Текст книги "Лоуренс Аравийский"

Пиршества арабских племен

На следующее утро мы совершили быстрый пятичасовой переход (наши верблюды были полны сил после вчерашнего отдыха) к оазису из хилых пальм с разбросанной вокруг зеленью тамариска. Вода, имевшаяся в изобилии, казалась вкуснее, чем в Арфадже. Все же и она оказалась «сирханской водой», которая казалась сносной вначале, но после двухдневного сохранения в закрытом сосуде приобретала отвратительный запах и вкус, делавшие ее непригодной.

Нам действительно надоел Вади-Сирхан, хотя Несиб и Зеки все еще обдумывали планы улучшения и культивирования здешних мест для арабского правительства, когда последнее будет образовано. Подобное неумеренное воображение являлось типичным для сирийцев, легко убеждавших себя в осуществлении их планов и так же легко и охотно сваливавших свою ответственность за их невыполнение на других.

– Зеки, – сказал я однажды, – твой верблюд весь в чесотке.

– Да, – печально согласился он, – вечером, когда солнце сядет, мы смажем его кожу мазью.

В следующий наш переезд я опять упомянул про чесотку.

– Ага, – сказал Зеки, – вы подаете мне хорошую мысль. Представьте себе, что мы учредим в Сирии государственное министерство ветеринарии, когда Дамаск станет нашим. У нас будет целый штаб искусных ветеринаров и центральный госпиталь, или даже сеть госпиталей для верблюдов и лошадей, для ослов и рогатого скота и даже (почему бы и нет?) для овец и козлов. При них должны быть научные и бактериологические отделы, чтобы производить изыскания универсальных средств против болезней животных. А что вы скажете о библиотеке иностранных книг?.. И о разъездных инструкторах?

И при пылком участии Несиба он разделил Сирию на четыре инспектората и множество суб-инспекторатов.

Назавтра вновь зашла речь о чесотке. Они отложили работу и занялись дальнейшим развитием своего плана.

– Да, дорогой мой, он еще не совершенен, но нам не свойственно останавливаться на пути к совершенству. Нам грустно видеть, что вы готовы оппортунистически довольствоваться частностью. Таков уж недостаток англичан.

Я ответил им в тон.

– О Несиб, – сказал я, – о Зеки… Разве совершенство помешает этому миру прийти к концу? Разве мы созрели для этого? Когда я сержусь, я молю Бога, чтобы земной шар упал на огненное солнце, и наши потомки больше не страдали, но когда я доволен, мне хочется лишь вечно отдыхать в тени, пока я сам не стану тенью.

Сирийцы неловко перевели разговор на верблюдов, а на третий день несчастный верблюд издох. Весьма вероятно «оттого, – как разъяснил Зеки, – что мы не смазали его».

Ауда, Насир и остальные бедуины поддерживали хорошее состояние животных постоянными заботами.

С наветренной стороны к нам подъехал какой-то всадник. На мгновенье все насторожились, но затем люди хавейтат окликнули его. Он оказался одним из их пастухов, и они степенно обменялись приветствиями, как это было принято в пустыне. Он рассказал нам, что племя хавейтат расположилось лагерем впереди, от Исавии до Небка, нетерпеливо дожидаясь вестей от нас. У них все обстояло благополучно. Беспокойство Ауды миновало, и его рвение опять возгорелось. В течение часа мы быстро проскакали до Исавии и до палаток Али Абу-Фитна, начальника одного из кланов Ауды.

Старый Али, с рыжими, длинными волосами и слезящимися глазами, горячо приветствовал нас и настаивал, чтобы мы воспользовались гостеприимством в его палатке. Мы с извинениями отклонили его предложение, так как нас было слишком много, и расположились поблизости под низким кустарником, меж тем как он с остальными хозяевами палаток подготовляли для нас к вечеру пиршество.

Приготовление пищи отняло несколько часов, и уже давно наступила темнота, когда они позвали нас. Я проснулся, спотыкаясь, добрался до стола, поел, вернулся к нашим растянувшимся верблюдам и опять заснул.

