Текст книги "Страж серебряной графини. Кофейный роман-эспрессо. Фейная дилогия. Том второй"

Глава шестая. Секрет Фагота

Грэг. Записи из кожаного ежедневника со старобретонским девизом на переплете: " Сердце – даме, Жизнь – королю.».

Дача. Апрель. Сырость. Интернет не фига не тянет, я бросил заниматься попытками выйти в сеть, делаю перевод в блокнот, на листы, вечером фей старательно их переписывает. Побудем тут хотя бы с неделю, Мишка наивно уверен, что на свежем воздухе, в этой смородиновой, ежевичной дымке, Ланочке станет лучше, и оборет она свою вечную температуру.. Но она так хрупка, Господи Боже, что пульс ее дрожит серебряной ниточкой от любого шороха, вздоха – выдоха…

Бегаем с утра до вечера, с сайдингом, досками, гравием, стеклами.. Мишка затеял утеплить веранду и сделать в саду альпийскую горку с маленьким фонтаном. «Полный Версаль» – Нежно шутит фей, кусая в нетерпении губки, и что то почти беспрерывно вычерчивая бисерно в бесчисленных блокнотах, которые мы не успеваем покупать.

Она бегает вместе с нами, хлопочет о доме, устраивает все в комнатах, которые неуловимо, под руками ее и Анечки, преображаются гардинами, посудой, подушками, портьерами, букетами первоцвета и тальника, мать и мачехи, незабудковых, пышных листьев в вазах и портбукетах..

Убрали из дома все старые ковры, со следами моли, от прежнего хозяина, кругом – ворсистое, мягкое покрытие, внизу, в гостиной, – паркет и иранский плед на диване, Анины знаменитые» баденские ламбрекены», севрский фарфор, александровский хрустальный сервиз, пастушки и ангелы и посреди всего этого, «портрет фейский» кисти погибшей подруги, прибывший из Парижа, в той злополучной посылке, вместе с тетрадью Виолетты, которую Ланушка перелистывает по вечерам, кусая карандаш, зачитывая какие то короткие куски, хмурясь, качая головой..

Прожитое Виолеттой, действительно, может потрясти кого угодно… Слишком много для одной судьбы.. Как в полонезе Огиньского. Столько горьких нот. И светлых – вперемешку.

– Ну, вот, смотрите, Горушка, ребята, что она пишет здесь, Господи свЯтый! – обращается к нам со скрытыми слезами в горле фей, нетерпеливо перелистывая страницы тетради с нелепым арлекином на обложке: " Я вчера долго не могла уснуть, черт! Опять мне чудились чьи – то шаги в гостиной, стоны, шорохи, всхлипы.. Мама, бедная, ведь жила еще несколько часов, после того, как…

И вот, чтобы не спятить совсем, я разговаривала с мышонком. Он сидел около кровати, такой маленький, с розовым, как в идиотском мультике про Тома и Джерри, брюхом, и уплетал сыр, который я ему бросала. И даже не смотрел на меня. Ну и пусть не смотрел. Я была все таки не одна в комнате.. И я рассказывала ему, рассказывала..

О парижских платьях мамы, о духах, о том, как она пела, в последний раз, на вечере у Маргариты.. А Маргарита, фальшивка, все хохотала, жеманилась, как проститутка, и умильно так, льстиво, выпрашивала у мамы кольцо с темным рубином, в платине… Кольцо было на ее левой руке, на среднем пальце. Рубин считался фальшь – камнем, но он – настоящий, просто трещина – прожилка, как сгусток крови, гемматик, идет по всему камню, уменьшает переливы и вес, нарушает сохранность.. Господи, что я пишу, столько лет прошло… И рубин тот исчез с маминого пальца. Вместе с сапфирами Елизаветы… Остатками сапфиров.. Никто не знает, где они спрятаны… Формы для отливки мама успела передать Косоротому, а сами гарнитуры.. Фагот ведь никому не проболтается, где они. У Фагота перерезано горло…»

В этом месте Ланушка роняет увесистую тетрадь на пол и смотрит на нас огромными, влажными глазищами.

Мишка глухо кашляет, вертит головой, трясет остывшую турку, выливая из нее остатки кофе. Дети безмятежно и давно спят наверху, камин погас. А наш ужин, как всегда, затянулся.

