Текст книги "Что-то было в темноте, но никто не видел (сборник)"

Часть третья

Подводный мир ничем не уступает воздушному простору. Если последний кажется бескрайним и, точно сельский праздник, озарен тысячей огней тысячи звезд, то первый – темен, что правда, то правда (хотя, если вглядеться, и у него есть свой свет – свет кораллов, к примеру, или электрических рыб), зато обладает величием и тайной. Далеко от исступленного солнца киты, подлинные короли глубин, возлежат на мягком иле континентов. Крабы грезят о рискованных вылазках на сушу. Цветут-зеленеют водоросли в открытых всем садах. И мелкие рыбешки, подобно малым детям, воюют и убивают друг друга понарошку.

Я лежал на песке, песком были забиты рот и нос. Глаза болели.

Я встал.

Справа и слева, насколько хватало глаз, тянулся золотистый пляж. Если бы не обломки корабля, нипочем бы не догадаться, что всего несколько часов назад бушевал ураган.

И ни одной живой души. Только мерно колыхалось море, тихонько нашептывая «шшшшш», да дул легкий ветерок.

Чуть поодаль высились деревья, за ними начинались густые заросли. Я направился к ним. Понятно, что там у меня было больше шансов выжить.

Мой взгляд вдруг зацепился за кучку обломков. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил не что иное, как запутавшееся в тряпье и тросах человеческое тело.

Я вообще-то не верю в судьбу. Иначе бы долго не протянул. Не верю и поэтому думаю, что мне еще может когда-нибудь повезти. А верь я во что-нибудь типа судьбы – давно бы свел счеты с жизнью. Потому что, к гадалке не ходи, у судьбы я был бы пасынком, мальчиком для битья и козлом отпущения.

Последующие события подтвердили мою правоту. Нет ни счастливой судьбы, ни судьбы-злодейки, для всех сварен один суп, а в нем яду кому ложка, кому две – вот и вся разница.

Я свой яд выпил весь до капельки. Теперь осталось лучшее – мясо с овощами.

Передо мной на песке, точно Спящая Красавица, лежала девушка в белом купальнике, та самая, с корабля.

Вот это называется повезло.

Мясо с овощами.

И ни грамма яда на горизонте.

Девушка была без сознания, но дышала, и сердце билось ровно. Я уложил ее в тени, под деревьями на опушке, а сам отправился на разведку.

Мне не пришлось далеко ходить: очень скоро нашлось все, что нам было нужно.

Между двух каменных глыб бил ключ пресной воды – есть что пить и чем мыться. Неподалеку фруктовые деревья щедро демонстрировали свой товар. Еще надо будет сообразить насчет охоты и рыбалки. И рыбы, и дичи на этом острове наверняка вдоволь.

Я выбрал место для лагеря у ключа и соорудил на первое время маленькую палатку.

Потом очень осторожно перенес туда девушку – она все еще была в обмороке – и занялся разведением огня.

Шторм выбросил на берег массу полезных вещей. Чемоданы, коробки, ящики, канистры, целый арсенал всякой всячины; я тщательно собрал все и сложил подальше от воды. Положение такое, что любая малость может пригодиться.

Увечье, о котором я уже говорил, не позволяло мне питать каких-либо надежд в отношении девушки.

Попросту засадить ей прямо на пляже, на песочке, я, например, не мог и мечтать. Точно так же не мог мечтать засадить ей в палатке или в воде. Подходящих мест, чтобы сделать дело, хватало – да нечем было.

Но я решил – ничего, что-нибудь придумаю.

Конечно, без инструмента непросто, но здесь сама жизнь заставила меня проявить смекалку.

Я построил хижину из остатков казино, сделал оружие из чудом найденной кухонной утвари и даже смастерил лампу с помощью большого диска – единственной уцелевшей детали машинного отделения.

Так что, коль скоро мой инструмент для дела негоден – и тут смекалка выручит.

У меня, сказал я себе, есть две руки и голова на плечах. Три важных элемента, на которые я могу рассчитывать, если случится-таки засадить. Хотя в моем случае «засадить», наверно, не совсем то слово.