Наш поход успешно закончился. Мы отыскали племя хавейтат, наши люди были в полном порядке, а наше золото и взрывчатые вещества остались нетронутыми. Поэтому утром мы собрались вместе на торжественный совет о дальнейших действиях. Мы сошлись на том, что прежде всего мы должны подарить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, благодаря снисхождению которого мы достигли Сирхана. Нам нужно было его позволение оставаться здесь, пока мы не окончим вербовку и подготовку наших бойцов, и мы хотели, чтобы он заботился об их семьях, палатках и стадах, когда мы уйдем.

Это были важные вопросы. Было решено, что послом к Нури должен отправиться сам Ауда, ибо они были друзьями. Тем временем мы, оставшись с Али Абу-Фитна, должны были медленно подвигаться с ним на север к Небку, куда Ауда приказал собраться всему племени абу-тайи. Он должен был вернуться от Нури раньше, чем мы присоединимся к ним.

Мы погрузили шесть мешков с золотом в седельные сумки Ауды, и он уехал. Затем к нам явились старшины племени и заявили, что они почтут за честь угощать нас дважды в день: утром и после захода солнца, пока мы остаемся с ними. Гостеприимство хавейтата не знало границ.

Каждое утро между восемью и десятью нам подавали нескольких чистокровных кобыл. Насир, Несиб, Зеки и я садились на них верхом и в сопровождении дюжины наших пеших людей торжественно пересекали долину по песчаным тропам меж кустарниками. Так мы достигали палатки, которая должна была служить нам на этот раз залом для пиршества. Все семьи по очереди домогались нашего посещения и жестоко оскорблялись, если наш руководитель Заал отдавал предпочтение одной из них, нарушая порядок.

Когда мы прибывали к избранной палатке, вокруг нее всегда собиралась толпа, и мы проходили на половину для гостей, расширенную ради данного случая и заботливо убранную стенными занавесами на солнечной стороне, чтобы мы могли сидеть в тени. Застенчивый хозяин бормотал что-то и опять исчезал из виду. Для нас приготовляли красные ковры из Бейрута, и мы садились на них.

Хозяин вновь появлялся, стоя у входа. Наши местные сотрапезники Мохаммед эль-Дейлан, Заал и остальные шейхи позволяли усадить себя на коврах между нами, разделяя с нами вьючные седла, обложенные толстыми войлочными коврами, на которые мы опирались.

Передняя часть палатки была очищена, и шумная ватага детей отгоняла собак, бегая по пустому пространству, таща за собой еще меньших детей. Сообразно их возрасту упрощался и их туалет, и были пухлее их тела. Самые маленькие дети своими черными глазами в упор смотрели на собравшихся, важно качаясь на расставленных ногах. Совершенно голые, они сосали свои большие пальцы, выставляя напоказ свои животы.

Затем следовала неловкая пауза, которую наши друзья пытались нарушить, показывая нам ручного сокола на жердочке, дворового петуха или борзую собаку. Однажды на удивление нам в палатку втащили прирученного каменного козла, а в другой раз – антилопу. Когда эти развлечения иссякали, наши хозяева заводили пустую болтовню, чтобы отвлечь нас от домашней суматохи и отдаваемых настойчивым шепотом кухонных распоряжений, доносившихся через занавеску вместе с сильным ароматом кипящего сала и клубами вкусного пара от мяса.

Помолчав, хозяин выступал вперед и спрашивал шепотом: «Черного или белого?» приглашая нас выбрать кофе или чай. Насир всегда отвечал: «Черного». И раб, следуя знаку, приносил в одной руке кофейник, а в другой три или четыре звенящие белые чашки. Он плескал несколько капель кофе в верхнюю чашку и предлагал ее Насиру, вторую передавал мне, а третью Несибу. Следовала пауза, пока мы поворачивали чашки в руках и с видом знатоков осторожно втягивали кофе, чтобы не оставить ни единой драгоценной капли.