Аня терпеливо сматывает в тонких пальцах маленький клубок. Мелькает спица. Она опять вяжет что то Ланочке. Очередные тапочки, крохотные, как пинетки, шарф, пелеринку? Не разобрать в неярком свете лампы – бра.

– Фагот? А кто это, Фагот? – Я поднимаю тетрадь и кладу снова на колени фея, осторожно обнимая Ланочку одной рукой, гладя волосы, пахнущие мокрой сиренью и жасминовым мылом.

– Собака. У них была собака. Бандиты ее тоже убили. Я помню его. Он всегда радовался мне, если Виолка вытаскивала меня потихоньку в сад, облизывал, царапал коленки лапами. Виолка всегда меня в сад тащила, ей не терпелось то яблони показать, то малину… Мы крыжовник зеленый ели.. Горушка, а можно я буду тут есть крыжовник, если дождусь.. ну, зеленый…? – Ланушка, подняв голову кверху, выжидающе смотрит на меня, и я, не удержавшись, со смехом, осторожно, бережно целую ее в висок, с синей, бьющейся прожилкой.. Она пленительно похожа на маленькую девочку, которая только и делает, что шалит, но шалости ее греют сердце.

– Конечно, ласточка моя! Все, что хочешь… Но почему зеленый то? Я пожимаю плечами, улыбаясь мягко. Не напугать ее. Успокоить. Моя вечная задача. – Спелый надо кушать.

– Не знаю. Зеленый вкуснее как то. – Ланочка прикрывает рот ладошкой, зевает.

– Голубка моя, все, хватит… Пойдем, уже поздно… Тебе надо лекарство еще принять, ванну. Пойдем… – решительно приподнимая ее с дивана, говорю я..

– Нет, Грэг! Еще только половина двенадцатого. Что же, спать в такую рань? – Фей возмущенно машет ручками. – Что ты, как с маленькой, со мной?! – Она снова усаживается на диване, смешно подвернув коленки, и пяточки ее трогательно свешиваются с краю.

– Ножки то ведь устали, милая! – улыбаясь, медленно киваю я на ее слегка припухшие стопы..

– Ты целый день бегаешь, не слушаешь меня, потом пишешь, согнешься, по три – четыре часа кряду, так нельзя.. У тебя режим. Должен быть, по крайней мере – обреченно вздыхаю.. – Ань, будь добра, пусти в ванной воду. Уже согрелась, наверное?

– Миш, так здорово ты сделал все в ванной, как будто волшебное озеро, правда, мой хороший! – мгновенно брызгает улыбкой Ланушка на по – ребячески довольного Ворохова. – И лебеди кафельные, и светильник.. Никушенька вчера и вылезать не хотела. Она хочет плавать научиться. В бассейн ее записать, что ли? Грэг, можно же это?

– Можно, конечно. Но лучше учиться плавать на море. – Я подмигиваю Мишке. Удобный момент начать атаку на фея, давно задуманную нами. – – Давай, поедем на море, сокровище мое? Мне тут мсьё Ворохов предлагает такую аферу: ты, я Никушка, Лешка.. На две недельки? Поедем, поживем на скалах? Как сколопендры. У Мишкиного друга там хибара какая то есть, в безлюдье, под Судаком. Может, твоя температура прошла бы, ласточка, морской бриз, соли, тебе полезно…

– Горушка, а лекции, группа? – Ахает нежно, журчаще, фей – Нет, нет, ребята, Вы что! Не могу бросить курс, нельзя…

– Чепуха, моя королева! – Мишка энергично трет ладони. – За две недели не помрут твои студиозисы. Ну, я возьму часть лекций, Анюта… Езжайте, а? Плахотину жуть как твоя иммунка не нравится.

– Да ему все во мне не нравится! – Обреченно, крушительно бормочет наш фейкин, прикладывая к щекам ладошки. – Нет, Горушка, Мишенька, не могу я! И не из – за лекций. Не только. Нас комиссар Перье просил помочь перевести дневник, а как мы сможем ему звонить, если уедем в скалы? К сколопендрам? – Фей, запрокинув головку, тихо, серебристо смеется. – Как я, знаешь же вот, на дачу приехала в первый раз, и сверчки там, кузнечики, а я смеюсь: «Алло, дача. Я слушаю». – и кулачок к уху, и Горушка хохотал… А тут, что, как:" Алло, прием, скалы и сколопендры?.. А вдруг не сработает? Неудобно подводить человека же!

