Текст книги "Лоуренс Аравийский"

Мы пробиваемся к морю

Это известие побудило нас к немедленным действиям. Мы нагрузили наших верблюдов и пустились в путь через волнистые возвышенности этой части сирийского плоскогорья.

Мы ехали всю ночь. Когда наступил рассвет, мы спускались к гребню холмов между Батрой и Абу эль-Лиссаном. На западе перед нами открывался чудесный вид на зелено-золотую равнину Гувейры, а дальше – на красноватые горы, скрывающие от взоров Акабу и море.

Гасим Абу-Дамейк, глава клана даманийе, беспокойно поджидал нас, окруженный своими отважными соплеменниками. Кровавые следы вчерашнего сражения еще видны были на их серых напряженных лицах. Они с глубокой радостью встретили Ауду и Насира.

Мы наспех выработали план и приступили к его осуществлению, сознавая, что не сможем двинуться вперед к Акабе, пока ущелье занято врагом. Если только мы не выбьем его оттуда, наши двухмесячные усилия и риск окажутся напрасными, не принеся даже первых плодов.

К счастью, непредусмотрительность неприятеля дала нам неожиданное преимущество. Они заснули в долине, тогда как мы, оставшись незамеченными, окружили их широким кольцом в горах. Мы начали спокойно обстреливать турецкие позиции под склонами утесов, надеясь выманить их оттуда и спровоцировать нападение на нас. Между тем Заал с несколькими верховыми поехал и перерезал на равнине телеграфные и телефонные провода, ведущие в Маан.

Такое положение продолжалось весь день. Стояла ужасная жара, сильнее, чем я когда-либо испытывал в Аравии, а наше беспокойство и постоянное передвижение делали ее еще более непереносимой. Даже некоторые из крепких арабов валились с ног от беспощадных лучей солнца и либо отползали, либо их оттаскивали под утесы, чтобы они пришли в себя в тени.

Мы перебегали с места на место, чтобы подвижностью заменить нашу малочисленность. Дыхание перехватывало от отвесных склонов гор, которые были так круты, что мы задыхались, взбираясь на них, а травы во время нашего бега обвивались, словно руки, вокруг наших ног и мешали нам. Острые камни известняка ранили нам ноги, и еще задолго до вечера при каждом шаге мы оставляли на земле кровавые следы.

Наши винтовки так раскалились от солнца и стрельбы, что жгли нам руки, и каждый залп доставлял нам тяжелые страдания. Утесы, на которые мы бросались для прицела, обжигали нам грудь и руки, и вскоре кожа с них сползала лохмотьями. Жгучая боль вызывала жажду. Но вода у нас была редкостью. У нас не было людей для доставки ее в достаточных количествах из Батры.

Мы утешали себя сознанием, что в замкнутой долине неприятелю было еще жарче, нежели нам в открытых горах. Мы все время беспокоили турок, не давая им возможности ни двигаться, ни собираться в отряды, чтобы сделать против нас вылазку, с наименьшим для нас уроном. Быстро передвигаясь с места на место, мы не могли служить мишенями для их винтовок. Мы лишь смеялись над их маленькими горными орудиями, из которых они нас обстреливали. Снаряды пролетали над нашими головами, разрываясь в воздухе позади нас.

Как раз после полудня меня хватил солнечный удар, или, вернее, я притворился, что он меня хватил, ибо я смертельно устал от всего и перестал обо всем заботиться. Я заполз в какую-то впадину, где стояла мутная лужица грязной воды, и намочил в ней свое платье. Ко мне присоединился Насир, задыхавшийся, как загнанное животное. Его губы потрескались и кровоточили. За ним стремительным шагом появился и старый Ауда. Его глаза были налиты кровью и вытаращены, а возбужденное лицо его было все в желваках.

Он саркастически усмехнулся, увидав нас лежащими, растянулся в поисках прохлады под насыпью и грубо буркнул мне хриплым голосом:

– Ну, а что с племенем хавейтат? Все болтают, а никто ничего не делает?