Точнее будет «насадить».

Эту девчонку в белом купальнике я, как только представится случай, насажу.

Она сказала, что ее зовут Миникайф. Миникайф Жаво. Еще сказала, что ей здесь не нравится, тем более что ее дружок остался на корабле, и кузина, и дружок кузины тоже.

Потом она захотела одеться, и я дал ей одежду скрепя сердце, но в надежде сойти за джентльмена.

Первый вечер я посвятил знакомству.

Я объяснил ей, что нам чертовски повезло – мы спаслись, а могли бы лежать на дне, как ее дружок, и кузина, и дружок кузины, и все остальные. По моему разумению, это был лишний повод радоваться жизни.

Она слушала меня вполуха, так что я не стал настаивать и принялся излагать ей свои планы касательно организации нашего быта на острове. Про рыбалку, охоту, подножный корм, устройство жилья – про все рассказал, ни словом не обмолвился только о моем замысле, касавшемся ее лично, в смысле насадить.

Я ведь понимал, что она еще в шоке после кораблекрушения и что ее сердце, как и она сама, одето в белый купальник. С этим целомудренным органом следовало обращаться бережно.

Вскоре девушку сморила усталость, и я отвел ее в палатку.

Потом я вернулся на берег. Множество звезд аплодировали мне с неба, волны, набегая на песок, вкрадчиво шептали, наверно, призывая меня сейчас же отправиться к малышке Миникайф. Я ответил всей этой публике, что пока погожу. У людей принято завоевывать свой предмет, и сердечко девушки рано или поздно скинет свой белый купальник само, без принуждения.

Оставив волны блудить с песком, я ушел в лес. Ночь была теплая, как грудь кормилицы, и там, в зарослях, я без труда уснул.

Назавтра я ушел, взяв с собой оружие и мешок. Набрал фруктов и поймал большую зеленую рыбу, которая билась в луже, оставшейся после прилива.

Я приготовил отличный экзотический ужин из зеленой рыбы и желтых фруктов – в них много витаминов.

За едой я сказал ей, что она – избалованная девчонка и что ей повезло наткнуться на такого человека, как я, умеющего справляться с подобными ситуациями.

Кажется, я пробудил в ней интерес.

Она спросила меня, чем я по жизни занимаюсь. Я ответил: круизами. И добавил, что вообще-то был военным, но мне осточертели команды и форма, и я вышел в отставку.

Потом я спросил, как ей моя рыба.

Она пришлась ей по вкусу.

Ее ответ смутил меня. Следовало ли усмотреть в нем поощрение? Я не знал. И вдруг испугался, что события выйдут из-под контроля. Торопить их нельзя, не то стану посмешищем; я, и только я должен решать, когда насадить. Мне стало ясно, что ничего не получится без четкого плана и хорошо продуманной стратегии.

Девушка начала чертить пальцем на песке, и я понял, что она устала. Чтобы раззадорить ее и напустить таинственности – мол, нечего мне делать с такой пташкой, хоть она и на руку села, – я сказал ей «спокойной ночи» и ушел спать на пляж. Я знал, чего добиваюсь: чтобы однажды она не выдержала и пришла ко мне сама. Со своим запахом горелой корочки и дрожащим от возбуждения белым купальником.

Каждое утро я нырял в море и плыл энергичным брассом до кораллового рифа. Я надеялся накачать плечи, как у молодых атлетов с корабля.

Потом я уходил в лес.

За день я запросто мог несколько раз обойти остров и пересечь его из конца в конец напрямик, через заросли и несколько голых холмов посередине. На вершине одного из них я часто останавливался и смотрел сверху на море, пляж и Мини-кайф в белом купальнике, коричневую от загара, как кожаное сиденье дорогой машины.

Мой план начал обретать реальные очертания. Когда представится случай, уж я насажу тютелька в тютельку. Но только нельзя чересчур усердствовать. Пусть это выглядит одолжением. От таких-то вещей и теряют голову. А потом, когда я кончу и она, вся такая благодарная, прижмется ко мне, я повернусь на другой бок и скажу, мол, завтра много дел, надо выспаться. Это ее добьет. Она будет в отпаде. Втрескается по самую маковку, и каждую ночь мне придется повторять свой номер. Она без моих насадок просто не сможет больше жить. Белый купальник падет, и каждый божий день мне придется снова и снова насаживать под руинами.