– Любовь моя, ты – неподражаема! – Хриплю я, давясь смехом.. – Хорошо, не едем. Сколько же нам времени надо, чтобы перевести Виолкин дневник и понять, что там? Месяц, два? Бретонский этот, потом еще на креольском что то… Откуда она это знала?

– Бабкина выучка. – вздыхает фей. У нее бабушка жила в Париже с мужем. Тот был какой то антиквар, рантье, поверенный в делах какого то князя Фелициано.. Не поймешь. У них квартира была в Париже, своя, как у Мережковских.. А у этого рантье, на Корсике, родня жила, они туда ездили, и Виолкина бабушка креольский выучила по слуху. Она пела хорошо. Агния Мстиславовна в нее горлом уродилась.

– А ювелиры у них были в семье?. Прадеды там, ну?.– Мишка с любопытством смотрит на фея.

– Кто то был… Я не знаю.. – Фей пожимает плечами. – Об этом в семье вообще мало говорили. Какой то брат прадеда, кузен, что ли.. Он был даже в Египте, у арабских мастеров, на обучении..– Фей подходит к окну, приподнимает портьеру. В стекла, тотчас, кощеевым, недреманным, оком, хищно светит луна, и все бледно – серебряно в ее лучах, с фосфорически – изумрудной прозрачностью…

Чуть позже, уютно примостившись на моем локте, нежно отвечая на поцелуи, сонный фей, смежив ресницы, тянет на себя покрывало и бормочет:

– Холодно… Я замерзла.. Милый, это, наверное, в том месте, где была его цепь… Столбик круглый, как Лукоморье…

– Любимая, ты о чем? Сокровище мое! – Я изучаю губами паутинку жилок на ее плече и мне – не до Лукоморья. – Иди ко мне, я тебя согрею.. какая ты сегодня.. пух капризный… мой пух… мммм, иди же сюда…

– Чш – шшш.. тише, сердце мое! – она осторожно обводит пальцем контур моих губ, и, подтянувшись, легко и нежно целует меня в левый глаз, щеку, ощущая на спине, в ямке, под лопатками, нетерпеливо – хранительную тяжесть моей руки.– А ты все такой же.. нетерпеливый.. Нежный, как в первые дни, тогда..

– Я был нетерпеливый? Разве? – Приподнимаю двумя пальцами ее мягкий подбородок, целую прелестный нос. – Моя королева ни слова не сказала… Ей все нравилось.. Да? Тебе же нравилось, бесценная, правда? – Мои пальцы осторожно сжимают ее бедро, проникая внутрь, с трепетом совершенно мальчишеского порыва, на который она отзывается – тотчас же, уткнувшись губами в мое плечо:

– Хулиган! Разбойник… Укушу… Все мысли спутал… – Откинув головку назад, она колдует над моей душой нежным, серебряным смехом, и вдруг шепчет мне на ухо, обдав жаром тела, сердца, и легким ароматом фиалок и мяты.

– Горушка, я же знаю, где секрет.. Я подумала..

– Да. Тут, внутри у тебя, моя любимая.. Такой красивый, будто бы из шелка или бархата.. Только тебе нужно расслабиться немножко… Девочка моя..

– Нет. Сумасшедший, я не про…. Он убьет меня. Не тебя, а меня. Виолка писала про Фагота.. Секрет – не во Франции.. Он в Алябьево, в их саду.. Столбик, Лукоморье.. Надо туда ехать..

– Куда, голубка моя? Что ты! Давно же ни сада нет, ни дома.. Все растащили же, милая, ты сама мне говорила. – Осторожно протестую я, продолжая согревать ее дыханием, поцелуями, легкими касаниями. Пульс неслышно пробивается отовсюду, и даже в мочке нежного ушка, под завитком волос, еще пахнущим мятным шампунем и фиалками.

