Текст книги "После «Структуры научных революций»"

В. К и н д и: Некоторые из ваших идей похожи на разработанные Хэнсоном в его книге «Образцы научного открытия», в частности в главе 1 «Наблюдение».

Т. К у н: Да. Это логика открытия, в которую я все еще не верю, хотя полагаю, что вы можете говорить не о логике, а об обстоятельствах, в которых проявляется открытие.

В. К и н д и: Что вы можете сказать о видении (seeing)!

Т. К у н: Меня интересовал сдвиг гештальта как аспект изменения концептуальной структуры.

В. К и н д и: Как вы к этому пришли?

Т. К у н: Я пришел к этому благодаря изучению Аристотеля, а также отталкиваясь от других эпизодов. Когда я говорил студентам о Галилее, я преподносил его учение таким образом, чтобы важнейшие вещи в нем казались относительно аномальными. Вы помните, у Галилея есть рассуждение: тело, свободно падающее с вершины башни, движется по полуокружности с постоянной скоростью и стремится к центру Земли. Это рассуждение было для меня очень важным. Я старался понять, почему он это сказал. Имеется также аргумент, который кажется более понятным и объясняет, почему тела никогда не отклоняются от Земли независимо от того, с какой скоростью движутся. Здесь есть ошибка, и, мне кажется, я понял, в чем она состоит. Если вы знаете, как анализировала проблемы движения средневековая концепция «изменения формы», вы можете открыть эту ошибку. Это обычная ошибка истории ранней науки, поскольку люди не использовали и понятие ускоренного движения, и… Вот такие вопросы высвечивали аномалии и непосредственно относились к тому, что я пытался делать.

А. Б а л т а с: Вы остановились на том периоде, когда покинули Гарвард и переехали в Беркли. Как вас там встретили, с кем вы общались?..

Т. К у н: Расскажу интересную историю. У меня был друг, тьютор, как и я в Гарварде, который дружил с человеком по имени Стивен Пеппер. Этот человек руководил философским факультетом в Беркли. Мой друг знал, что я ушел из Гарварда и ищу работу, и сказал обо мне Стивену Пепперу, который пригласил меня. Философы Беркли хотели иметь в своей среде историка науки. Они сами не знали, чего хотят, поскольку история науки не была философской дисциплиной. Но я принял предложение, поскольку хотел заниматься философией. В последний момент они спросили, не хочу ли я также читать просто историю, и я ответил согласием. Я не знал, что из этого получится, но это было для меня лучшее место. Меня приняли одновременно на философский и исторический факультеты. Затем оказалось, что в Беркли нельзя было объявлять один и тот же курс лекций одновременно на двух факультетах, мне нужно было разделить мои курсы. Можно было читать курс по философии или курс по истории, но нельзя было читать курс истории философам. Я страшно расстроился. И я читал, как мне помнится, два курса по истории и два курса по философии. Два курса носили обзорный характер.

До этого я никогда не читал обзорных курсов по истории науки. Поэтому каждая лекция требовала от меня особого исследования, и это было мне очень полезно. Я более глубоко изучал историю науки, учился оценивать книги, которые мне не нравились, но о которых я тем не менее должен был говорить. Именно для этого обзорного курса я изучал историю биологии. Я познакомился с попытками организации развития науки. Наконец, обнаружил то, что впоследствии отразил в некоторых моих опубликованных работах и что представляется мне очень важным, а именно: обычное разделение истории науки на историю древней и средневековой науки и историю современной науки, начинающуюся с XVII века, не работает. Существует группа наук, которые возникли в античности и пережили первый взлет в своем развитии в XVI–XVII столетиях, это механика, отчасти оптика и астрономия. И есть множество таких областей исследования, которые едва ли существовали в античности и до сих пор не имеют ясных очертаний, хотя и пользуются экспериментом. Поэтому от Ньютона я предпочитаю двигаться назад, к началу XVII века, говорю о Бэконе и Бойле и о формировании экспериментального метода. Такая организация обзорного годичного курса кажется мне намного лучше, чем обычная его структура.