Как только они опорожнялись, он протягивал руку, с шумом вставляя их одну в другую и ловким движением перебрасывал их следующим по порядку гостям; так продолжалось, пока не напивались все. Тогда опять очередь доходила до Насира. Вторая чашка бывала вкуснее первой, отчасти оттого, что напиток настоялся, а отчасти оттого, что в нее вливали остатки из недопитых стаканов прежних гостей, а третья и четвертая чашка, если не сразу подавалось мясное блюдо, отличались удивительным ароматом.

Наконец двое людей приносили рис и мясо на луженом медном подносе пяти футов в поперечнике. У всего племени был лишь один поднос такого размера. По его краям шла вырезанная надпись цветистым арабским слогом: «Во славу Аллаха и с упованием на милость Его к Его бедному слуге Ауде Абу-Тайи». Затем хозяин приглашал нас приступить к еде.

Мы прикидывались, что не слышим его приглашений, как того требовали арабские приличия. Наконец мы удивленно глядели друг на друга, при чем каждый подталкивал своего соседа, чтобы тот подошел первым, наконец Насир скромно подымался, а за ним и все мы подходили и опускались на одно колено вокруг подноса. Мы засучивали до локтя правый рукав и со словами «Во имя всемогущего Аллаха»! одновременно окунали руки в варево.

В первый момент я погружал пальцы с большими предосторожностями, так как расплавленный жир обжигал мои непривычные пальцы, и вот, пока я перебрасывал в руках остывающий ломоть мяса, остальные опустошали все блюдо.

Наш хозяин стоял возле кольца гостей, поощряя их аппетит благочестивыми восклицаниями.

Когда все наедались досыта, Насир многозначительно прочищал себе горло, и мы все вместе поспешно подымались, шумно восклицая: «Аллах воздаст тебе за угощение, хозяин», – и покидали стол.

Затем нас еще раз потчевали кофе или чаем, похожим на сироп. Наконец, нам приводили лошадей, мы садились на них верхом и уезжали, призывая благословения на хозяина.

В первый день мы пировали один раз, а во второй и третий по два. Затем тридцатого мая мы оседлали наших верблюдов и легко сделали трехчасовый переход, достигнув долины, где нашли колодцы обычной солоноватой воды. Люди абу-тайи разбили лагерь вокруг нас.

Змеи, ставшие нашим бичом уже с первой минуты нашего вступления в Сирхан, сделали тот день памятным. Арабы говорили, что в обычное время змей здесь было немногим больше, чем повсюду, где в пустыне имелась вода. Но в этом году долина, казалось, кишела рогатыми ехиднами, кобрами и другими различными породами. Ночью двигаться было опасно, и когда мы осторожно шагали босиком между кустов, то ударяли по ним палками.

У змей была странная повадка ночью заползать к нам под одеяло, вероятно, в поисках тепла. Узнав об этом, мы вставали с бесконечными предосторожностями, и первый поднявшийся шарил палкой по земле вокруг своих соседей.

Мы убивали ежедневно, может быть, по двадцати штук, и под конец наши нервы так развинтились, что даже самые смелые из нас боялись прикоснуться к земле. Я же лично чувствовал трепетный ужас перед всеми пресмыкающимися и страстно желал, чтобы наше пребывание в Сирхане поскорее кончилось.

Сирхан нам опротивел. Его пейзаж казался гораздо безнадежнее и печальнее, чем вид всей пустыни, которую мы пересекли. Пески, камни и голые утесы иногда возбуждали воображение и с известной точки зрения обладали угрюмой красотой бесплодной пустынности, но было нечто зловещее в этом обреченном змеям Сирхане, порождающем лишь соленую воду, бесплодные пальмы и кусты, которые не были пригодны ни для костров, ни для кормежки верблюдов.