– Там столбик, где был Фагот привязан.. Под столбиком – секрет. – Зевает она легко, как ребенок.. – Я даже и сплю когда, я вот слышу, как ты меня целуешь. Да. Тепло так. Поцелуй еще.. Вот сюда… Она сонно чертит пальцем по щечке, и приникает ко мне, как хрупкий стебелек повилики. У нее опять – аритмия.. Мерцающая.. Или – мерцательная? Черт бы их побрал, все эти благородные названия! Я тянусь, затаив дыхание, за жаккардовым одеялом, чтобы осторожно окутать ее, безмятежно дышащую, в лунном сиянии, и, словно бы соткавшую хрупкостью выдохов и вдохов, волшебные, невидимые силки. Для моего сердца. Невесомее паутины. Но из них – не вырваться…

Глава седьмая. Сокровища старого сада

Грэг. Записи в потертом блокноте со старинным бретонским девизом на переплете корешка: «Сердце – даме, жизнь – королю.»

Апрель 2015 г. 7. 30 утра. Дача. Сборы..

– Ну и жалко же, что у меня нет джинсов! – Фей, обворожительно мягкий, в велюровом зеленом брючном костюме, с меховой оторочкой по вороту и рукаву, по детски хлопает себя по бокам в поисках чего то… «Кармана», – догадываюсь я, и с улыбкой ловлю ее мягкую ручку, прижимая теплые пальцы к губам.

– Стой спокойно, моя ласточка. Вот так. – Еще раз тщательно проверяю замок и отвороты на крохотных черных сапожках из замши, подошву. – Ну – ка, топни ножкой! – командую решительно. Улыбаюсь..

– Зачем? – в недоумении взирает на меня фей, сверкая изумрудами глаз.

– Ну, топни… Как будто ты сердишься. Надо проверить, как тебе, удобно в этих сапожках? Пальчикам не больно?

– Нет – фей осторожно двигает ножкой в крохотном сапожке.– Да ну тебя! Придумал опять! Зачем топать, и так – хорошо… Но вот джинсы же бы были…

– Да зачем же, Ланушка? – слегка передразниваю я ее полудетское, волнующее «же», поднимаясь. – Зачем тебе джинсы, солнышко?

– Там карманы есть, – мягко и задумчиво бормочет фей, чуть растягивая буквы, и трет ладошкой лоб. – Большие такие, вот… А у меня же и нет тут карманов. Я план потеряю… И все носят джинсы, когда холодно же, Горушка… – Фей поднимает плечики вверх.

– И тебе так хочется, да, голубка? – я с улыбкой обнимаю ее. – Ну, а давай купим? В чем проблема то?

– Ты что! – всплескивает ручками фей – Таких вот маленьких, на меня, их же нет… В «детский мир» же не пойдем?. И их там тоже нет. – Фей опять вздыхает. Он очень огорчен.

– Милая, тебе очень идет этот костюм. Аня прекрасно уловила твою изюминку – теплую, стремительную женственность.. А джинсы, они для мужчин больше, все таки. – Я прячу улыбку в складки рта, перебирая пальцами ее мягкие, рассыпающиеся волосы, каштановые с золотистым отливом. Под огромными, влекущими, непостижимыми глазами залегли глубокие тени.

Кусаю губы в немой досаде: толку мало от этого актифферина, железа в организме все равно – почти нет, только головокружения усилились и тошнота. Она переносит все молча, с нежной, рассеянной веселостью, а в меня прочно въелся страх перед каждой каплей, как перед фамильным ядом Медичи

….Она падала мне или Мишке на руки, едва выпив, когда давали – тридцать, ее рвало нещадно, когда пытались накапать десять, ее немилосердно мутит, если дадим пять! Мы не можем подобрать дозы для обыкновенного железовитамина, а Плахотин все говорит о полном излечении, боже! – Медленно приподнимаю пальцами ее мягкий, округлый подбородок, целую нежно – прохладный нос:

– Ласточка моя, ты лекарство приняла? Три капли, да?

Нет, четыре. – Тихо отвечает мне она.– Пробую – четыре.

– Ну, и как? – я внимательно смотрю на нее. – Что ты чувствуешь?

– Тошнит. – Она разводит ручками, потом устало крутит головкой из стороны в сторону. Волосы рассыпаются вокруг мягким облаком. – Не хочу, Грэг, давай, и не будем про это. Аня меня напичкала паштетом, салатом, беконом, но, все равно, – тошнит. Может, в машине пройдет? – Она тихонечко гладит меня по рукаву свитера. – Только попроси Мишу не ехать быстро, ладно?