– В самом деле, – грубо кинул я в ответ, так как я был сердит на весь мир и на самого себя: – Они часто стреляют, но редко попадают в цель.

Ауда, позеленев и задрожав от ярости, сорвал с себя головную повязку и швырнул ее на землю подле меня. Затем он помчался, как помешанный, обратно на гору, сзывая своих людей громоподобным голосом.

Они сбежались к нему и через минуту рассеялись по склону горы. Я боялся, что дело приняло дурной оборот, и добрался до того места, где Ауда одиноко стоял на вершине горы, глядя на неприятеля. Но все, что он мне сказал, сводилось к нескольким словам:

– Садись на верблюда, если хочешь увидеть, как действуют старики.

Насир потребовал верблюдов, и мы сели в седло. Арабы промчались перед нами в неглубокую впадину, переходящую в низкую гряду. Мы знали, что находящаяся дальше гора спускалась удобными склонами к главной долине Абу эль-Лиссана, несколько ниже источников. Все наши четыреста верховых людей с верблюдами теснились здесь, недоступные для глаз врага. Мы подъехали и спросили у Шимта, что это означает и куда девались всадники с лошадьми.

Он указал через гряду на соседнюю долину и сказал: «Там, с Аудой», – и, когда он произносил эти слова, оттуда внезапным потоком хлынули крики и выстрелы.

Мы неистово погнали наших верблюдов к ребру скалы и увидали наших пятьдесят всадников, стрелявших и полным галопом мчавшихся на закусивших удила лошадях по последнему склону в главную долину. Двое или трое из них упали, но остальные неслись вперед с удивительной быстротой. Турецкая пехота, столпившаяся под отлогим утесом и приготовившаяся с ранними сумерками отчаянно пробиться к Маану, заколебалась и, наконец, не устояв перед стремительным натиском Ауды, обратилась в бегство, смешавшись с его отрядом.

Насир визгливо крикнул мне окровавленным ртом: «Вперед!» – и мы, как сумасшедшие, погнали наших верблюдов через гору наперерез бегущему врагу. Склоны горы не были слишком отвесны, чтобы сделать невозможной езду по ним галопом, но достаточно отвесны, чтобы эта езда оказалась ужасной. Все же арабы смогли окружить врага, стреляя туркам в лоб. Яростное нападение Ауды с тыла вызвало в турках ужас, благодаря чему они не заметили нас, когда мы пересекали восточный склон горы. Таким образом мы также застигли их врасплох, и наша атака с фланга на верблюдах, несущихся со скоростью около тридцати миль в час, была для них неожиданна и оказалась непреодолимой.

Люди хавейтат были ожесточены избиением своих женщин, внезапно открывшим перед ними день тому назад новую и ужасную сторону способов ведения войны. Они взяли лишь сто шестьдесят пленников, многие из которых были изранены, а триста турок валялись в долинах мертвыми или умирающими.

Немного врагов избегнули той же участи, в их числе были артиллеристы и несколько верховых офицеров с их проводниками из племени джази. Шейх Мохаммед эль-Дейлан гнался за ними на протяжении трех миль, посылая им вдогонку проклятия. Распри Ауды со своими родичами никогда не втягивали в себя хитроумного Мохаммеда, проявлявшего дружбу ко всем людям своего племени, когда он оставался с ними наедине. Среди беглецов находился Даиф Аллах, оказавший нам большую услугу сообщением о королевском колодце в Джефере.

Ауда подошел к нам, покачиваясь. Его глаза сверкали от упоения битвой, и он быстро бормотал несвязные слова:

– Действуй, действуй, когда все говорят. Действуй. Пули! Абу-тайи…

Руками он придерживал свой разбитый вдребезги полевой бинокль, изодранную револьверную кобуру и кожаные ножны от сабли, изрезанные в клочья. Во время боя в него было сделано несколько залпов, один из которых убил под ним кобылу, но он остался невредим, хотя шесть пуль и пробили его одежду.