Мы ехали так два дня, миновав Гатти с его почти пресным колодцем. Когда мы приблизились к Аджейле, то увидали вокруг нее множество палаток, и нам навстречу немедленно вышел отряд. Мы узнали Ауду Абу-Тайи, невредимо вернувшегося от Нури Шаалана, и одноглазого Дарзи ибн-Дагми, нашего старого гостя в Ваджхе. Его присутствие доказывало расположение Нури так же, как и сопровождавший их сильный эскорт из верховых людей племени руаллы – все с непокрытыми головами. Они с приветственными криками сопровождали нас до пустого дома Нури, размахивая пиками и беспорядочно стреляя из винтовок и револьверов.

Дела, казалось, шли благоприятно, и нам пришлось назначить трех слуг готовить кофе для посетителей, которые начали стекаться к Насиру, принося присягу Фейсалу и арабскому восстанию и обещая повиноваться Насиру и следовать за ним со всеми их отрядами. Кроме настоящих подарков, каждый из них ронял на наш ковер неприметный, побочный дар в виде вшей, и задолго до захода солнца мы с Насиром были в лихорадке от укусов последних. У Ауды одна рука не сгибалась, что являлось следствием старой раны в локтевом суставе, и поэтому он не мог свободно почесываться. Но печальный опыт научил его засовывать за спину палку, и, скребя ею ребра, он, казалось, успокаивал зуд быстрее, чем мы успевали достичь того же своими ногтями.

Кочевые племена и кочевая жизнь

Прошло уж пять недель со дня нашего отъезда из Ваджха, мы уже истратили почти все деньги, которые захватили с собой, дали возможность верблюдам отдохнуть или заменили их новыми. Отъезду ничто не препятствовало. Новизна ощущений заранее вознаграждала нас за все, а Ауда накануне нашего выступления дал прощальный пир в своей огромной палатке, на котором присутствовали сотни людей. Этот пир превосходил все предыдущие.

Во время пира Ауда, указывая на Мохаммеда, спросил нас:

– Не хотите ли вы, чтобы я рассказал вам, как в течение 15 дней Мохаммед не спал в своей палатке?

Все захихикали от восторга, и Ауда рассказал, как Мохаммед купил нитку жемчуга в Ваджхе и не дал его ни одной из своих жен. Все они перессорились, но сошлись на том, чтобы отвергнуть его.

Этот рассказ был, конечно, чистым вымыслом – лукавый юмор Ауды обострился вследствие восстания, и злополучный Мохаммед, который уже две недели гостил то у одного, то у другого соплеменника, призывал Аллаха и меня в свидетели, что Ауда лжет. Я торжественно откашлялся. Ауда призвал к спокойствию и просил меня подтвердить его слова. Я начал с традиционной фразы каждого рассказа:

– Во имя милосердного и человеколюбивого Аллаха. Нас было шестеро в Ваджхе. Это были: Ауда, Мохаммед и Заал, Гасим эль-Шимт, Муфадди и бедный человек (я сам); однажды ночью, перед самым рассветом, Ауда сказал: «Пойдемте побродить по базару». И мы сказали: «В добрый час», – и пошли; Ауда в белой одежде и красном головном покрывале. Гасим в заплатанным сандалиях, Мохаммед в шелковой тунике «семи королей» и босиком, Заал… я забыл, как был одет Заал. Гасим был в бумажном платье, а Муфадди в голубом полосатом шелку с вышитым головным покрывалом. Ваш покорный слуга был одет, как теперь.

Я сделал паузу среди всеобщего изумления. Это была пародия на эпический стиль Ауды. Я также подражал его жестикуляции, его голосу и тем модуляциям, которые подчеркивали остроты или то, что он считал остротами в своих неостроумных рассказах. Хавейтаты сидели тихо и молчали, как убитые, жадно впиваясь глазами в Ауду; они все узнавали оригинал, а пародия была неведомым доселе ни ему, ни им искусством. Муфадди, слуга, беглец из Шаммара из-за убийства, сам характерный тип, забыл подбрасывать ветки терновника в костер, – так внимательно он слушал рассказ.

Дальше я рассказал, как мы вышли из палаток и пошли по направлению к деревне, причем описывал каждого верблюда и каждую лошадь, которую мы встречали, каждого прохожего и горы, лишенные пастбищ, так как эта страна была бесплодной.

