не могла не испытывать разлагающего влияния товарно-денежных отношений, порождаемых торговыми связями и развивающимся рабством (иноземцев). Неизбежным становилось при этом выделение новой «аристократии богатства». Постоянная угроза имущественной и социальной поляризации в общине создавала условия для ее разрушения. При такой обстановке сохранить общину в качестве стабильного объединения можно было только двумя способами: либо вывести богатую аристократию (как старую, так и новую, а вместе с ней и все прочие элементы, выпадающие из крестьянского союза ойкосов) за рамки общины, в некие внеобщинные структуры (что могло привести к появлению «внешней» для общины опасности), либо сформировать для таких категорий населения некие специальные структуры в рамках общины. Конкретный путь должна была подсказать историческая практика. И она его действительно подсказала. Толчком стали изменения в военной области.

Традиционно главным занятием аристократии в Греции и древнейшей Италии являлось военное дело. Аристократическим родом войск являлась кавалерия (как утверждал Аристотель, малосостоятельному человеку содержать лошадей трудно)[141]141
  Aristot. Pol. IV, 3, 1.


[Закрыть]. Не случайно в архаической Греции бытовала поговорка: «взять в помощь Колофон», т. е. решить особенно сложное дело в свою пользу (Колофон располагал сильной конницей)[142]142
  Strabo. XIV, 1, 28.


[Закрыть]. Правда наличие тяжелого вооружения при отсутствии стремян и седла нередко вынуждало всадников того времени вести бой пешими[143]143
  Greenhalgh P. A. L. Early Greek Warfare: Horsemen and Chariots in the Homeric and Archaic Ages. Cambridge, 1973. P. 146–147.


[Закрыть]. Поэтому обладание тяжелым вооружением, как и конем, первоначально считалось признаком знатности[144]144
  По законам Драконта гражданские права предоставлялись тем, кто мог снарядить себя тяжелым вооружением (Aristot. Ath. Pol. IV, 2).


[Закрыть]. Однако постепенно ситуация менялась. Победу на поле боя одерживала та община, которая могла выставить большее число гоплитов, и данное обстоятельство побуждало полисные общины стремиться к максимальному использованию своих людских ресурсов. Ценность для общины представлял каждый ее член, и это вело к развитию представлений о человеческой индивидуальности. В сочетании с пониманием самоценности младших членов ойкосной ячейки это порождало представления об индивидуальных правах и индивидуальных обязанностях отдельных граждан. С другой стороны, потребность в гражданах-воинах требовала, чтобы община способствовала укреплению экономических возможностей демоса. В результате все больше его представителей обзаводилось тяжелым вооружением и становилось в строй фалангитов. Тем самым предопределялось включение в состав полноправных граждан не только крупных, но и средних и сравнительно мелких землевладельцев. По утверждению Аристотеля, политические права постепенно и мирно переходили ко все большему числу людей, снаряженных вооружением[145]145
  Aristot. Pol. IV, 10, 10.


[Закрыть].

Можно, конечно, усомниться в мирном характере такого перехода, но не подлежит сомнению существование непосредственной связи между формированием полиса и созданием гоплитской фаланги. Как утверждает французский исследователь М. Детьен, «фаланга и полис – это идентичные модели, обладающие одинаковой структурой»[146]146
  Detienne M. La falange. Problèmes et controverses // Problèmes de la guerre en Grèce ancienne. Paris, 1968. P. 138–142.


[Закрыть]. Сограждане разного достатка должны были теперь действовать плечом к плечу в строю и это обстоятельство не могло не сказаться на политическом развитии полиса.

Что касается тех людей, которые были необходимы полисной общине, но не вписывались в систему приблизительно равных ойкосных хозяйств, то, как представляется, новой структурой, которая могла включить их в полисную общину, должен был стать город. Именно сюда начинают переселяться самые богатые и знатные семьи[147]147
  О переселении в первую очередь знатных семей, в новый центр Аттики – Афины после синойкизма, проведенного Тесеем, фактически говорит Фукидид (Thuc. II, 14, 2; 15, 2; 16, 1–2).


[Закрыть]. Город выступал в качестве как религиозного, так и экономического центра сельской хоры, в качестве ее своеобразного «продолжения». Представителям позднейшей европейской цивилизации, основанной на господстве города над деревней, трудно представить себе обратную картину – чтобы город являлся «продолжением» деревни, обслуживающим ее разнообразные потребности. Тем более что экономическое значение его выявилось не сразу и не в полной мере.