Дело, можно считать, в шляпе. Все пройдет как по маслу. Я готов. Осталось только ей решиться. Я терпеливо ждал. Я так ее очаровал, что за этим дело не станет.

В озерце пресной воды я обнаружил целую стаю красных с металлическим отливом рыб. Их там была тьма-тьмущая – ни дать ни взять, скопище спортивных машин, застрявших в пробке.

Я наловил на хороший ужин, разнообразия ради – не все же есть зеленых.

Остаток дня я занимался планом новой хижины, которую хотела Миникайф, а потом спустился к ней на пляж.

Она выходила из воды. Мое сердце пропустило удар, потом два, и я уж было решил, что сейчас загнусь, как последний дурак, на коленях перед киской в прозрачном купальнике.

Наступил вечер. Из леса веяло сладким духом, и он смешивался в странный коктейль с солью океана и горелой корочкой Миникайф.

В этот час насекомыми овладевало безумие. Каждой букашке за этими ароматами виделась пожива, мошкара исступленно кружила, не понимая, что запахи исходят не от сладостей и не от падали, что это просто телесные испарения острова, умаявшегося за день от жары. И всех этих ошалевших мошек одним глотком пожирали такие же ошалевшие птицы.

Остров был окутан кухонными запахами и вибрировал от жужжащей агрессии.

Миникайф завернулась в длинный кусок материи, который она нашла на берегу и высушила. Я выложил круг из камней и развел в нем костерок, а сверху положил кусок решетки, тоже найденный в песке. Бросил на нее первых рыбин. Жареные, они не потеряли красного с металлическим отливом цвета, это было красиво. Они будто светились изнутри и пахли индийским рестораном.

Солнце садилось, и наш остров был похож на розовый сосок в открытом море. Поднявшийся ветер ласкал теплым языком шею Миникайф.

Она щурила глаза и улыбалась, глядя на горизонт, словно вспоминала что-то.

Потом она заговорила:

– Ты так хорошо заботишься обо мне.

Я ответил, мол, чего там, делаю что могу.

– Как будто я – медвежонок.

– Угу, медвежонок…

– Нет, вернее, котенок. Маленький потерявшийся котенок, а ты как будто большой пес, пожалел меня и подобрал.

Я смотрел, как волны лижут остров, похожий на сосок, и думал, что, будь у меня между ног хоть мало-мальски годный инструмент, он наверняка ожил бы в эту минуту.

– Ты когда-нибудь купался ночью?

– Нет, никогда.

Тут она встала.

– Если хочешь, можем искупаться.

В лесу какая-то птица проглотила слишком большого для нее москита. Она пролетела по кривой метров сто и рухнула на песок.

– Но у меня купальника нет.

Миникайф сказала, что у нее тоже. И рядом с мертвой птицей упали длинный кусок материи и белый купальник.

За ее спиной сияли все звезды. Я узнал Лебедя, Быка, и, несмотря на его бледность, созвездие Швеи, длинными прозрачными нитями опутавшее волосы Миникайф.

От купальника на ее коже остались белые полоски. Разноцветная Миникайф смахивала на экзотическую рыбу.

Она побежала к морю и тоненько взвизгнула, окунувшись в воду. Помахала мне рукой: мол, догоняй.

Я колебался. Если я сниму штаны, она увидит мое увечье, и это будет конец всем моим мечтам о насадке.

– Я устал, – ответил я. – Пойду лучше спать.

И направился к нашей поляне.

Миникайф что-то сказала, я плохо расслышал. «Какой идиот», кажется.

Ветер швырнул пригоршню песка прямо мне в лицо, и до хижины я добрался в слезах.

Долгие ночные часы я проводил один. Пока Миникайф переваривала дневную порцию солнца, я уходил на пляж с карманным фонариком и раздевался. Ветер, точно испорченный мальчишка, налетал, несмотря на поздний час, и лапал меня повсюду.