– Иногда мы останавливались, чтобы выкурить папироску, и при малейшем шуме Ауда останавливался и говорил: «Друзья, я слышу что-то…» А Заал прибавлял: «Клянусь Аллахом, вы правы». И мы останавливались послушать, но ничего не слышали, и я говорил: «Клянусь Аллахом, я ничего не слышу». И Заал повторял: «Клянусь Аллахом, я ничего не слышу». И Мохаммед сказал: «Клянусь Аллахом, я ничего не слышу. И Ауда: «Клянусь Аллахом, вы правы».

И мы шли и шли, и страна была бесплодна, и мы ничего не слышали. Направо от нас появился негр, верхом на осле. Осел был серый с черными ушами и одной черной ногой, а на его плече было клеймо, и его хвост двигался и его ноги также. Ауда увидел это и сказал: «Клянусь Аллахом, вот осел и раб». И Мохаммед сказал: «Великий Аллах, это осел и раб». И мы пошли дальше. Дальше была гора, небольшая гора. И мы пошли к горе, и она была голая. Эта страна бесплодна, бесплодна, бесплодна. И мы шли дальше. Потянулись опять горы, и мы подошли к тем горам и поднялись на них, и там ничего не было, и вся страна выгорела, и мы поднялись на те горы и пошли до самого верха. Клянусь Аллахом, клянусь моим Аллахом, клянусь истинным Аллахом – над нами вставало солнце.

Так я закончил рассказ. Каждый из присутствовавших двадцать раз слышал рассказ Ауды о восходе солнца, с его бесподобным пафосом. Ауда часами тянул его. Тривиальность конца была подчеркнута мной, что делало рассказ похожим на рассказ Ауды. Все катались по полу от смеха.

Ауда смеялся больше и громче всех, так как он любил, когда над ним подшучивали, а бессмысленность моего повествования показала ему его собственное мастерство описания. Он обнял Мохаммеда и признался, что выдумал историю с ожерельем. В знак благодарности Мохаммед пригласил весь лагерь к завтраку. Нас угостили верблюжонком, сваренным в кислом молоке женами Мохаммеда.

Мы выступили 19 июня 1917 г. за час до полудня. Нас вел Насир, верхом на своем Газале, великолепном верблюде, похожем на античный корабль и возвышавшемся на добрый фут над остальными животными, но, тем не менее, восхитительно пропорциональном.

За Насиром следовали Ауда и я. Наш отряд, включивший представителей северных племен, сейчас насчитывал в целом более пятисот человек, и зрелище этой веселой толпы бесстрашных, самоуверенных северян, дико гоняющихся по пустыне за серной, мгновенно развеяло все наши опасения о печальном исходе всего нашего дела.

Все старшины племени абу-тайи пришли поужинать с нами. Мы сели на коврах вокруг горячей золы костров, дававших приятный жар в прохладе этой нагорной северной страны, и начали болтать, перескакивая с одного предмета на другой.

Насир улегся на спину с моим телескопом в руках и начал изучать звезды, громко называя одно созвездие за другим; он громко кричал от неожиданности, когда открывал маленькие светила, не видимые невооруженным глазом.

Ауда подсел к нам, чтобы побеседовать о больших телескопах, о том, как люди за 300 лет так далеко ушли вперед от первых попыток, что теперь строили тысячи неизвестных звезд. А звезды – что это такое? Мы перешли на тему о солнцах, превосходящих наше, о величинах и пространствах, непостижимых нашему разуму.

– Что будет теперь с этой наукой? – спросил Мохаммед.

– А мы возьмемся за нее, и ученые и умные люди, собравшись вместе, соорудят настолько более мощные телескопы, чем наши, насколько наши сильнее галилеевских. Сотни астрономов будут распознавать и вычислять тысячи доселе невиданных звезд, отмечать их на карте и давать каждой из них название. Когда мы их все увидим, не будет более ночи на небесах.

– Почему люди Запада всегда хотят захватить все? – лукаво спросил Ауда. – За нашими немногими звездами мы видим Аллаха, которого нет за вашими миллионами.