В сельской местности еще долго продолжали существовать ремесленные и торговые центры. Часть ремесленников вообще вела полукочевой образ жизни, не образуя «ни самостоятельного класса, ни торгового посада на территории города»[148]148
  Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. Л., 1988. С. 77.


[Закрыть]. С другой стороны, часть жителей города еще в течение долгого времени была связана с сельским хозяйством. Вот почему, как кажется, первоначально отсутствует в полисе противопоставление городского населения сельскому. Для сельского населения город был чем-то обслуживающим его интересы, своеобразным продолжением деревенской хоры – и не более того. И хотя в греческом городе очень рано началась концентрация зажиточных элементов общины, а позднее ремесленников и торговцев, в нем безраздельно господствовала крестьянская мораль и идеология. Аналогичное явление наблюдалось и в Италии. В раннереспубликанском Риме, по утверждению Плиния Старшего, сельские трибы ставились неизмеримо выше городских, а земледелие признавалось «почтенным занятием, угодным богам»[149]149
  Plin. Maior. Nat. Hist. XVIII, 2, 1; 3, 1–5.


[Закрыть]. Еще ранее подобные взгляды высказывались Аристофаном, весьма почтительно относившимся к добродетельным «марафонским бойцам» – афинским крестьянам старого закала, мудро управлявшим отечеством и принесшим ему великую славу[150]150
  Aristoph. Nub. 987.


[Закрыть].

Прославление крестьянства занимает огромное место в греческой политической литературе IV в. до н. э. Согласно Ксенофонту, в Афинах периода «тирании тридцати» сторонники Ферамена стремились к созданию именно такой «республики крестьян», в которой политическими правами обладали бы только «всадники и гоплиты»[151]151
  Xen. Hell. II, 3, 48.


[Закрыть]. Эти же идеи попыталась провести в жизнь так называемая городская партия, противостоявшая после падения «тирании тридцати» как радикалам из пирейской партии, так и олигархам из партии Элевсина. Анализ одной из речей Лисия в народном собрании позволяет предположить, что согласно проектам этих партий, политическими правами в Афинах должны были пользоваться только земельные собственники[152]152
  Lys. XXXIV.


[Закрыть].

Современные исследователи считают концепцию, согласно которой занятие сельским хозяйством и собственный труд на собственной земле представляет собой высшую ценность и основную добродетель гражданина, присущей полисной идеологии вообще[153]153
  Finley M. J. Ancient Economy. Berkley; Los Angeles, 1973. P. 122.


[Закрыть]. Занятие ремеслом и иными видами неземледельческих промыслов ставилось ниже сельского хозяйства. Даже позднее, уже в IV в. до н. э., когда крупные города Эллады давно уже процветали благодаря именно своему ремеслу и торговле, появился трактат Ксенофонта «Экономика», в котором утверждалось: «Занятие так называемыми ремеслами зазорно и, естественно, пользуется очень дурной славой в городах. Ведь ремесло вредит телу и рабочих, и надсмотрщиков, заставляя их вести сидячий образ жизни, без солнца, а при некоторых ремеслах приходится проводить целый день у огня. А когда тело изнеживается, то и душа становится гораздо слабее. К тому же ремесло оставляет очень мало свободного времени для заботы еще о друзьях и родном городе. Поэтому ремесленники считаются непригодными для дружеского сообщества и плохими защитниками отечества. А в некоторых городах, особенно в тех, которые славятся военным делом, даже и не дозволяется никому из граждан заниматься ремеслами»[154]154
  Xen. Oec. IV, 2–3.


[Закрыть]. Сходные взгляды формулировались и в «Экономике» Псевдо-Аристотеля[155]155
  [Aristot]. Oec. I, 2, 2–3, 1343a–1343b.


[Закрыть].

Порой в литературе встречается мнение, что такое отношение объясняется низким уровнем развития античного ремесла. Г. А. Кошеленко вслед за М. Финли утверждал, что в древности ремесло мало способствовало росту городов, не имевших в отличие от городов средневековья ни гильдий, ни ремесленных цехов, ни бирж, что античный город был центром потребления, а не производства. Причем возможности города платить за то, что он потреблял, зависели от величины сельскохозяйственной продукции его хоры; от наличия или отсутствия специальных ресурсов (в первую очередь серебра и других металлов); от доходов, приносимых земельной собственностью; от средств, доставляемых клиентами и подчиненными. Аграрный характер экономики проявлялся, таким образом, и в развитии городов.