А какие мерзости он мне нашептывал! Просыпались волны и тоже нашептывали мерзости. Время от времени загулявший краб подбирался ко мне боком и говорил уж вовсе непотребные вещи, известные только ему.

А я делился с ними своими надеждами насадить Миникайф. Рассказывал подробно и с юмором. Каким образом я хотел это сделать, да как приступить, и все такое. Им было смешно. Они смеялись, и я тоже смеялся в ответ и добавлял пикантные детали, которые мне бы и в голову не пришли минуту назад.

Ветер был сатиром, краб похабником, а волны подкатывались к моим ногам как голые девки. Все это создавало поистине странную атмосферу. Она ударяла в голову. Я был на взводе. Обливался потом.

Измучившись, я возвращался в хижину, где Миникайф спала крепким сном поджаренного гренка. Я подходил к матрасу, на котором она лежала, стоял и смотрел на нее, голую, закутанную в москитную сетку.

Мне хотелось сочинить стихи, но не получалось. На полу валялись обрывки веревки. При виде их мне приходили совсем не поэтические мысли. Эти мысли ударяли в голову.

Часть четвертая

Я прохаживался по опушке леса, там, где кончалась полоса песка. В сотне метров от меня Мини-кайф дремала, принимая солнечную ванну.

Я чувствовал себя в отличной форме. Как в ту ночь, когда в хижине мне пришла мысль о веревках. Мысль совсем не романтичная, что правда, то правда, но все равно прекрасная мысль.

Эта крошка в белом купальнике довольно поводила меня за нос, пора брать быка за рога. То, что я собирался сделать, было, конечно, гадко, ну и что с того? Свидетелей нет, разве только крабы, известные похабники, которые будут на моей стороне, да этот непотребный остров, который посмеется вместе со мной.

И плевать я на все хотел с высокого дерева, мораль утонула вместе с командой корабля, и ею закусывали на дне океана косяки рыб – фанаток групповухи.

Все, что меня интересовало в этот вечер, – Миникайф, я и куча веревок, крепких веревок с морскими узлами, которые заставят ее понять, что сопротивляться бесполезно.

Ее белый купальник станет у меня мучеником, комочком спутанного акрилового волокна, поверженным в прах. А я, старый евнух, переквалифицируюсь в насадчика. Я, конечно, в этом деле новичок, но ощущал в себе призвание.

Дивные ночи светили мне в перспективе.

Этот прилив оптимизма был, увы, последним.

Дальнейшие события показали, что в такой жизни, как моя, светлые полосы редки и со всех сторон окружены напастями. Позади у меня скверные воспоминания, впереди – скверное будущее, а в настоящем – сплошные скверные предзнаменования.

От Миникайф мне вообще не следовало ожидать ничего хорошего.

Она лежала ничком и, кажется, спала, обнимая песок. Никогда в жизни я не видел такого загорелого тела. Кожа на спине была словно обугленная. Руки приобрели глубокий медный оттенок, а ляжки сзади походили на два куска хорошо поджаренного мяса.

Она поднялась; мне показалось, что у нее усталый вид.

Я спросил, хорошо ли она себя чувствует. Она ответила, что не очень, вот уже несколько дней плохо спится, нет аппетита и подташнивает.

Не думает ли она, что тому виной рыбы цвета спортивных машин или желтые фрукты, богатые витаминами?

Она огрызнулась в ответ, что понятия не имеет, мол, она не врач, и вдобавок ко всей этой пакости у нее ужасно чешутся руки, уже третий день, все сильнее и сильнее.

Действительно, ее руки облезали вовсю. А на спине я увидел сантиметров десять вздувшейся кожи и корочки запекшейся крови там, где Миникайф расчесала болячки.

Поднялся ветер с суши, с середины острова, странный ветер на уровне колен. Он принес неприятный запах. Я повернулся к морю – волны одна за другой набегали на песок, тут же пятясь назад, словно чего-то устыдившись.

Вся эта чудная природа определенно знала о болезни Миникайф больше моего.