Об этом я написал статью «Математическая и экспериментальная традиции в развитии физической науки»[226]226
  T.S. Kuhn. «Mathematical versus Experimental Traditions in the Development of Physical Science», «Journal of Interdisciplinary History 7» (1976): 1—31; перепечатано в: «The Essential Tension», 31–65.


[Закрыть]. Эта статья весьма схематична, однако здесь я подробно развил мысль о том, что «не нужно называть сферы исследования по их предмету, а нужно смотреть, чем они были». В «Структуре» мне не удалось выразить эту мысль достаточно четко. На философском факультете я читал этот курс от Аристотеля до Ньютона. Я каждый год вел также семинар для аспирантов.

На самом деле проводить семинары на эту тему в Беркли было чрезвычайно трудно, поскольку очень немногие из аспирантов имели достаточную подготовку. Приходилось подбирать какую-то тему и предоставлять слушателям возможность работать так, как они могут. В этом было кое-что полезное, но получило реализацию лишь в Принстоне, где у меня сложилась группа, на которую можно было надеяться, где были люди, которые могли и хотели работать…

Вскоре после того как я приехал в Беркли, меня пригласили в Центр поведенческих наук [в Стэнфорд]. Я не смог принять это приглашение, поскольку только что приступил к работе в Беркли. Однако через один или два года моего пребывания в Беркли меня пригласили снова. Я получил разрешение и отправился в Центр, чтобы посвятить этот год написанию «Структуры научных революций».

Это был невозможно трудный период в моей жизни. У меня была очень содержательная статья, которую я написал раньше. Еще в Беркли меня как-то попросили написать статью в коллективный труд по социальным наукам о «роли измерения в научном познании». Это было время, когда я познакомился с вашим премьер-министром [Андреасом Папандреу]. Он дал статью по экономике, а я – по физической науке. В конечном итоге получилась статья «Функция измерения в физической науке»[227]227
  T.S. Kuhn. «The Function of Measurement in Modern Physical Science», «Isis 52» (1961): 161–193; перепечатано в: «The Essential Tension», 178–224.


[Закрыть], которая оказалась для меня чрезвычайно важной. Там была короткая фраза об операции подчистки мелочей в науке. Я даже не помню, как она возникла, но она привела меня к понятию нормальной науки. К тому же я не считал каждое изменение революционным, понятие постоянной революции внутренне противоречиво. Так или иначе, но я рассматривал нормальную науку как решение головоломок, хотя это было еще не все. Тем не менее это помогло мне подготовиться к написанию «Структуры», что было моей задачей на следующий год.

Итак, я написал главу о революциях, в которой говорил о сдвигах гештальта… Затем попытался написать главу о нормальной науке. Поскольку я придерживался классического, общепринятого понимания научной теории, то должен был описать все виды мнений относительно теории, которые при ее аксиоматическом представлении выражаются либо в аксиомах, либо в определениях. Я в достаточной мере был историком, чтобы знать: такого согласия между учеными не существует. Это был решающий пункт, в котором в качестве модели теории появилась идея парадигмы. Как только это произошло, а год уже заканчивался, написание книги пошло быстро. Я трудился целый год, написал две главы и одну статью. Вернувшись из Центра в Беркли, я очень быстро написал всю книгу, хотя одновременно преподавал в течение двенадцати – шестнадцати месяцев.

Теперь я хочу коснуться вопроса, ответа на который не знаю: вопроса о связи моей книги с работой Поланьи. В тот год Поланьи приезжал в Центр и прочитал лекцию о неявном знании. Лекция мне понравилась и, возможно, помогла прийти к идее парадигмы, хотя я не уверен в этом. Непонятно, как она могла бы мне помочь, поскольку неявное знание также – в том или ином смысле – было пропозициональным. Теперь вы, Аристид, поймете мое замечание по поводу вашей статьи, когда я сказал, что нам нужно найти…

А. Б а л т а с: Что-то такое, что не является пропозициональным…

Т. К у н: Совершенно верно. Но я не смог бы сказать это, потому не знаю. Хотя это вполне возможно, потому что мы говорили о Поланьи в курсе Конанта. Конант включил его в свой курс, и мне он нравился. Правда, я испытывал ужас, когда он говорил, что экстрасенсорное восприятие – источник деятельности ученых. Я в это не верю. Эта черта присутствовала также и в неявном знании. Поланьи, несомненно, оказал на меня влияние, хотя, может, не очень большое, но оно мне существенно помогло.