Позднее он рассказал мне под строгим секретом, что тринадцать лет тому назад он купил в качестве амулета Коран за сто двадцать фунтов, и с тех пор ни разу не был ранен. В самом деле, смерть словно щадила его и, кружась вокруг, убивала его братьев, сыновей и последователей. Книга была напечатана в Глазго и стоила не более восемнадцати пенсов, но постоянная невредимость Ауды не позволяла смеяться над его суеверием.

Он свирепо радовался происшедшему сражению, главным образом оттого, что пристыдил меня и показал, на что способно его племя. Мы потеряли лишь двоих убитыми. Разумеется, жаль было терять каждого из наших людей, но момент являлся настолько важным и настолько повелительна была необходимость господствовать над Мааном, чтобы заставить сдаться небольшие турецкие гарнизоны, преграждавшие нам доступ к морю, что я охотно согласился бы даже на гораздо большие потери, чем два человека. В подобных случаях смерть оправдывает себя.

Тем временем наши арабы уже ограбили турок, их обозы и лагерь, и вскоре после восхода луны к нам подошел Ауда и заявил, что мы должны двинуться в путь. Мы рассердились. Дул влажный западный ветер, и после зноя и жгучих страданий минувшего дня его сырая прохлада едко бередила наши раны и ушибы. Нас охватила реакция после победы и желание отдыха.

Но Ауда настаивал. Отчасти его побуждало к тому суеверие – он боялся оставаться на месте, где многие недавно нашли смерть, отчасти – нежелание, чтобы люди других кланов хавейтат видели нас обессиленными и спящими. Некоторые являлись его кровными врагами, и они могли, ссылаясь на то, что во мраке приняли нас за турок, наудачу открыть по нам стрельбу. Итак, мы поднялись и двинулись, подталкивая несчастных пленников.

Большинству из нас пришлось идти пешком. Около двадцати верблюдов пало или находилось при последнем издыхании от ран, полученных в бою, а другие слишком ослабели, чтобы вынести двойной груз. На остальных село по двое: араб и турок. Но некоторые из турецких раненых находились в таком тяжелом положении, что не могли сами держаться в седле.

В конце концов нам пришлось оставить около двадцати раненых на густой траве возле ручья, где по крайней мере они не умерли бы от жажды, хотя было мало надежды на то, что они выживут.

Насир отправился сам собирать одеяла для этих покинутых, полураздетых людей, и, пока арабы упаковывались, я спустился в долину, где происходило сражение, чтобы посмотреть, нет ли на мертвых какой-нибудь одежды, которую можно было бы использовать. Но бедуины предупредили меня и раздели их донага. Для них это был вопрос чести.

В значительной части триумф победы сводился для арабов к тому, что они надевали на себя одежду неприятеля, и на следующий день наш отряд почти целиком превратился в турецкий. Разбитый нами батальон был отлично экипирован.

Наконец наша небольшая армия была готова и медленно повернула вниз, в укрытую от ветра ложбину. Пока усталые люди спали там, мы продиктовали письма к шейхам прибрежных племен хавейтат, извещая их о победе и о том, чтобы они окружили ближайшие отряды турок и удерживали их, пока мы не подоспеем.

Мы ласково обошлись с одним из пленных офицеров, которого его товарищи презирали за то, что он являлся полицейским, и его-то мы тотчас убедили стать нашим турецким переводчиком и написать начальникам трех постов, лежавших между нами и Акабой, – Гувейры, Кесиры и Хадры, – что, если нас не доводят до ожесточения, мы берем пленных и что быстрая сдача обеспечила бы им хорошее обращение и доставку их в безопасности в Египет.

Когда наступил рассвет, Ауда выстроил нас в ряды, чтобы пуститься в путь, и вывел нас из долины.