Меня это здорово пришибло. План повязать Миникайф веревками из хижины приказал долго жить. Больная девушка и вся эта странная атмосфера так подействовали на меня, что мой энтузиазм улетучился.

Миникайф тем временем ушла в хижину, сказав, что попытается поспать.

Лучше не стало. Наоборот, делалось все хуже и хуже. Язвы на загорелой спине ширились. Местами они воспалились, а я ничем не мог помочь. Опасаясь жара, я обмывал ей ноги прохладной водой. Но сам понимал, как смехотворны мои усилия по сравнению с лечением, которое ей требовалось.

И остров выглядел уже не таким приветливым. Я начал подозревать, что именно в нем крылась причина болезни Миникайф. Слишком много солнца – оно что-то нарушило в хрупком организме девушки в белом купальнике и теперь медленно убивало ее.

Я понял, что остров себе на уме, и мне это совсем не понравилось. На пляже я вдруг увидел все другими глазами. Сказки, которые я сочинял про море, солнце и крабов, казались мне глупыми и смешными теперь, когда Миникайф умирала в хижине, и я злился на себя за то, что навоображал невесть что, и на остров – за то, что он меня поощрял.

В одночасье прекратив всякие отношения с островом, я стал вредить ему, как мог. Пачкал песок нечистотами, плевал в море и нагнал страху на крабов, которые до сих пор считали меня своим.

Я пытался помочь Миникайф, уговаривал ее хоть немного поесть, попить, дать мне обмыть ей лицо водой. Она на все соглашалась. Болезнь разъедала ее характер точно так же, как кожу на спине.

Вскоре мне пришлось признать, что хворь, которую она ухитрилась подцепить, была для меня слишком сильным противником. Вдобавок к язвам, которые не заживали, я заметил опухоли у нее под мышками и на шее. Они быстро росли и твердели, и девушке стало так трудно глотать, что я больше не кормил ее, только давал попить.

Я совсем пал духом. Разговаривать с островом и с чем бы то ни было на нем я перестал и страдал от одиночества, к которому никак не удавалось привыкнуть.

В ответ мои вчерашние друзья, которым я не мог простить болезнь Миникайф, разозлившись, всем скопом ополчились на меня. Москиты не давали мне спать ночами, крабы меня сторонились, а песок на пляже прятал под собой острые предметы.

А потом однажды утром я нашел Миникайф совсем остывшей. Ее коричневая кожа стала сероватой, как дневное небо в переменную облачность.

Пришлось признать, никуда не денешься, – она умерла. Это событие настроения мне не улучшило.

Я вышел из хижины, проклиная все, что попадалось мне на пути; надо же, чтобы так упорно не везло, говорил я себе, это, наверно, у меня врожденное.

Я сел на песок и обхватил голову руками.

И когда почувствовал, что умираю от жары, мне пришла в голову идея.

Я встал, пошел в хижину, выволок тело Миникайф на пляж и положил его на самом солнцепеке.

Я погулял немного вокруг, потом вернулся к телу. Потрогал его – и, как я и ожидал, оно стало теплым. Девушка больше не походила на мертвую, наоборот, она, в своем белом купальнике, снова стала тем горячим угольком, что пленил меня на палубе корабля.

Я лег рядом с ней. Вот теперь я мог насадить.

Хорошая новость.

Аниматоры

Часть первая

Информация, которую я должен сохранить в тайне, – это слово «Равноденствие». Я никому его не скажу – ни сокамерникам, ни гестаповским шишкам, ни их палачам, даже наедине с собой я не прошепчу его, потому что знаю: там, где я нахожусь, у стен есть уши.

Пару раз, видит Бог, оно у меня чуть не вырвалось. В самом начале, когда полицаи пришли за мной и коротышка в хаки стал рвать мне волосы. И потом, позже, когда мы все сидели в предварилке и я впервые увидел лицо их главного, тогда тоже чуть было не оплошал.

Но все-таки я ничего не сказал. Ни словечка, кроме, понятное дело, «уй» и «ай», и теперь я надеюсь выдержать до конца.