В этой связи стоит упомянуть о двух книгах, которые вышли в то время, когда я писал «Структуру». Одна из них – книга Поланьи «Личностное знание»[228]228
  М. Polanyi. «Personal Knowledge» (London: Routledge & Kegan Paul, 1958).


[Закрыть], другая – книга Туллина «Предвидение и понимание». Что касается «Личностного знания», я посмотрел на эту книгу и сказал: «Я не должен читать ее». В противном случае мне пришлось бы возвратиться к исходным принципам и начать все снова, а я не хотел это делать. То же самое я решил относительно «Предвидения и понимания», хотя думаю, мог бы посмотреть на нее повнимательнее. Позднее, когда попытался прочитать «Личностное знание», я обнаружил, что книга мне не нравится. Я никогда не доверял статистике: мне кажется, она способна толкнуть на ошибочный путь. Впоследствии я прочитал также книгу Туллина[229]229
  S. Toulmin. «Foresight and Understanding» (Bloomington: Indiana University Press, 1961).


[Закрыть] и понял, почему Туллин мог бы обидеться на меня за то, что я воспользовался его идеями, но не думаю, что он обижался. По крайней мере он никогда об этом не говорил. Туллин был одним из тех, с кем я встречался, будучи в Англии, где состоял в Научном обществе. У нас установились хорошие отношения, он даже показывал мне окрестности Оксфорда, но, в общем, близки мы не были. С тех пор как он переехал в Штаты, мы с ним почти не встречались.

A. Б а л т а с: А что можно сказать о коллегах в Беркли?

Т. К у н: Могу сказать лишь одно: здесь было много симпатичных людей, но в основном не на философском факультете. Человеком, оказавшим на меня чрезвычайно большое влияние, был Стэнли Кэвел. Беседы с ним многому научили меня, ободряли, по-новому осветили для меня мои проблемы и, в общем, дали мне очень много.

B. К и н д и: Где вы с ним познакомились?

Т. К у н: Он также был членом Научного общества. Я познакомился с ним еще до того, как он и я переехали в Беркли. Научное общество весной устраивало вечеринку, а он только что вернулся из Европы и присутствовал на этой вечеринке. Там мы и познакомились. Однако до переезда в Беркли я его почти не знал. Только здесь между нами установились очень теплые и плодотворные отношения. Мы оба были в Кембридже, но с тех пор я его не видел, о чем весьма сожалею.

В. К и н д и: Был ли там Фейерабенд?

Т. К у н: Да, Фейерабенд был здесь. Он приехал позже меня. Мои воспоминания не столь точны, как хотелось бы. Кажется, я помню разговор с Фейерабендом. Он сидел за своим столом, а я стоял в дверях его кабинета, который показался мне очень тесным. Мне подумалось, что я вполне мог бы соорудить себе такой же. Я начал рассказывать ему о своих идеях и употребил слово несоизмеримость. «Вы тоже пользуетесь этим словом!» – воскликнул он и рассказал мне о некоторых материалах, над которыми работал. «Структура» вышла в том же году, когда появилась его большая статья в «Миннесотских исследованиях». Мы говорили о чем-то, и как оказалось, об одном и том же. Неразбериха в моей голове была больше, чем у него. Я все связывал с языком и с изменением языка ассоциировал изменение ценностей. Конечно, ценности усваиваются вместе с языком, поэтому здесь не было большой ошибки, но затрудняло понимание… Я мало знал о значении, поэтому твердо держался за сдвиг гештальта. Мне казалось, что я говорил в «Структуре» об изменении значений терминов, но когда недавно попытался найти соответствующие отрывки, то удивился тому, как мало я там сказал об этом.

В. К и н д и: Как вы пришли к терминам «парадигма» и несоизмеримость?

Т. К у н: С «несоизмеримостью» было легко.