Горные склоны Штарского ущелья расстилались перед нами на сотни и сотни футов. Их изгибы походили на бастионы, о которые разбивались облака летнего утра, а от подножия их начиналась новая земля равнины Гувейры. Круглые песчаники Абу эль-Лиссана покрывал зеленый вереск. А Гувейра предстала перед нами, как географическая карта из розовых песков, испещренная голубыми полосами ручьев и наряженная в зеленые покровы поросли. После долгих дней скитаний по плоскогорью в замкнутых долинах этот свободный край вознаградил нас своим видом.

Мы спустились по всем зигзагам ущелья Штар и сделали внизу привал. Расположившись на мягком ложе из песка, мы тотчас же заснули.

Нас разбудил Ауда. Мы защищали наше право на отдых, оправдываясь нашим состраданием к измученным пленным. Он возразил, что если мы пустимся в путь, то умрут от истощения только пленные, но если мы станем мешкать по пустякам, тогда можем умереть и мы и они; действительно, у нас почти не было воды и совершенно не было провианта. Все же мы не смогли удержаться, чтобы, пройдя лишь пятнадцать миль, не остановиться ночью для отдыха вблизи Гувейры.

В Гувейре имел пребывание шейх Ибн-Джад, колеблющийся в своей политике, чтобы примкнуть к сильнейшей стороне. Сегодня таковой являлись мы, и старая лиса была с нами.

Он встретил нас медоточивыми речами. Сто двадцать человек турецкого гарнизона являлись его пленниками. Мы сговорились с ним, что он доставит их в свободный момент в Акабу.

Было уже 4 июня. Положение не терпело отлагательств, ибо мы голодали, а Акаба все еще лежала далеко впереди за двумя крепостями. Ближайший пост Кесира упорно отказывался вступить в переговоры с нашими парламентерами. Его утесы господствовали над долиной, и захват его мог стоить больших потерь. Мы умышленно предоставили эту честь Ибн-Джаду и его неутомленным людям, советуя предпринять попытку с наступлением мрака. Он отказывался, придумывая затруднения, ссылаясь на полнолуние, но мы сурово отвергли его возражения и оправдания, обещая, что этой ночью месяц некоторое время не должен быть виден. Согласно моим записям, предстояло лунное затмение. Оно исправно произошло, и арабы без всяких потерь захватили пост, в то время как суеверные турецкие солдаты стреляли из винтовок и колотили в медные горшки, силясь выручить планету из беды.

Успокоенные, мы пересекли равнину, пустившись в дальнейший путь. Ниази-бей, командир турецкого батальона, являлся гостем Насира, что избавляло его от унижения подвергнуться оскорблениям со стороны бедуинов. Сейчас он ехал бок о бок со мной. Он начал жаловаться, что один из арабов оскорбил его грубым турецким словом. Я принес ему извинения, пояснив, что тот, должно быть, выучился этому от кого-либо из его турецких собратьев губернаторов. Но офицер не казался удовлетворенным.

По мере того, как мы углублялись в Вади– Итм, он становился все уже и запутанней. За Кесирой мы находили один турецкий пост за другим опустевшими. Солдаты отступили оттуда к Хадре, укрепленной позиции у входа в Итм, надежно прикрывавшей Акабу против десанта со стороны моря. К несчастью для себя, неприятель никогда не представлял себе возможности нападения со стороны суши, и из всех его огромных укреплений ни одна траншея или пост не преграждали доступа из внутренней части страны. Неожиданное направление нашего продвижения повергло турок в панику.

После полудня мы пришли в соприкосновение с этой главной турецкой позицией. От местных арабов мы узнали, что добавочные посты около Акабы были уже сняты, либо уменьшены в численности. Таким образом, лишь триста человек преграждали напоследок нам путь к морю.

Мы спешились, чтобы посовещаться, и узнали, что неприятель упорно сопротивляется, скрываясь в недоступных для бомб окопах с новым артезианским колодцем. Был слух, что у него мало провианта.