– Ии – ез, королева, не ехать быстро! – Мишка осторожно, боком, втискивается в дверь нашей спальни, держа перед собою, на вытянутых руках, большую корзину короб с провизией. – Ну – ка, проверь, Ланочка, все взяли? А то Анька мне голову оторвет, что я Вас голодными везу, бог знает куда.

– Триста километров. – Задумчиво смотрю я в окно, приподняв гардину, и неохотно выпуская из рук фея. Она присаживается на корточки, с Мишкиной помощью открывает короб, и… хохочет.

Как всегда. Серебряная пыль ее легкого, чистого смеха летит в воздухе, обвивает наши души, сердца, головы. Молниеносно. Завораживающе. Напрочь.

Мишка смотрит на нее, с нескрываемым обожанием и восторгом ребенка, только что увидевшего чудо: редкостный цветок, молнию без грома, двойную радугу, что еще?

– Ой, ну и Аннушка! – всплескивает руками фей. – Она еще бы пражский сервиз сюда положила. Собрала нас, как на версальский «олений праздник».

– Олений праздник? – Мишка заламывает бровь удивленно. – А что это?

– Так называли охоту в «оленьих парках» Людовика Шестнадцатого. С участием маркизов и графов, егерей и ловчих, всяких там, Монсоро, Бюсси, ну, ты знаешь ведь?

Там никто не должен был превзойти короля в искусстве стрельбы и перещеголять замшевые сапожки мадам де Помпадур. Она была маленького роста, чуть выше меня, и впервые при дворе ввела моду носить обувь на каблучке. Ей это – шло… При случае, удобно было впадать в гнев, топать капризно ножкой.. Грэг сейчас меня учил, ты знаешь.. Я не умею как то… Топать… – Фей кокетливо пожимает плечиком и смеется, запрокинув головку – нежно и чуть дразняще. Потом, закусив губу, медленно берет со дна корзины нож – хлеборез, с потускневшей серебряной ручкой, проводит нежным пальчиком по лезвию, и внезапно – бросает его мне в руки. Я едва успеваю подхватить блистающую остроту, несмотря на то, что привык следить, кажется, и за шорохом ее ресниц.

Движение Ланушки – резкое и красивое. Но неожиданное – настолько, что Мишка ошеломленно, тихо присвистывает, и чуть пятится назад.

– Милый, надо бы его наточить поострее. Пригодится! – произносит она, волнующе хрипло, но – совсем не повышая голоса. И резко, стремительно, идет к двери.

– Да, Madame. Непременно.– Чуть притушив улыбку, в смену ее настроения, продолжая тонкую игру, я склоняю покорно голову, иду за ней, чувствуя, как по хребту, холодной змейкой ползет предощущение чего то внезапного, почти гибельного… Игра ее жеста, улыбки смеха предощущение – смягчает, но…

– Потрясающе! – свистящим шепотом бормочет мне в спину Ворохов. – Не боишься, Грэг, что прирежет она кого нибудь ножичком этим? Легко так… Играючи?

– Не волнуйся, дружище! Мы с тобой – первые в очереди. – Резко и чуть растерянно бросаю я в ответ, сжимая в руке лезвие, мгновенно ставшее теплым от прикосновения моих пальцев.

…Старый сад, заросший бурьяном и полынью, весь в канавах и рытвинах с разбросанными досками, встречает нас неприветливо. Остро пахнет молодой травой, сыростью, прелью, почему то – тальником, хотя, ни ив, ни ручьев поблизости нет. Пока мы ехали – совсем рассвело, но до остроты – прохладно. Выбравшись из слегка запыленного, но комфортного и теплого шевроле встревоженно смотрим по сторонам.

От железных ворот, что ведут к дому, точнее, к фундаменту дома, остались лишь два столбика и рассыпающаяся бетонная дорожка. Уцелел только остов чайной беседки в глубине сада, с полусгнившим шатром – карнизом, скамейками, да столиком на резной ножке. Вооружившись садовыми граблями и саперными мини – лопатами мы с Мишкой за полчаса расчищаем беседку и, застелив газетами и пледами скамьи, еще томительные полчаса бродим по саду, в поисках хвороста для костра, наткнувшись под старой яблоней на остатки скамейки и бочажка для воды.

– Ой, вот отсюда Виолка флоксы поливала и клубнику – ахает фей.– Даже следов от грядок нет! – сокрушенно оглядывается по сторонам Ланочка, и нетвердо шагнув, едва не теряет равновесие в какой то рытвине с осыпающимися краями.