Я, конечно, не один такой крепкий в нашей компании. Мадам Ямамото – та вообще ошеломила всех. Старушка, а крепкая, как бычья жила. А еще Жаво, целая семья. Вот уж крепкие так крепкие. Отец, мать и дочка. Как из мрамора высеченные. Они много и очень громко кричат на сеансах, но ни слова до сих пор не сказали, обеих женщин, похоже, накачивает глава семьи, он их учит, как себя вести, вроде и по-доброму, но твердо. Я тоже иногда слушаю, чтобы приободриться.

Вот, значит, это крепкие. Семья Жаво, Ямамото и я. Еще есть малыш Леви. Насколько я понял еще на записи, он здесь из-за своего деда, тот реально принял мученическую смерть в Варшаве, и он считает, что ради его памяти должен дойти до конца.

Есть еще два молодых парня, оба атлетического сложения и, похоже, умеют держать удар. Тот, что повыше, сказал мне, что они долго тренировались и бояться им особо нечего.

И наконец, какой-то странный тип, тощий и молчаливый, похожий на старую клячу, у него, кажется, свои причины быть здесь, не те, что у всех нас.

Да, на этом этапе нас осталось немало, но много было и таких, что все выложили в первые же дни, их я отношу к категории предателей, слизняков, дезертиров и тыловых крыс. В нашей группе они составляли пятьдесят процентов. Этим много не надо, от малейшей угрозы, от легкой затрещины выдают свое секретное слово, кто «Луна-парк», кто «Барометр», как подумаешь, если опять начнется война, враг придет и возьмет нас тепленькими, голыми руками скрутит, и прослывем мы, справедливо, куда денешься, скотным двором или мелкой шантрапой.

Стоит вам назвать ваше секретное слово, главный дает команду палачам, и тогда конец битью, щипцам, наручникам и прочим их штучкам, они от души смеются и передают вас расстрельному взводу.

Вас ставят к стенке с завязанными глазами и расстреливают. После этого любезно просят пройти в секретариат, где вы получаете назад свои вещи. Одеваетесь и уходите. По-тихому, без диплома, не добравшись до финала.

Организовано все отменно. Как обещали в рекламе, ни грамма туфты. Мы попали в руки настоящих профессионалов, они работают на одну благотворительную ассоциацию, которая переводит наши деньги – за участие мы, естественно, заплатили, – всяким гуманитарным фондам, на прокорм или там на вакцинацию самых обездоленных, чтобы те тоже могли пожить по-человечески.

Реклама сулила хэппенинг исторического характера, который позволит молодому поколению перенять память старшего и тем самым закалиться в борьбе против возрождения былых гнусностей и вытекающих из них бед.

Организаторы обеспечили отборный персонал, по-настоящему знающий толк в физическом насилии, и гарантировали натуральность всех допросов, которым нас подвергают, а также историческую достоверность происходящего.

По окончании испытаний каждый участник, на собственной шкуре испытавший всю полноту человеческого страдания, получит диплом, подтверждающий его благонадежность и высокий нравственный уровень.

Арестовали нас в понедельник. Сбор назначили во дворе одного городского здания. В то утро шел мелкий дождик, на лицах участников покрепче капли казались потом, а слабые и вовсе как будто плакали. Потом открылась входная дверь, и вышли вооруженные люди, а за ними еще один парень, на вид совсем молодой, весь в черном, с лицом маньяка, в блестящих кожаных сапогах.

Пинками и тычками нас всех загнали внутрь здания.

Первым делом, все так же, под конвоем, нас обыскали. То и дело раздавались команды, грубые, отрывистые и непонятные – на языке оригинала. Всех выстроили в шеренгу в длинном коридоре и велели раздеться. Один попытался было протестовать и тут же получил зуботычину от ханурика в хаки. Он упал, держась одной рукой за нос, другой за штаны, с воплем: «Я все скажу, я все скажу!» – и его отправили в кабинет главного, где он выдал свое секретное слово.

Это был первый выбывший.

В длинном коридоре воцарилась тишина. Мы стояли голые, ежились от холода и прятали глаза, боясь нарваться.