Полностью согласиться с указанной концепцией нельзя (достаточно вспомнить распространенность высококачественной греческой керамики в Средиземноморье и примыкающих к нему регионах, а ведь, несомненно, значительная часть античных ремесленных изделий просто не сохранилась до нашего времени, например ткани и изделия из них, предметы вооружения и роскоши). Тем не менее мысль о преимущественно аграрной направленности античного города заслуживает внимания, даже несмотря на концентрацию в нем зажиточного населения, получающего основные доходы от неземледельческих промыслов. Конечно в VI–V вв. до н. э. аграрная ориентация должна была проявляться значительно сильнее, чем в последующие столетия.

Естественно, что в этих условиях крестьяне-граждане видели в городе место народного собрания и ополчения, место, где удобно решать общие дела, но ни в коем случае не нечто внешнее, эксплуатирующее и угнетающее их. В античной литературе первые признаки антипатии крестьянина к городу фиксируются только у Аристофана (в комедии «Ахарняне») в последней четверти V в. до н. э.[156]156
  Aristoph. Acharn. 33–37.


[Закрыть] В более раннее время понятия гражданской общины, города и государства у древних сливались в одно целое. Не случайно, по утверждению М. Г. Хансена, даже классическая Спарта, не имевшая внешних признаков города, воспринималась современниками все-таки как город[157]157
  Hunsen M. H. The Polis as an Urban Center: The Literary and Epigraphical Evidence // The Polis as an Urban Center and as a Political Community: Symposium, Aug. 29–31, 1996. Copenhagen, 1997. P. 34–36.


[Закрыть]. Тот же автор прямо связывает формирование античного государства с созданием города[158]158
  Ibid. P. 40–41.


[Закрыть]. И хотя такое мнение разделяется далеко не всеми исследователями, пройти мимо проблемы соотношения понятий «полис» и «государство» нельзя.

В связи с этим уместно вспомнить известное выступление Е. М. Штаерман на страницах Вестника древней истории в 1989 г., вызвавшее бурную дискуссию. Практически все ее участники решительно отвергли высказанную в этом выступлении гипотезу о негосударственном характере Древнего Рима IV–III вв. до н. э.[159]159
  Штаерман Е. М. К проблеме возникновения государства в Риме. С. 76–94.


[Закрыть] Большинство принявших участие в дискуссии обратили внимание на то, что тезисы, предложенные пусть и несомненным знатоком реалий Древнего Рима (в частности, об отсутствии в древнеримской гражданской общине основных классов рабовладельческого общества и специального аппарата принуждения, отделенного от народа) не соответствуют действительности. Е. М. Штаерман просто проигнорировала давно известное обстоятельство, что значительная часть населения полисов ставилась вне гражданской общины, но должна была обслуживать ее интересы и потребности, подвергаясь при необходимости принуждению с ее стороны. А это значит, что полис являлся государством, хотя и принявшим облик общинной организации.

Однако указанное выступление имело большое значение. Оно позволило обратить внимание на также известную, но часто забываемую истину: полисная община в различные периоды своего существования могла изменять свое содержание. Возникнув в качестве государства крестьян, она очень быстро столкнулась с противоречием. Общинная форма требовала от такого государства выполнения присущей всякой общине функции, отмеченной еще К. Марксом: «Цель всех этих общин – сохранение, т. е. воспроизводство образующих общину индивидов как собственников, т. е. воспроизводство их при том же объективном способе существования, который в то же самое время устанавливает отношения членов общины друг к другу и потому образует саму общину»[160]160
  Маркс К. Формы, предшествующие капиталистическому производству // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 46. Ч. 1. М., 1968. С. 483.


[Закрыть]. В то же время потребности членов общины выходили за ее рамки, и полисное государство должно было обеспечивать их, не только защищая своих граждан от внешнего мира, но и эксплуатируя этот самый внешний мир. По словам Ю. В. Андреева, полис, подобно скифской кочевой орде, являлся паразитическим социальным организмом, существовавшим за счет экстенсивного расширения своего жизненного пространства и эксплуатации соседних социумов[161]161
  Андреев Ю. В. Греки и варвары в Северном Причерноморье: Основные методологические и теоретические аспекты проблемы межэтнических контактов // ВДИ. 1996. № 1. С. 11.


[Закрыть]. И хотя такая характеристика нуждается в уточнении (речь можно вести лишь о самых высокоразвитых торгово-ремесленных полисах, а также о тех, которые, подобно Риму, обладали необходимой силой для военной экспансии), игнорировать ее совсем – не следует.