Но не больше было и у нас. Мы зашли в тупик. Наш военный совет обсудил все пути. Благоразумие спорило с отвагой. Всякое хладнокровие исчезало в этом раскаленном добела узком проходе, гранитные вершины которого отражали солнце мириадами мерцающих вспышек света, в то время как в глубины его извилистого ложа не мог проникнуть даже слабый ветерок, чтобы развеять медленно нагнетавшийся зной.

Наша численность уже удвоилась. Люди так теснились в узком пространстве и сгрудились вокруг нас, что мы два или три раза прерывали наш совет, – отчасти, чтобы они не подслушали наших шумных споров, а отчасти – оттого, что мы задыхались от жары в нашем заточении, а запах немытых тел одурманивал нас. Кровь билась в висках, как колокол.

Мы дважды послали туркам требования сдачи, в первый раз – парламентера с белым флагом, а во второй – нескольких турецких пленных, но неприятель оба раза открывал по ним стрельбу. Бедуины вспылили, и, пока мы все еще совещались, они ринулись внезапной волной на утес, извергая на врага град пуль. Насир босиком выбежал, чтобы остановить их, но, сделав несколько шагов по раскаленной земле, визгливо закричал, чтобы ему принесли сандалии.

Мы сделали третью попытку связаться с турками при посредстве какого-то юного новобранца, заявившего, что он знает, как этого достичь. Мы спустились с ним к самым окопам и велели позвать какого-нибудь офицера, чтобы переговорить с ним. После некоторого колебания турок мы добились своего и разъяснили, как обстоит положение, указав на наши подавляющие силы и невозможность сдерживать нрав арабов. Результатом наших переговоров явилось обещание турок сдаться с наступлением дневного света. Таким образом, мы могли еще раз поспать (событие достаточно редкое и поэтому достойное того, чтобы быть занесенным в летопись), несмотря на мучившую нас жажду.

На рассвете следующего дня сражение возобновилось по всей линии, так как ночью прибыло несколько сот новых горных арабов, опять удвоивших нашу численность, и они, не зная о достигнутом соглашении, открыли стрельбу по туркам, которые начали защищаться. Насир выступил с Абдуллой и его аджейлями, выстроенными по четыре в ряд, и спустился в долину.

Наши люди прекратили стрельбу, а вслед за ними замолкли и турки, так как их солдаты не решались больше сражаться, считая, что мы отлично всем снабжены. Итак, в конце концов, сдача врага произошла спокойно.

Когда арабы кинулись на турок, чтобы их ограбить, я заметил инженера в сером мундире, с рыжей бородой и растерянными голубыми глазами. Я заговорил с ним по-немецки. Он был специалистом по бурению колодцев и не владел турецким языком. Только что случившееся поразило его, и он попросил меня объяснить, что мы собой представляем. Я рассказал ему, что мы – арабы, восставшие против турок. Он не сразу меня понял. Он хотел знать, кто являлся нашим вождем. Я ответил, что ишан Мекки. Он предположил, что его отошлют в Мекку. Я возразил, что – скорее в Египет.

Потерю своих технических принадлежностей он принял философски, но очень сожалел о почти законченном им колодце, который послужил бы ему памятником. Он показал мне его местоположение и недостроенный насос. Мы набрали оттуда прекрасной, прозрачной воды и утолили жажду.

Затем мы взапуски устремились к Акабе, лежавшей в четырех милях дальше, и, пробившись сквозь песчаную бурю, 6 июля, ровно через два месяца после нашего выступления из Ваджха, подошли к морю.

Акаба, Суэц, Алленби

Мы сидели, наблюдая, как ряды наших людей потоком проходили мимо нас. Их разгоряченные лица казались безразличными и ничего не выражающими.

В течение многих месяцев Акаба являлась нашей желанной целью. У нас не было никаких иных помыслов, мы отвергли всякие мысли о чем-либо ином. Сейчас, захватив ее, мы были немного разочарованы.