Среди женщин я уже тогда заметил дочку Жаво – то есть это я потом узнал, кто она. У нее были красивые голубые глаза, большие и круглые, они напомнили мне мыльные пузыри в ванне с качественной пеной, и красивый носик, и красивый рот, и красивые золотистые волосы, издали показавшиеся мне разводами на песке, если смотреть на них с высоты.

В общем, личико у нее было – песня, прямо-таки приманка для лопухов. А когда все разделись, оказалось, что голенькая она хороша, как каникулы у моря, и даже лучше.

Ладно, что скрывать, я втрескался в нее по уши сразу. И, глядя на нее, выбивающую зубами дробь в длинном стылом коридоре, думал о вещах совершенно неуместных, но очень приятных.

Это было только начало допросов и долгих часов ожидания.

Еще несколько человек сломались. Я и сам чувствовал, что слабею. Было так холодно, что у меня заболело горло и онемел затылок. Ног я совсем не чувствовал, а выше колен они стали деревянными, как ножки стула.

Одна женщина попросилась в туалет, ей со смехом указали на ведро в углу. Женщина покраснела и осталась в шеренге. Потом несколько мужчин, в том числе и я, не выдержали и справили нужду в ведро. Было ясно, что это еще цветочки, ягодки впереди.

Находились мы, судя по всему, в бывшей школе. Плитка на полу была потертая и желтоватая, вдоль стены тянулись вешалки, тоже не в лучшем состоянии, их покореженные крючки напоминали мне десятки детских пальцев, поднятых вверх в похабном жесте. Классы служили гестаповским начальникам кабинетами. А за последней дверью, в конце коридора, была комната, где нас допрашивали.

Уже целый день мы пробыли здесь. В маленькие окошки было видно, как серые сумерки окутали деревья во дворе.

Я смотрел на всех этих людей, которые терпеливо ждали своей очереди на побои, угрозы, мучения, – они стояли в ряд, потеряв счет времени, ни дать ни взять, перепела на вертеле, такие же бледные, такие же скукоженные, так же ровно нанизанные, и была в них безучастность замороженного мяса. В окошко мне были видны деревья, они жили своей растительной жизнью. Признаться, я им чуточку завидовал, ясно ведь, они счастливы, и кора у них потверже нашей будет.

А потом пришла моя очередь.

Один из конвоиров провел меня в комнату. Ханурик в хаки был там, а за столом сидел тот, черный, с лицом маньяка, в блестящих кожаных сапогах.

Когда конвоир вышел, оставив меня с этой парочкой, я почувствовал, как меня с водой спускают из ванны в клоаку к чудовищам.

Допрашивали меня, понятное дело, с пристрастием.

– Слово! – рявкал маньяк.

Мое тело висело кулем, пристегнутое к паре наручников, и могло называться голландским сыром, печеночным паштетом и берлинской лазурью. Мне было больно.

Но я молчал. Молчание дорого мне стоило, меня били ногами, били кулаками и познакомили со всеми колющими и режущими инструментами, которые висели острыми гроздьями на стенах комнаты.

Потом, спустя бесконечно долгое время, меня развязали и отпустили. Уже наступила ночь. Не было видно ни двора, ни деревьев, все потонуло в темноте.

Коридор же был ярко освещен неоновыми трубками. Заключенные под бдительным оком конвоира по-прежнему стояли, но почти всех сморил сон, и я удивлялся, как они ухитряются не упасть. Наверно, в наших мозгах жива память о лошадином прошлом, и техника сна стоя хранится в каком-нибудь нейроне вместе с запахом пырея и овсюга. Кто знает? Как бы то ни было, именно конюшня привиделась мне в коридоре, да и запах, и сходство со стадом дополняли картину.

Я сразу высмотрел козочку с золотистой шерсткой и милой мордочкой. Дочка Жаво тоже спала, но не лошадиным сном, ее сон был грациозным, она была окутана им, как конфетка серебряной фольгой, он защищал ее, такую сладкую, от всего, и от грязи тоже.

Раны болели, но я подобрался поближе. Рядом с ней было тепло, как в постели.