– Мы хотим знать, где кончается мир, Ауда.

– Но мир – создание Аллаха, – жалобно сказал Заал, начиная сердиться.

Мохаммед не хотел упускать интересовавшую его мысль.

– Живут ли люди в этих больших мирах? – спросил он.

– Аллах ведает.

– А имеет ли каждый из них Пророка, небо и ад?

Ауда набросился на него:

– Друзья, мы знаем наши округа, наших верблюдов и наших жен; бесконечность и слава принадлежит Аллаху. Если верх мудрости состоит в том, чтобы открывать новые звезды, то наша тупость нам приятна.

Потом он заговорил о деньгах и отвлек их мысль в другом направлении, так что они зажужжали все разом. Немного погодя он зашептал мне на ухо, что я должен достать ему богатый подарок от Фейсала, если он захватит Акабу.

Мы выступили на заре, и Ауда тут же заявил мне, что он едет вперед к Баиру, и спросил, не хочу ли я его сопровождать. Мы помчались и через два часа внезапно выехали к Баиру, лежащему у вершины холма. Ауда спешил вперед, чтобы посетить гробницу своего сына Аннада, которого из засады убили пятеро из его родичей в отмщение за Абтана, их лучшего бойца, убитого Аннадом на поединке. Ауда рассказал мне, как Аннад дрался с ними один против пятерых и умер славной смертью.

Однако, когда мы спускались к могилам, нас поразили клубы дыма, стелившегося по земле возле колодцев. Мы круто переменили направление и осторожно приблизились к развалинам. Казалось, что там было полное безлюдье, но всюду густо лежал навоз, а верхушка колодца была разбита вдребезги. Почва была разрыхлена и почернела, словно от взрыва, а когда мы заглянули в скважину колодца, мы увидали, что его подпоры сброшены и расколоты, а сам он наполовину завален грудой брошенных туда глыб. Я потянул носом воздух и почувствовал запах динамита.

Ауда подбежал к следующему колодцу, находившемуся под могилами в ложбине долины, но и тот был разрушен и завален камнями.

– Эта работа племени джази, – сказал он.

Мы пересекли долину, направляясь к третьему колодцу племени бени-сахр, – от него оставалось лишь отверстие. К нам подъехал Заал, ставший серьезным при виде случившегося бедствия. Мы исследовали разрушенный караван-сарай и нашли оставшиеся от прошлой ночи следы не менее сотни лошадей.

К северу от развалин, на открытой равнине, находился четвертый колодец, и мы в отчаянии направились туда, думая о том, что будет с нами, если весь Баир окажется уничтоженным. К нашей радости, он оказался невредимым.

Четвертый колодец принадлежал племени джази, и то, что он остался нетронутым, сильно подкрепляло предположение Ауды.

Нас смутило, что турки уже успели подготовиться, и мы начали опасаться, что, может быть, они совершили также набег на лежащий на восток от Маана оазис Эль-Джефер, вокруг колодцев которого мы рассчитывали сосредоточить все наши силы перед тем, как перейти в наступление. Их блокада действительно затруднила бы наш план.

Несмотря на это, наше положение, хотя и тяжелое, не являлось опасным, благодаря целости четвертого колодца. Все же содержавшихся в нем запасов воды не могло хватить для пятисот верблюдов, и поэтому стало настоятельной необходимостью отрыть наименее поврежденный из остальных колодцев, находившийся возле тлеющих развалин. Мы с Аудой и Насиром отправились еще раз поглядеть на него.

Один из людей племени аджейль принес нам пустую гильзу, очевидно, от того взрывчатого вещества, которым воспользовались турки.

Мы быстро расчистили второй колодец и решили остаться на неделю в Баире. К нашим заботам о пище и о настроениях племен между Мааном и Акабой прибавилась третья – разузнать, в каком состоянии находятся колодцы Эль-Джефера.