В. К и н д и: Вы отталкивались от математики?

Т. К у н: Не помню, кому я рассказывал недавно эту историю, но, кажется, это было здесь. Когда в высшей математической школе я начал изучать исчисление, кто-то дал мне или, может быть, я сам попросил, поскольку слышал о нем, большой двухтомный учебник по исчислениям, не помню автора. На самом деле я никогда его не читал, прочел только первые части. Там было приведено доказательство иррациональности корня квадратного из числа 2. Это было прекрасно, это было захватывающе интересно, и я понял тогда, что такое «несоизмеримость». Конечно, это была метафора, но она очень хорошо подходила к тому, что я делал впоследствии. Слово парадигма было очень хорошим до тех пор, пока я его не испортил. Это было правильное слово, когда я говорил, что вы не обязаны согласиться с аксиомой. Если люди соглашаются с тем, что такое правильное применение аксиом, каковы бы они ни были, что такое модель применения, то они могут расходиться по поводу самих аксиом. Это как в логике: люди могут расходиться по поводу аксиом, совершенно свободно изменять аксиомы и определения и так далее. В физике же, если изменяете аксиомы и определения, то вы до некоторой степени изменяете природу самой области исследования. Но это понятие выражает ту мысль, что у вас есть научная традиция, представители которой соглашаются, что какая-то проблема была решена, хотя могут серьезно далеко расходиться, скажем, по вопросу о том, существуют атомы или нет. Парадигмы были традиционными моделями, в частности грамматическими моделями, предназначенными для правильного рассуждения о различных вещах.

A. Б а л т а с: Это ваше первоначальное истолкование данного слова, и оно показывает, почему вы его избрали.

Т. К у н: Совершенно верно.

B. К и н д и: Знали ли вы об употреблении слова «парадигма» Лихтенбергом или Витгенштейном?

Т. К у н: Я, безусловно, не знал ни о первом, ни о втором. На Лихтенберга я обратил внимание и был удивлен, что прошел мимо использования этого термина Витгенштейном. Однако в то время я ничего об этом не знал. Затем случилась неприятность. В первый раз я употребил это слово в статье «Существенное напряжение»[230]230
  T.S. Kuhn. «The Essential Tension: Tradition and Innovation in Scientific Research», in «The Third (1959) University of Utah Research Conference on the Identification of Creative Scientific Talent», ed. Calvin W. Taylor (Salt Take City: University of Utah Press, 1959), pp. 162–174; перепечатано в: «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), pp. 225–239.


[Закрыть], содержание которой изложил на какой-то конференции. Здесь я употреблял его правильно. Однако я стремился описать, как работают ученые или некоторая традиция, в терминах консенсуса и сказать, к чему этот консенсус относится. Консенсус существует относительно моделей, но он существует также и относительно некоторых объектов, не являющихся моделями. И я начал употреблять этот термин для обозначения всего этого. Вскоре мое первоначальное употребление было забыто, возникла ужасная традиция использовать его так, как оно используется до сих пор.

В. К и н д и: А что вы можете сказать по поводу Мастерман, которая насчитала двадцать один вариант употреблений этого слова[231]231
  M. Masterman. «The Nature of a Paradigm», in «Criticism and the Growth of Knowledge: Proceedings of the International Colloquium in the Philosophy of Science», Tondon 1965, vol. 4, ed. I. Takatos and A. Musgrave (Cambridge: Cambridge University Press, 1970), pp. 59–89.


[Закрыть]?