Голод пробудил нас от нашего транса. У нас сейчас было семьсот пленных в добавление к нашим пятистам собственным людям и двум тысячам ожидающих нас союзников. У нас совершенно не было денег, а ели мы последний раз два дня назад. Наши верховые верблюды представляли собой запасы мяса, достаточные на шесть недель, но, используя их, мы оказались бы на жалкой и одновременно дорогой диете и были бы обречены в будущем на неподвижность, расплачиваясь за проявленную слабость характера.

Ужин доказал нам настоятельную необходимость послать британским властям в Суэц, через полтораста миль пустыни, просьбу о присылке судна в помощь. Я решил отправиться сам с отрядом из восьми человек, по преимуществу из людей хавейтат на лучших наших верблюдах – один из них был знаменитый Джедах, семилетний верблюд, за обладание которым в свое время воевали два племени. Объезжая залив, мы обсуждали, как нам совершить путешествие. Если мы поедем не спеша, щадя животных, они могут погибнуть от голода. Если мы поедем быстро, они могут в середине пустыни пасть от истощения или изранив ноги. При этом нужно было помнить, что человек и в особенности европеец в таких случаях изнемогает раньше верблюда.

Наконец, мы сговорились проводить в пути лишь столько часов в сутки, сколько нам позволяла наша выносливость, ни в коем случае не прельщаясь быстротой. При выдержке мы должны были достигнуть Суэца за пятьдесят ходовых часов, а чтобы сократить задержки в пути на изготовление пищи, мы захватили с собой вареного верблюжьего мяса и фиников.

Около полуночи мы добрались до Тамада, единственных колодцев на нашем пути, лежавших в изгибе долины возле покинутой караульни синайской полиции. Мы разнуздали наших верблюдов, напоили их и напились сами. Затем мы вновь двинулись вперед, с трудом пробираясь в ночном мраке.

Когда начало рассветать, мы все еще ехали. При восходе солнца мы уже были далеко на равнине и остановились, чтобы дать нашим верблюдам попастись несколько минут. Затем опять в седле до полудня и после полудня, когда из-за марева возникли одинокие развалины Нахля. Мы миновали их и при заходе солнца сделали привал на час.

Верблюды стояли сонные, и сами мы бесконечно устали, но Мотлог, одноглазый владелец моего верблюда, приглашал нас двигаться дальше. Мы вновь сели верхом и, двигаясь машинально, взобрались на горы Митла. Взошел месяц, и их снежные вершины засияли, словно хрусталь.

На заре мы проехали мимо поля, которое какой-то отважный араб засеял дынями в этой безлюдной области, расположенной между несколькими армиями. Мы сделали привал, теряя еще один из наших драгоценных часов, раскололи несколько незрелых дынь и освежились их сочной мякотью. И вновь мы двинулись вперед в зное нового дня, хотя он беспрестанно смягчался проникавшими сюда ветрами с Суэцкого залива.

К полудню мы пробрались через гряду дюн и выехали на гладкую равнину. Отсюда уже угадывалась близость Суэца.

Мы достигли длинных линий окопов, обвитых колючей проволокой, и разрушающегося полотна железной дороги. Нашей целью являлся пост Шатт, лежавший против Суэца на азиатском берегу канала, и мы добрались, наконец, до него около трех часов дня после сорокадевятичасового перехода.

Шатт находился в необычайном смятении, ни один часовой не остановил нас. Два или три дня назад тут появилась чума. Войска поспешно очистили старые лагери, оставив их на произвол судьбы, и встали бивуаком в открытой пустыне. Разумеется, мы ничего не знали об этом и расхаживали по опустевшим канцеляриям, пока не нашли телефона. Я позвонил в Суэц, в главную квартиру армии, и заявил, что мне нужно переехать через канал. Мне выразили сожаление, что это не входит в круг их обязанностей. Переправой через канал управлял отдел внутреннего водного транспорта, следуя притом своим собственным методам. Чувствовалось, что они не соответствовали методам Генерального штаба.