С этой целью мы послали туда человека. Мы приготовили небольшой караван из вьючных верблюдов и в сопровождении трех или четырех людей племени хавейтат, которых никогда бы не могли заподозрить в союзе с нами, отправили его за линию железной дороги в Тафила. Они должны были скупить всю муку, какая там имелась, и привезти ее к нам через пять или шесть дней.

Что же касается племен, обитавших вокруг дороги на Акабу, то мы нуждались в их активной помощи против турок, чтобы осуществить наш предварительный план, разработанный нами еще в Ваджхе. Он сводился к тому, что мы внезапно выступаем вперед из Эль-Джефера, пересекаем линию железной дороги и вступаем в великое ущелье Нагб эль-Штар, ниже которого дорога опускалась с плоскогорья Маана к красной равнине Гувейры.

Чтобы удержать это ущелье, нам следовало захватить Абу эль-Лиссан, мощный источник у его начала на расстоянии около шестнадцати миль от Маана. Гарнизон там был не очень велик, и мы надеялись обратить его в бегство при первом же натиске. Затем мы перекрыли бы дорогу, и сторожевым постам вдоль нее к концу недели пришлось бы сдаться от голода; однако вероятнее всего, что еще раньше горные племена, прослышав о нашем успешном начале, присоединились бы к нам, чтобы очистить ущелье от врага.

Трудностью нашего плана при нападении на Абу эль-Лиссан являлось не дать времени вооруженным силам, находившимся в Маане, сделать вылазку для оказания им помощи и прогнать нас из входа в Штар. Если бы, как и сейчас, у них был лишь один батальон, они вряд ли рискнули бы выступить, и допусти они падение Абу эль-Лиссана в ожидании прибытия подкрепления – Акаба также сдалась бы нам, и мы укрепились бы у моря, владея удобным ущельем, отделявшим нас от врага.

Итак, чтобы обеспечить себе успех, нам следовало бы не нарушать спокойствия Маана, не подозревавшего о присутствии врага по соседству.

Нам всегда было трудно сохранять в тайне наши передвижения, так как мы беспрестанно агитировали туземцев за восстание, и не согласные с нами доносили о нас туркам. Неприятель знал о нашем долгом походе через Вади– Сирхан, и даже самый тупоумный человек, далекий от военных дел, не мог бы не понять, что единственной нашей целью могла являться лишь Акаба. Разрушение Баира (а также и Джефера, ибо нам сообщили, что семь колодцев Джефера подверглись уничтожению) показывало, что турки достаточно настороже.

Могло случиться, что мы не сможем использовать Джефер, но в нас теплилась надежда, что презренные турки и там плохо справились со своей разрушительной работой.

Даиф-Аллах, вождь племени джази-хавейтат, приезжавший в Ваджх и принесший там присягу, находился в Джефере, когда Королевский колодец был взорван заложенным под него динамитом. Он тайно известил нас об этом из Маана. Он был убежден, что скважина колодца осталась нетронутой и что очистить ее было делом нескольких часов. Мы надеялись, что так оно и окажется, и для выяснения вопроса все выступили в порядке из Баира 28 июня.

Мы быстро пересекли чарующую равнину Джефера. На следующий день около полудня мы добрались до колодцев. Они оказались совершенно разрушенными, и у нас возникли опасения, что они могут быть для нас первым препятствием к нашему оперативному плану, – плану настолько тщательно разработанному, что первое же препятствие могло бы его расстроить целиком.

Все же мы отправились к колодцу, являвшемуся семейной собственностью Ауды.

Мы работали над его расчисткой двадцать четыре часа, не покладая рук, и к рассвету следующего дня колодец был восстановлен. Но воды в нем было не слишком много, и нам удалось напоить только часть наших верблюдов.

В Джефере мы приступили к действиям. Несколько всадников поехало вперед к палаткам клана даманийе, чтобы руководить нападением на блокгауз Фувейлы, прикрывавший вход в ущелье Абу эль-Лиссана. Наше нападение предполагалось за два дня до прибытия каравана из Маана, еженедельно пополнявшего запасы местных гарнизонов. Голод облегчил бы покорение этой отдаленной местности.