Т. К у н: Я расскажу. Это довольно давняя история. В Бедфорд-колледже в Лондоне состоялся Международный коллоквиум по философии науки. Материалы коллоквиума были опубликованы в томе под названием «Критицизм и рост знания». Поппер председательствовал, я выступал с докладом, Уоткинс выступил с комментариями, а дальше должна была состояться общая дискуссия. Одним из участников этой дискуссии была Маргарет Мастерман. Ее я никогда не видел, но слышал о ней, причем не всегда хорошее. Говорили, будто она слегка сумасшедшая. Маргарет поднялась со своего места у стены, прошагала на возвышение, повернулась к аудитории, засунула руки в карманы и начала говорить: «В моей науке, в социальной науке (она работала в Лаборатории языка в Кембридже) все говорят о парадигмах. Это – слово. Недавно я была в больнице, пролистала там эту книгу и обнаружила двадцать одно, может быть, даже двадцать три разных употребления этого слова». Вы знаете, это действительно так. Но она продолжала, и это мало кому известно, хотя в какой-то мере нашло выражение в ее статье: «Думаю, я знаю, что такое парадигма». И она перечислила четыре или пять характеристик парадигмы. Я сидел и думал: «Если бы мне дали час или полтора, я мог бы сказать все это сам». Но она все сказала правильно! В конце концов, я заявляю одно: парадигма – это то, чем вы пользуетесь, когда нет теории. Потом мы с Маргарет общались в последние дни моего пребывания на конференции.

A. Б а л т а с: Эта конференция в Лондоне состоялась в 1965 году, то есть через три года после выхода вашей книги. Как ее первоначально восприняли?

B. К и н д и: Она была опубликована в «Энциклопедии», верно?

Т. К у н: Да, она вышла в свет в 1962 году. Я говорил вам, что очень быстро подготовил рукопись после возращения из Стэнфордского центра. Надеялся, что она вызовет интерес, хотя не был вполне удовлетворен ею. Я не знал, как поступить с ней дальше. У меня появились серьезные опасения относительно опубликования ее в «Энциклопедии унифицированной науки». Хотя эта Энциклопедия пользовалась широкой известностью пятьдесят лет назад, ее репутация была основательно подорвана и она не привлекала к себе внимания. Но у меня был с ней договор.

Я посоветовался со своим другом из издательства Калифорнийского университета, как лучше поступить при данных обстоятельствах. Он сказал, что помощник директора издательства Чикагского университета Карли Боуэн очень милый человек. Предложил написать ему о своих проблемах и посмотреть, что он скажет. Я написал Карли Боуэну длинное письмо и выслал ему копию рукописи, в которую нужно было внести кое-какие исправления, не очень большие. Я изложил проблему или то, что казалось мне проблемой, и продолжал: «…эта рукопись в два раза больше, чем любая другая монография, и я не знаю, как ее сократить. Но если бы вы, независимо от «Энциклопедии», приняли ее к печати в более или менее полном виде, то для «Энциклопедии» я как-нибудь сократил бы ее». Я отправил все это во второй половине дня в воскресенье или в понедельник утором. В среду, когда я был дома в Калифорнии, раздался телефонный звонок. Это был Боуэн. «Ни о чем не беспокойтесь, – сказал он, – все будет хорошо». Потрясающе! Попытка удалась! С тех пор мои отношения с Чикаго всегда были прекрасными. Он продолжал: «Мы опубликуем ее целиком, не надо ничего сокращать». И они опубликовали ее, выпустив сначала вариант в твердом переплете.

Я думал, мы подошли к концу моего пребывания в Беркли. Однако в тот момент произошло чрезвычайно вредное для меня событие. Меня пригласили на работу в институт Джона Хопкинса. Работа в этом институте дала бы мне должность полного профессора, значительное повышение жалованья и, главное, возможность руководить тремя или четырьмя сотрудниками. И я сообщил руководителям обоих моих факультетов – философии и истории, – что собираюсь съездить туда и посмотреть. Не думаю, – добавил я, – что вам следует беспокоиться, я просто хочу посмотреть, как там обстоят дела.

Я поехал, и мне там понравилось. По возвращении я сходил к руководителю факультета и признался, что мне там очень понравилось. И я не знаю, что делать. Тогда он спросил, при каких условиях я остался бы в Беркли. Я ответил, что если даже при таких обстоятельствах мне не хотят дать должность полного профессора, то пусть хотя бы скажут почему. Звание для меня не имеет значения, не думаю, что дело в деньгах, и я ничего не прошу, хотя и мог бы. Но я должен расширить мою деятельность, я хочу, чтобы мне дали хотя бы одного ассистента.