– Любимая, осторожнее, что ты! – Я испуганно прижимаю ее локоток к своему боку. – Не спеши. Это, кажется, и есть грядка. Смотри – ка, тут вот кустик клубники. Чудеса, не замерз как то. Присев на корточки, разгребаю листву, Ланочка помогает мне, ладони наши соприкасаются, пальцы тоже.

– Замерзла же, девочка моя! – горячо шепчу я ей в ушко. – Иди, попей чаю или сядь в машину, согрейся немного?

– Нет, – она протестующе качает головкой и вытаскивает из кармана жакета свернутую вдвое бумажку. – Посмотри, вот план, как я помню сад. Тут дорожка влево от грядок и в конце сада у куста жимолости сидел Фагот. Там еще лодка в сарае хранилась, иногда Виолка с отцом на ней на Медвежки ездили. За черемухой.

– Медвежки? – я поднимаю брови, ломко, домиком.– Это поселок сейчас где?

– Ну, да. Там раньше острова были. И черемухи море. – У Ланочки странно, влажно блестят глаза. Горушка, милый, – внезапно хрипло выдыхает она – Зачем все это?! Зачем? Виолка, она ведь раньше была другая, веселая, живая, рисовала так напористо, быстро, что ломала фломастер, кисточки, карандаши.. А потом, когда это несчастье с родителями.. она замкнулась…. Стала такая, как будто ее тоже прибили наполовину: рисовала медленно, увлеклась пастелью, акварелью, танцы бросила. Бабку не слушала с четырнадцати лет, не спала по ночам, курила, лазала в чужие сады, хмурилась, огрызалась, гимназию закончила с тройками, сорвалась потом в Питер. Приняли ее в Академию почти экстерном, у нее цвета были в акварели необычные, фокус.. Училась она, как Моцарт, блестяще, но все могла бросить враз: семестр, сессию экзамены, пленэры. У нее было много было кавалеров, а потом, и амарантов.. знаешь, они, как мотыльки вокруг нее кружили..

И я не знала, что она всю жизнь не могла побороть в себе этот комплекс сироты. Даже когда уже в Париже жила, в бабкиных апартаментах… Осталась там после первого же вернисажа, который устроила Академия.. Скандала не было, Какой скандал, страна рушилась. Чтобы себе визу оформить, она уехала в Ригу, вышла там замуж за какого то старого профессора скрипки, что ли, фальшиво, как это, милый, забыла? – Ланочка нетерпеливо щелкает пальцами в воздухе, дергает плечиком.

– Фиктивно? – подсказываю я, осторожно упаковывая крохотный кустик клубники в газетный кулек, прячу его в карман куртки, угадывая желание Ланочки – посадить ягоду в нашем саду.

– Ну, да. Не по – настоящему. Они прожили вместе всего – то два месяца. У нее и фото не было… Ни свадьбы, ни фото, да. – Лана зябко трет ладошками локти.

– Робяты! – доносится издалека гудящий, теплый бас Ворохова. Пахнет дымом, горящей травой– Идите сюды, хлебнем чайку с бутерами, согреемся, и далече искать будем, зело, аки свиньи шампиньоны, кабошоны эти ваши. Сокровищщи, клад, чего там?

– Ми – ша! – фей растягивает гласные в заливисто серебристом смехе.– И как это ты на ходу все придумываешь. Кабошоны, корнишоны. шампиньоны… Запиши, а?..Хоть вот сюда, что ли? – Фей протягивает подошедшему Мишке свернутую вдвое бумажку с планом сада. Тот разворачивает ее, хмуро сдвигая брови. Вглядывается в рисунок.

– Королева, это там, что ли, где доски навалены? Опора там, как пилон, и остатки цепи, заржавели уже.. Якорные, вроде как?

– Господи, ты уже нашел?!.. А мы с Горушкой бродим, бродим.. Я растерялась, опомниться не могу – Фей трет ладошкой лоб. – Ну, вот, это же влево отсюда, по аллее, вглубь..

– Ну да, там еще межа и кирпич. Другой участок начинается. – Мишка крепко охватывает локоть фея, и они несутся вдвоем, по осыпающейся, едва заметной в бурьяне и гальке, тропке. Я не поспеваю за ними.