Тем временем мы сидели в Джефере, поджидая известий о счастливом исходе нападения. От его успеха или неудачи зависело направление нашего следующего похода. Наш роздых не был неприятным, ибо положение имело свою комическую сторону. Нас можно было видеть из Маана в те минуты, когда горизонт не застилался дневным маревом, и все же мы слонялись тут, восхищаясь нашим восстановленным колодцем, меж тем как турки считали, что здесь и в Баире невозможно раздобыть воды, и лелеяли приятную мысль, что мы сейчас отчаянно сражаемся с их кавалерией в Сирхане.

На заре следующего дня в наш лагерь приехал всадник с известием, что клан даманийе открыл стрельбу по посту Фувейла вчера днем, как только к ним прибыли наши люди. Однако нападение застигло турок не совсем врасплох, и они, бросив людей на свои каменные брустверы, отогнали врага. Упавшие духом арабы отступили, и неприятель, считая, что происходит лишь обычная стычка с каким-либо племенем, совершил кавалерийскую вылазку на его лагерь.

В лагере находились лишь один старик, шесть женщин и семеро детей. Не найдя действительного врага, турецкие кавалеристы в своем гневе разнесли лагерь и перерезали его беспомощных обитателей. Люди даманийе с вершин холмов услышали крики, когда было уже слишком поздно. Они бросились к дороге, по которой возвращались убийцы, и в своей ярости перебили их почти до последнего человека.

Чтобы завершить свою месть, они штурмовали уже несколько ослабленный форт и взяли его при первом же своем свирепом натиске, при чем пленных не брали.

Мы поспешно оседлали наших верблюдов, и не прошло и десяти минут, как мы навьючили их и выступили к Гадир эль-Хаджу, первой железнодорожной станции на юг от Маана, на нашем прямом пути к Абу эль-Лиссану.

Одновременно мы отделили небольшой отряд, чтобы он пересек железную дорогу как раз выше Маана, и тем отвлек бы внимание неприятеля в другую сторону.

Нашей задачей, главным образом, являлось создать угрозу крупным стадам верблюдов, пригнанных больными с палестинского фронта[35]35
  Турецкий фронт против английских сухопутных сил проходил в Палестине в это время по северной окраине Синайского полуострова (линия обороны – Газа – Беэр-Шева).


[Закрыть] которых турки пасли на выгонах равнин Шобеко, подготовляя их к дальнейшей работе до тех пор, пока они вновь не станут работоспособными.

Мы высчитали, что известие о поражении при Фувейле достигнет Маана не раньше утра, и они не смогут до наступления ночи пригнать этих верблюдов (если даже предположить, что нашему северному отряду не удастся захватить их) и снарядить вспомогательную экспедицию.

С этой надеждой мы безостановочно ехали сквозь марево до полудня, когда мы спустились к железнодорожному полотну и, освободив его на большом протяжении от вражеских дозоров и патрулей, занялись мостами захваченного участка. Маленький гарнизон Гадир Эль-Хаджа совершил вылазку против нас с мужеством неведения сил противника, но зной ослепил врага, и мы прогнали его с уроном.

Они бросились к телеграфу и известили Маан, в котором не мог не быть слышен гул от многократных взрывов. Наша цель заключалась в том, чтобы выманить противника ночью сюда, где он не нашел бы ни одного человека, но зато нашел бы множество уничтоженных мостов, так как мы действовали быстро и причинили большой ущерб. В течение шести минут мы успели взорвать десять мостов и полотно на большом протяжении.

После наступления сумерек, когда наше передвижение не могло быть видно, мы проехали на пять миль к западу от железной дороги. Тут к нам галопом подскакало трое всадников с донесением, что длинная колонна новых войск – пехоты и артиллерии – из Маана появилась у Абу эль-Лиссана. Людям даманийе, потерявшим боевую готовность после победы, пришлось покинуть свои позиции без боя. Они находились сейчас в Батре, поджидая нас.

Без единого выстрела мы потеряли Абу эль-Лиссан, блокгауз, ущелье и господство над дорогой к Акабе.