Я бесстрашно позвонил в контору водного управления и объяснил, что я только что прибыл в Шатт из пустыни с безотлагательными известиями для Главного командования. В водном управлении очень сожалели, но как раз сейчас у них не было свободных лодок. Они наверняка утром пошлют за мной первую же, чтобы она доставила меня в карантинное управление. Затем там дали отбой.

Я провел четыре месяца в Аравии, безостановочно передвигаясь с места на место. За последние четыре недели я сделал на верблюде тысячу четыреста миль, совершенно не щадя себя ради успешного хода войны. Но я отказывался провести даже одну лишнюю ночь с заедавшими меня насекомыми. Я жаждал ванны и какого-нибудь прохладительного напитка, я жаждал перемены своего платья, от грязи прилипавшего к моим натертым седлом ссадинам, какого-нибудь блюда потоньше, чем зеленые финики и верблюжьи сухожилия. Я опять сунулся в управление внутреннего водного транспорта и на этот раз говорил, как Златоуст. Не добившись никакого эффекта, я пришел в бешенство. Но тут они вторично дали отбой.

Моя ярость все увеличивалась, когда до меня донесся в трубку дружеский голос с северным акцентом, говоривший с военной центральной телефонной станции.

– Не стоит портить крови, сэр, ради разговора с этими глупыми водяными крысами.

Его слова выражали бесспорную истину, и телефонист соединил меня с управлением военных перевозок. Тут майор Литльтон, как он ни был занят, прибавил к своим бесчисленным обязанностям еще одну.

Как только он услышал, кто я и где я нахожусь, – все помехи сразу оказались устраненными. Его баркас готов, будет в Шатте через полчаса. Я могу прямо направиться в его учреждение, не объясняя причин, почему обыкновенный портовый баркас вошел в священный канал, не имея на то разрешения водного директората.

Все случилось, как он обещал. Своих людей и верблюдов я временно отослал на север к Кубри, где им дали пищу и приют.

Литльтон увидал, как я измучен, и немедленно отправил меня в гостиницу. Некогда она казалась мне жалкой, но сейчас я нашел ее великолепной.

После того, как первая враждебность, вызванная моим видом, была побеждена, я получил все, о чем мечтал: ванну, прохладительные напитки (целых шесть сортов), обед и постель. Услужливейший офицер Интеллидженс Сервис, предупрежденный шпионами о переодетом европейце в «Синай Отеле», сам принял на себя заботы о моих людях в Кубри, а на следующий день снабдил меня билетами и пропусками в Каир.

В Измаилии пассажирам на Каир приходилось пересаживаться в другой поезд, приходивший из Порт-Саида. В составе второго поезда сиял роскошный салон-вагон, из которого вылезли адмирал Уемисс, капитан Бурместер, Невилль и какой-то очень толстый и важный генерал. Все замерло на перроне, когда они, серьезно беседуя, расхаживали по нему взад и вперед. Офицеры отдали им честь один раз, другой, а они все еще расхаживали. Отдавать честь в третий раз было неудобно, и офицеры спаслись бегством.

Взгляд Бурместера упал на меня. Он пожелал узнать, кто я, так как я сильно загорел и после своих скитаний имел дикий вид. Я рассказал ему историю нашего набега на Акабу. Он взволновался. Я попросил его, чтобы адмирал немедленно выслал туда транспортное судно. Бурместер ответил, что судно «Дафферин», прибывающее сегодня, нагрузится провиантом в Суэце, направится прямо в Акабу и привезет пленных. (Великолепно!) Он сам отдаст приказ об этом, чтобы не прерывать беседы адмирала с Алленби.

– Алленби! Что он здесь делает? – воскликнул я.

– Ого, ведь он сейчас главнокомандующий.

– А Мэррей?

– Вернулся на родину.