Подбегаем, все трое, к куче досок вокруг полукруглой ржавой опоры пилона, скрытой наполовину в этом гниющем хламе. Нужно убирать доски. Грязные, полусырые. Перчатки, ледоруб, ломики у нас есть, всем запасся неугомонный Ворохов, уже привыкший к неожиданностям, но вот как разворотить бетонное покрытие вокруг пилона?. Да и старое сырое дерево трогать опасно. Там могут быть змеи. Еще спящие. Апрельское солнце только зарождается. Палящий день впереди.

– Ланочка, ты уверена, что все, что мы ищем, под пилоном? – Я дотрагиваюсь рукой до столбика. Ланочка нетерпеливо кивает, прикусив губку.. а столбик падает, чуть накренившись влево. Он уже подкопан. Кто то побывал здесь до нас.

– А, черт! – яростно шипит Ворохов, – опять начинается! Уже прискакали, из самого Парижу…

– Миш, не спеши. Конура Фагота была здесь, в стороне, В двадцати шагах. Не все же знают. – Фей шевелит носком сапожка наваленные в кучу у остатков забора доски, и, прежде чем мы успеваем опомниться, вытаскивает из крохотного кармана жакета кожаные потертые перчатки и начинает отсчитывать шаги

– Один – два – три – десять… Горушка, помоги мне! – Фей надевает перчатки, шевелит пальчиками, словно играет гамму, и вдруг начинает стремительно раскидывать, сдвигать с места старые доски, из под которых буквально выпрыгивают пыль, прелая листва, мох, маленькие серые лягушата, коричневые навозные жуки….

– Господи, подожди, что же ты делаешь! – Ошеломленно, в два голоса, кричим я и Ворохов. – Сумасшедшая, подожди, мы сами! – Я пытаюсь схватить маленькие ручки фея, и осторожно оттащить ее в сторону, Мишка в это время ищет лом, грабли. Некоторое время мы молчим, раздается только скрип досок и удары старого дерева о землю.

– Напилю домой, на дрова. —Сосредоточенно пыхтит Мишка. – Не раскидывай далеко.

– Сырые! – флегматично роняю я, вытирая пот со лба, и стараясь не упустить из поля зрения Ланочку. Она сосредоточенно раздвигает старые доски, время от времени отряхивая руки.

– Горушка, иди сюда, я нашла.. Смотри, здесь кости.. Вот здесь его конура была. Ты можешь.. лопатой? – она смотрит на меня снизу вверх… И вот эту доску надо сдвинуть… я не могу… тяжелая… Большая – Ланушка касается рукой потемневшей от сырости березовой лаги, почти вросшей в землю, пытаясь как то сдвинуть ее, и что то выковыривая из земли большим ножом – резаком

– Подожди, я сам, ты что! – я приподнимаю доску, и в этот момент серая, верткая лента, шипя, пытается скобой обвиться вокруг моего запястья, липко и холодно касаясь кожи. «Гадюка! – молниеносно и дерзко, до льда, озаряется мой мозг. Сердце сжимается до размера песчинки, замедляя удары где то в горле, я выпрямляюсь, пытаясь отодвинуться от Ланочки, которая – рядом, и краем глаза вижу, как на ее сапожок мякотью и слизью падает разрубленная часть туловища серой гадюки. Хвост, голова? – не разобрать в немом ошеломлении озноба, что ползет остро, вдоль спиной кости

– Горушка, сердце мое, она тебя укусила?! Руку, покажи руку! О. Боже святый! – Серебряный голос Ланушки, октавной нотой взвивается вверх, в апрельское, плавящееся в солнце, небо, в прозрачных, кружевных тенях ветвей старого сада.. Ланочка заворачивает рукав моего свитера, ее гладкие, тонкие пальчики горячечно ощупывают запястье, локоть:…

– Куда? Где?! Где больно? Скажи, где больно?! Миша, Мишенька, неси скорей, водку, спирт, в машине там… Мерзавка, куда она тебя укусила, боже мой?! Потерпи, сейчас… Сейчас я, любимый… Перевяжу сейчас… – Сбросив жакет, Ланочка начинает рвать рукав белоснежной блузки прямо на себе.. Волан, манжет, как это называется? Я не могу сообразить все сразу онемевшим, ошеломленным сердцем.