Я сказал себе: «Ладно, лет через пять уеду в институт Хопкинса, ведь я пробыл здесь всего лишь два или три года». Я поговорил с руководителем исторического факультета, потом пошел к руководителю философского факультета, который сказал мне: «Не принимайте поспешных решений, потерпите!» А я уже написал в институт Хопкинса, что не приеду.

И вот я возвратился к своим лекциям и продолжал ходить в аудитории. Однажды меня попросили зайти в кабинет ректора. Ректор, мой коллега по философскому факультету, автор нескольких исторических работ, Эд Стронг, захотел поговорить со мной. Я пришел к нему, и он сказал: «У меня на столе лежат рекомендации к вашему повышению в должности. Правда, есть одно обстоятельство. Старшие философы единогласно проголосовали за ваше повышение, но… на историческом факультете». Я ответил: «Допустим, я на это не соглашусь, что тогда?» Он сказал: «Вы в любом случае получите это повышение, но… почему вы обязательно хотите пойти туда, где вас не хотят?» Он выразительно пожал плечами.

Как вы понимаете, я был страшно раздосадован и глубоко обижен, думаю, обида осталась во мне навечно. Меня сюда пригласили философы, я работал на философском факультете… Конечно, я не вполне подходил для этого факультета, но я очень хотел работать здесь. Мои самые активные студенты были философами, хотя они работали со мной над проблемами не философии, а истории.

«Я хочу подумать», – сказал я. «Да, но учтите, – ответил Стронг, – что в пятницу я должен идти к регенту с этим делом». «Я сообщу вам о своем решении до пятницы», – сказал я и ушел.

После этого у меня произошел весьма горячий разговор с руководителем философского факультета. В конце концов я сказал: «Делайте что хотите, я со всем согласен».

Я был тогда очень расстроен. Не ожидал, что коллеги с философского факультета отнесутся ко мне столь недоброжелательно. Почему они не поговорили со мной, не сказали, что именно их не устраивает? Но нет. Я остался еще на год и уехал из Беркли не из-за этой обиды. Произошло событие, которое уменьшило для меня привлекательность этого места. Я получил приглашение приехать в Принстон, а там мой старший коллега работал над новой учебной программой. Мы могли бы работать вместе и подключать к проекту других. Это выглядело весьма привлекательно. Я получил это предложение, когда находился в Дании. Я не мог ответить до возвращения, но хотел работать над этой программой и мечтал посетить Принстон. Поэтому когда мы вернулись из Дании, это было, по-видимому, в 1963 году, съездили с женой в Принстон, и я решил принять предложение.

К. Г а в р о г л у: Зачем вы ездили в Данию?

Т. К у н: Вскоре после того, как я закончил работу над рукописью «Структуры», я был приглашен Американским физическим обществом возглавить проект по истории квантовой теории. Одним из тех, кто меня пригласил, был человек, под руководством которого я писал докторскую диссертацию, ван Флек. И я согласился. Я не принял бы это предложение, если бы не закончил «Структуру». Я знал, что собираюсь делать дальше – это было моим обязательством перед собой, – работать над книгой о соотношении науки и философии в XVII веке. Однако пока я мог это отложить, что я и сделал. Я взялся за эту работу и успокоился. Ничего конкретного о ней сказать не могу, за исключением одного: вероятно, этот проект имел реальное влияние. Мы сняли несколько микрофильмов архивных материалов. Мы получили рукописи и письма, хранившиеся в разных местах. Мы составили их каталог. Вероятно, это было самое важное. Многие интервью были просто ужасными, хотя бывали и неплохие. Но физики, включая одного из спонсоров проекта, хотели получить картину развития идей. Этого, конечно, и я хотел. Будучи историком, я знал, что автобиографии ученых чаще всего неточны и полны ошибок. Но если вы садитесь за опубликованные статьи и другие доступные материалы, а затем спрашиваете, почему ученый рассказал такую, а не иную историю, вы получаете ключ к реконструкции подлинной истории.