Я рассматривал ее лицо сквозь завесу светлых волос, ее дыхание обдавало меня запахом скошенной травы и мяты. Словно в горах.

Потом она проснулась и рассказала мне, что пришла сюда с отцом (мужчина, стоявший за ней) и матерью (женщина, державшаяся за мужчину). Звали ее Миникайф, и отец настаивал, чтобы она дошла до конца, – из этических соображений, типа долга перед принявшими мученическую смерть.

Было еще слишком рано утверждать, что я ей понравился, но надеяться я точно мог. И целая выставка цветов оптимизма открылась в то утро у меня в голове.

Сменилась охрана. Нам раздали хлеб, по крошечному кусочку, меньше церковной просфоры, от этого завтрака голод стал еще мучительнее.

Я занялся проверкой состояния своего организма, ощупал себя в разных местах, убедился, что ничего из пострадавшего не сломано. Синяки и ссадины от вчерашнего сеанса за ночь «созрели», я весь опух и покрылся зелено-желтыми пятнами, ни дать ни взять, индейское лоскутное одеяло. Но в общем, кажется, ничего серьезного.

Потом явился маньяк в сопровождении коротышки в хаки. Продолжать допросы. Мне, пожалуй, можно было не бояться – я-то получил свое вчера. Так что, когда коротышка в хаки вышел из кабинета со списком, я особо не беспокоился.

Он пробежал список глазами и выкликнул:

– Жаво, Миникайф.

Порыв ледяного ветра в моей голове заморозил всю выставку цветов.

Шел дождь. Казалось, будто за окнами плещется озеро. Колыхались ветви, по жидкой грязи расхаживали две большие черные птицы, нагнув головы под каплями. А подальше вырисовывались на туманном небе крыши служебных построек, отсюда похожие на размокшие дольки апельсина.

Невеселые мысли о людях и их горькой доле крутились в голове. Угрюмый этот ропот я слушал вполуха, сосредоточив внимание на глазах черных птиц, в которых видел четыре причины положить всему конец.

Ко мне подошел Жаво и взял меня под локоть.

– Я видел, вы беседовали с моей дочерью, – сказал он.

Он был невысокий, коренастый, но из-под его седеющих бровей на меня смотрели голубые глаза дочери.

Он говорил со мной, не сводя глаз с двери, за которой допрашивали Миникайф.

– Она выдержит. Она, знаете, очень сильная.

Эти слова он произнес с отцовской гордостью.

– Такая милая девушка, – отозвался я.

– У нее большое сердце.

После этого, решив, что знакомство состоялось, он кивнул мне и вернулся к своей жене.

Мадам Жаво выглядела похуже своего благоверного. И тревога на немолодом лице лишила его всякого сходства с дочерью. Насколько та меня очаровала, настолько же эта, старая, толстая, потрепанная вчерашним днем, да и сегодняшним, который только начинался, напоминала мне залежалую картофелину, сморщенную и утратившую здоровый цвет.

Дверь комнаты для допросов распахнулась. Вышел держиморда в сером и вызвал Юбера Жаво.

Старик вздрогнул и поспешил к двери, точно пес на свист хозяина. Он столкнулся на пороге со своей дочерью и исчез за закрывшейся дверью.

Миникайф шла как-то враскоряку словно не могла сдвинуть ляжки от боли; глаза у нее покраснели, но я не разглядел и следа влаги. Большое сердце, которое расхваливал мне ее отец, плакало сухими слезами. Растрепавшиеся светлые волосы клубились вокруг головы, точно пушистый ореол одуванчика.

Картина была до того печальная, что Миникайф на мгновение представилась мне пшеничным полем, побитым грозой, а те двое подонков – ветрами-опустошителями.

Я понял, что с ней сделали что-то ужасное.

Она подошла к матери, пытаясь удержать на своем личике уверенное выражение, которое все время отставало, как обои от стен разрушенного дома. Несмотря на это, личико оставалось красивым, даже почти артистичным теперь, когда оно отражало драму во всей полноте.

Мать грустно гладила ее по голове.

– Я выдержала, я ничего не сказала, – прошептала Миникайф.