В самом деле, развитие ремесел и товарно-денежных отношений неизбежно должны были пробудить к жизни связанные с ними группы населения. Острая потребность в дополнительной рабочей силе, в продовольственном зерне и различном сырье должны были толкнуть полисное государство на путь поиска новых их источников, т. е. на путь экспансии. Проблемой для полисных государств должна была стать только их относительная военная слабость. Хотя гоплитская тяжелая пехота в течение столетий не имела себе равных (по крайней мере, «варварские» народы ничего не могли ей противопоставить), до создания наемных армий в IV в. до н. э. войска полисов представляли собой крестьянские ополчения, с низким уровнем боевой готовности, зависимые от земледельческого цикла и не способные к длительному ведению боевых действий. Представляется, что наиболее убедительно это продемонстрировали греко-персидские и Пелопоннесская войны в V столетии до н. э. Такие армии способны были разгромить даже сильное войско «варваров», но вести систематические завоевания чужих земель, да еще и вдали от своих границ, они были не в состоянии. И если все же удавалось покорить и обложить постоянной данью население достаточно обширной области (что проделали на территории самой Эллады дорийские завоеватели в Мессении, Фессалии или на Крите)[162]162
  Подробнее см.: Willetts R. F. The Civilization of Ancient Crete. Berkeley; Los Angeles, 1977. P. 171–173.


[Закрыть], то расплатой за это всегда была чрезмерная военизация победителей, замедление темпов их социального, экономического и культурного развития. История Спарты, где господствующая община превратилась в подобие постоянной армии, наиболее убедительно демонстрирует это. Платой за повышенную боеготовность войска и независимость его от земледельческого цикла здесь стала настоящая деградация культуры, в особенности ремесла (кроме, разумеется, отраслей, связанных с военным делом)[163]163
  Об этом см.: Античная Греция: Проблемы развития полиса. Т. 1. С. 211–215.


[Закрыть].

Был и другой путь – путь дистанционной эксплуатации, о котором довольно подробно рассказывает Н. Н. Крадин[164]164
  Крадин Н. Н. Империя Хунну. М., 2002. С. 134–137.


[Закрыть]. Правда этот исследователь считает такой путь обычным исключительно для кочевых народов. Но с этим утверждением можно поспорить. Исследователь довольно четко отделяет дистанционную эксплуатацию от очень схожего с ней данничества. Последнее предполагает наличие политической зависимости данников от получателей дани[165]165
  Першиц А. И. Некоторые особенности классообразования и раннеклассовых отношений у кочевников-скотоводов // Становление классов и государства. М., 1976. С. 290–293.


[Закрыть]. При дистанционной эксплуатации о такой зависимости речи нет, поскольку в это понятие включаются не только грабительские военные набеги, чередующиеся с мирными посольствами и откровенным вымогательством ими «подарков» у страны-объекта указанной формы эксплуатации, но и некоторые разновидности обмена (неэквивалентной торговли).

Неэквивалентный характер торгового обмена – явление обычное при экономических отношениях между обществами, находящимися на различных стадиях развития. Однако существует естественный предел такой неэквивалентности. Достаточно вспомнить, например, о восхищении греков сказочной дешевизной скифской пшеницы. Совершенно очевидно, что такая дешевизна держалась на откровенном грабеже царскими скифами (у которых эта пшеница греками по преимуществу и выменивалась) земледельческого населения степной и лесостепной Скифии. Но грабеж как вид промысла требует постоянной смены объектов, в противном случае он осуществляется в отношении одной и той же группы объектов, но только в сравнительно небольших масштабах. Иначе будет подорвана экономическая база объекта грабежа, а следовательно, уничтожена и сама его возможность в дальнейшем. Не случайно, когда греческие торговцы от эпизодических контактов перешли к постоянным торговым связям с Северным Причерноморьем, они убедились в неспособности своих партнеров обеспечить постоянные поставки зерна. Пришлось прибегнуть к новым способам получения ресурсов из «варварских» земель. Можно предположить, что именно потребность в постоянных и надежных источниках экспортного зерна, привела к созданию в этом регионе территориальных греческих и греко-варварских государств, подобных Ольвийскому и Херсонесскому территориальным (т. е., обладавшим либо обширной хорой, либо иными сельскохозяйственными владениями) полисам и Боспорскому царству.