– Ласточка, ласточка, Христа ради, успокойся! – Я струей, штопором, сползаю к ее коленям. Мое лицо теперь – вровень с ее бескровным личиком, на котором живут лишь одни глаза с кипящими в них слезами – Успокойся, она не укусила, она только прыгнула. Ты ей помешала. – Я осторожно разжимаю онемевшие пальчики фея, в которых она все еще держит нож. Дую на них, прижимаю к губам. Нож с глухим стуком падает на землю.

– Королева… офигеть,*** ать твою! – Хрипит ошеломленно Мишка медленно оседая рядом с нами, на кучу старых трухлявых досок -. Ты же ее зарубила. Только что. Вон, голова валяется…

Оглянувшись в том направлении, куда показывает Ворохов, и увидев ошметок серой слизи, Ланушка вздрагивает и зажимает рот рукой. Но это бесполезно. Ее выворачивает. Тут же, прямо на землю.

– Мишка, убью на фиг, балда! – Яростно шиплю я на растерянного Ворохова, пытаясь поддержать вздрагивающую в спазме головку фея. – Полотенце тащи, быстро.. Где то в корзине было там…

Ворохов пулей несется к машине. И мы, с ним вдвоем, осторожно усадив Ланочку на старые пеньки, возле рухнувшего пилона, пытаемся вытереть ей руки и лицо.

– Сокровище мое, ну, успокойся, что ты… Подумаешь, там, какой то гад ползучий.. Ты же его, бац, и готово… Чего теперь пугаться то, солнышко?… Змея то – мертвая. Выпей вот, водички… – неуклюже пытаюсь шутить я, вытирая мокрым полотенцем лицо и ручки Ланушки. Она по прежнему – белее снега. И меня сотрясает внутренний озноб, но я не подаю виду. Не хватало еще больше испугать ее!

– Нет! – Фей отрицательно качает головой, подняв на меня огромные глаза.– Можно коньяка? Глоточек. Я видела, Аня положила фляжку. И вымой руки коньяком… – она морщится, смотрит на меня встревоженно – ласково. – Она по тебе ползла.. Там яд. Пожалуйста, вымой руки..

– Да – да.. Ну, что ты, милая. Успокойся. Я цел и невредим, и твой – навсегда. У ног твоих, пока жив, дышу… Ангел ты мой, храбрый зайчонок… Храни тебя Бог! – Я осторожно обнимаю ее. Мишка приносит коньяк, – плоскую фляжку – наливает в крохотную походную рюмочку с металлическим ободом.

– Прошу, Ваша милость, Миледи! – Серьезно и почтительно склонив голову, он протягивает рюмку Ланочке. – Пейте осторожно, обжигает… Восторг и дрожь одновременно кривит судорогой Мишкины скулы, но он молчит, не в силах выразить словами то, что потрясло души.

…Ланочка закашливается, жмурится, широко раскрывает глазки, пригубив из рюмки, машет ручками: – Ох, Горушка, как противно! Он пахнет старым чаем – жалуется она недоуменно, подняв на меня и Мишку свои глазищи в коричневом ободе теней.

– Клопами, Madame! – Ласково усмехаюсь я, и подмигиваю ей. Фыркнув, она заливисто и чарующе, мягко и светло хохочет, тотчас забыв о тошноте и страхе, уткнувшись мне в грудь, где то ниже ключицы, под самый шрам.. И страх понемногу отпускает нас.. Совсем. Льдинки его тают в высоте и пеной нежности апрельского неба, в тонкой кружевной игре теней вишневых и яблоневых веток, в пахучей истоме аромата старой полыни и чабреца..

…В прямоугольной шкатулке – коробе червленого серебра, которую я осторожно держу на коленях, пока мы едем назад, на потемневшем от времени алом бархате тускло мерцают нити изумрудного колье в виде тонкого шнура, на конце которого изящная подвеска кинжал, в образе саламандры, с глазами – вставками из крошек – сколков александрита, Рядом умиротворенно мерцают две серьги из сапфира в виде лепестков фрезии. И загадочно дремлет изумрудный браслет– застежка в платине с золотыми вкраплениями.. Утаенный гарнитур Виолетты Норд, принесший столько несчастий ее семье, выплыл, наконец, на свет божий, хоть и не в полном составе, хоть и разрозненный.. Но вот сулит ли он счастье новым владельцам этого точно никто из нас сказать не может… Пока…