Это были серьезнейшие новости, в значительной мере касающиеся меня. Я вошел обратно в вагон и предался размышлениям: походит ли этот грузный, краснолицый мужчина на прочих генералов и не придется ли нам мучиться шесть месяцев, поучая его? В свое время генералы Мэррей и Белинг так надоели нам, что в первые дни мы не столь стремились победить врага, сколь обуздать наших начальников. Лишь с течением времени мы уломали сэра Арчибальда и его начальника штаба, и в последние месяцы они в своих донесениях военному министерству восхваляли удачу арабов и в особенности заслуги Фейсала. Это их великодушие являлось нашим тайным триумфом, так как они были странной парой в одной запряжке.

В Каире я направил свои стопы вдоль мирных коридоров отеля «Савой» к генералу Клейтону.

Когда я вошел, он взглянул на меня и буркнул: «Муш фади» (англо-египетское выражение, означающее «я занят»).

Но, когда я заговорил, он с удивлением приветствовал меня. Прошлой ночью я в Суэце нацарапал краткий доклад, и, таким образом, нам пришлось говорить лишь о том, что надлежит дальше делать.

Менее чем через час по телефону позвонил адмирал и сказал, что «Дафферин» грузит муку для своего неожиданного рейса.

Клейтон вытащил шестнадцать тысяч фунтов золотом и вызвал конвой, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было крайне необходимо для того, чтобы Насир мог уплатить свои долги.

В Баире, Джефере и Гувейре мы выпустили денежные знаки, написанные карандашом на военных телеграфных бланках, с обещанием оплатить их стоимость подателю в Акабе. Это был прекрасный выход, но до сих пор еще никто не решался выпускать бумажные деньги, так как у бедуинов нет ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, куда они могли бы их прятать. Вследствие этого, против этих денег существовало непреодолимое предубеждение, и наше доброе имя обязывало нас как можно скорее выкупить их.

Позже в гостинице я пытался найти для себя одежду, которая бы менее привлекала всеобщее внимание, чем мой арабский маскарад. Но моль изъела весь мой прежний гардероб, и понадобилось три дня, прежде чем я был нормально одет, притом, как всегда, – скверно.

Незадолго до этого главнокомандующий из любопытства прислал за мной. В своем отчете я подчеркнул, вспоминая опыт Саладина и Абу-Обейды,[36]36
  Имеются в виду военные операции в Сирии эпохи крестовых походов.


[Закрыть] стратегическое значение восточных племен Сирии и правильное их использование как угрозу путям сообщения Иерусалима. Эта точка зрения соответствовала честолюбию Алленби, и он выразил желание обсудить ее со мной.

Он сидел в кресле и глядел на меня, но не прямо, по своей обычной привычке, а искоса, бросая на меня озадаченные взгляды.

Он лишь недавно покинул Францию, где в течение нескольких лет являлся одним из важнейших зубцов великой машины, перемалывающей врага. Его переполняли западные понятия о мощи и значении пушек – наихудший способ для нашей войны, – но как кавалерист он уже почти склонялся к тому, чтобы отбросить новые приемы в несходном с Европой мире, в Азии, и вступить наравне с полковником Доунеем и генералом Четвудом на старый путь тактических передвижений. Все же едва ли он ожидал встретить такую странную личность, как я, полy6ocoго человека в шелковом наряде, предлагающего покорить врага словом и проповедью, если только дадут продовольствие, орудия и двести тысяч соверенов, чтобы убедить и удержать новообращенных. Алленби не мог решить, в какой мере я был искусным актером, а в какой шарлатаном. Он не задавал много вопросов и немного говорил, но изучал карту, слушая мои разъяснения о Восточной Сирии и ее жителях.

Под конец он поднял голову и сказал прямо: «Ладно, я сделаю для вас все, что могу».

Беседа закончилась.

Я не был уверен, что он достаточно увлечен моим планом, но впоследствии мы узнали, что Алленби говорит то, что думает. А то, что генерал Алленби мог сделать, удовлетворило бы самого требовательного из его подчиненных.