Открытие такой новой формы экспансии, как колонизация, гарантировало длительный период относительной социальной устойчивости в самой Греции. Колонизация позволяла на протяжении длительного времени поддерживать внутренний баланс между интересами все более дистанциирующихся друг от друга групп гражданства. «Излишки» социально активного населения выводились в колонии, где воспроизводились прежде всего крестьянские общины. Уже описанное стремление к автаркии делало для таких новоявленных полисов наиболее естественным торговым партнером полис-метрополию. Ремесленники и торговцы, как можно предположить, много реже оказывались в числе первых поселенцев колониальных общин, чем земледельцы. В результате этого ремесленники метрополии получали дополнительные рынки, поглощавшие, главным образом, продукцию высокого качества (высокая стоимость перевозки делала невыгодным вывоз дешевых массовых ремесленных изделий). Таким образом, по разным причинам благополучие родного полиса становилось высшей ценностью как для крестьян, так и для торгово-ремесленных элементов города. Это позволяло сохранять идиллию единства интересов всех граждан. Но рано или поздно противоречия между городскими и сельскими гражданами должны были выплеснуться наружу.

Дело было, разумеется, не только в том, что развитие города само по себе подрывало чисто крестьянский характер древней гражданской общины. Эти противоречия являлись простым отражением двойственного характера полисной общины, которая, с одной стороны, охраняла интересы крестьян-землевладельцев, а с другой – позволяла в определенных пределах существовать и развиваться и некрестьянскому сектору экономики. Когда существующие рамки стали тесными для последнего, неизбежно должно было возникнуть явление, не вполне точно именуемое в советской литературе «кризисом полиса»[166]166
  Подробнее см., например: Античная Греция. Проблемы развития полиса: В 2 т. Т. 2. Кризис полиса. М., 1983. С. 5–42.


[Закрыть]. Речь, конечно, идет не о разложении полисной общины, а об одной из первых ее трансформаций в новое качество. Таких трансформаций будет еще несколько, пока в результате не появится в раннесредневековой Византийской империи совершенно новое явление, уже ничем не напоминающее своего далекого предшественника – полисная община.

Впрочем, в IV–III вв. до н. э. до всего этого было далеко. В то время полис еще сохранял все черты общинного государства, но государство это уже изменило свою социальную сущность. Это уже не было государство крестьян, хотя многие черты «крестьянской республики» сохранялись. Теперь это была республика рабовладельцев, выступавшая как в торгово-промышленном, так и в аграрном вариантах. И хотя общинные институты государства полностью сохранялись, лишь трансформировавшись применительно к новым условиям, их содержание было уже другим. Традиционные литургии, имевшие целью «выравнивание» имущественного положения граждан, превращаются в механизмы, обеспечивающие содержание низших слоев населения (своеобразная эксплуатация «наоборот»), демократические органы власти становятся опорой именно неземледельческого населения, живущего в городах, что неоднократно отмечалось еще древними авторами[167]167
  Еще Аристотель отмечал, что граждане Пиреи, настроены демократичнее, чем жители Афин (Aristot. Pol., V, 2, 12, 1303b). О высказываниях Сократа по поводу состава афинского народного собрания см.: Xen. Memor., III, 7, 6.


[Закрыть]. Наконец, именно городское неземледельческое население становится, наряду с наемниками, опорой политиков-авантюристов, сторонником активной захватнической внешней политики. Именно в это время наиболее отчетливо проявляется та тенденция, о которой говорил Ю. В. Андреев, – тенденция развития полисной общины в образование, паразитирующее на соседних социумах. И, естественно, упоминавшаяся военная слабость полисных государств толкает их на поиск новых форм политической организации.

Таким образом, двойственная природа полиса, порождавшая неразрешимый клубок внутренних противоречий, требовала от него на определенном этапе развития перехода к иным масштабам деятельности, о которых небольшая крестьянская община и помыслить не могла. Разрастание «некрестьянского» сектора экономики и рождение новых социальных групп требовали усиления эксплуатации варварской периферии. С другой стороны, такое усиление эксплуатации требовало увеличения военных возможностей полисной общины. Реформы различных сфер жизни, проводимые в этих целях, неизбежно снижали эффективность традиционных институтов управления полисной общины. Иные же институты в тех условиях возникнуть еще не могли. Сам менталитет граждан полиса, воспитанных опытом поколений предков, препятствовал этому. Выход из возникшего тупика мог быть только один – проведение политических реформ. Целью таких реформ должны были стать не просто изменения в государственном строе, но такие изменения, которые приспособили бы полисную организацию (разумеется, реформированную, т. е. не полис – республику крестьян, а полис – республику рабовладельцев) к новым масштабам, далеко выходящим за пределы небольшого государства общины. Поиски конкретных путей таких изменений заняли в античном Средиземноморье несколько столетий. Различные формы новой государственности сталкивались друг с другом, и только практический опыт должен был продемонстрировать, какая из них окажется наиболее жизнеспособной, а следовательно, и наиболее прогрессивной в условиях того времени.