Чего я не ожидал, так это столь большого количества людей, которые говорили: «Я не знаю, не могу вспомнить, почему вы считаете, что я должен помнить это?» Поэтому мы получили гораздо меньше, чем я надеялся. С другой стороны, ученый может свободно рассказывать о том, как хорошо ему было, скажем, в Мюнхене, у кого он учился, что он чувствовал, когда приехал в Геттинген, и так далее. Но если попробуете пойти еще дальше назад во времени и спросить его, когда он решил стать ученым, то слишком часто вы услышите: «Не помню, это не физика». Вот таким был проект по истории квантовой физики. После возвращения в Штаты я на следующий год переехал в Принстон.

В. К и н д и: Не могли бы вы что-то сказать о студентах и аспирантах, которые работали с вами?

Т. К у н: У меня никогда не было много аспирантов. Видимо, отчасти потому, что их всегда было мало, а отчасти потому, что я склонен запугивать их. Я очень требовательно к ним отношусь. Моими первыми аспирантами, хотя один официально получил степень не под моим руководством, были Джон Хейлброн и Пол Формен, который защищался под руководством Гюнтера Дюпре после моего отъезда, хотя диссертацию готовил у меня. Джон едва не защитил диссертацию по физике, однако заболел и во время болезни прочитал книгу Торндайка «История магии и экспериментальной науки». После этого он решил, что хочет стать историком науки.

Я мог бы перепутать этот случай с другим, который произошел в Беркли, когдая еще не читал учебных курсов. Зашел как-то ко мне в кабинет аспирант-философ, чтобы узнать о лекциях, и спросил: «Что вы думаете о Дампьерах?» Дампьеры – это однотомная история всех наук[232]232
  W.C. DampierandWM. Dampier. «Cambridge Readings in the Literature of Science: Being Extracts from the Writings of Men of Science to Illustrate the Development of Scientific Thought» (Cambridge: Cambridge University Press, 1924).


[Закрыть], и я ответил примерно следующее: «Я никогда не мог осилить эту книгу и думаю, что она очень поверхностная». Он воскликнул: «О, а мне она кажется превосходной!»

Вот так я начал готовить аспирантов. Должен сказать, были и другие аспиранты, но ни один из них не приобрел такой известности, как Джон… Могу сказать и о работе Пола «Веймарская культура и квантовая теория»[233]233
  P. Forman. «Weimar Culture, Causality, and Quantum Theory, 1918–1927: Adaptation by German Physicists and Mathematicians to a Fiostile Intellectual Environment», «Historical Studies in the Physical Sciences 3» (1971) 1-115.


[Закрыть]. Ясно, что это не может быть верно в целом, однако он слишком многое оставил в стороне, чтобы избежать критики. Помню, когда я впервые прочитал его материалы. Это было в Принстоне. Я оставил записку на доске объявлений факультета: «Я только что прочитал самую поразительную работу из всех, какие читал после работ Александра Койре!» Вот такими были мои первые аспиранты. О Принстонских своих подопечных тоже с удовольствием расскажу.

Как показали Джон и Пол, я давал моим аспирантам историю науки определенного рода. Они оказались способны работать в этой области, что и доказали своими первыми сочинениями. Однако оба вскоре покинули эту область. Поэтому можно сказать, что у меня нет учеников. Правда, есть одно исключение – Джед Бухвальд, который хотя и не был моим аспирантом, но слушал мои лекции на последнем курсе обучения. Я, образно говоря, повернул его к истории науки, и он решил заняться ею. Однако меня огорчало, что темы, которые мне нравятся и которым я учу других, не получают продолжения. Конечно, тому есть причины, например такая: люди часто сворачивают с пути своих учителей. Другая причина – развитие самой области в сторону от той разновидности истории науки, которой я занимаюсь… занимался. Но я все еще не могу примириться с этим!

В. К и н д и: А были у вас аспиранты по философии науки?

Т. К у н: Нет, у меня никогда не было аспирантов-фило-софов. В Принстоне их не могло у меня быть, в Массачусетском технологическом институте это было возможно, но я настолько далек от основных мест работы в философии, что не получил бы одобрения коллег. Был один или два человека, начавших готовить со мной диссертацию, но я от них отказался. Один из них при нашем последнем разговоре спросил: «Вы действительно думаете, что у меня ничего не получится?» Я ответил: «Да, я так думаю». Он ушел, нашел себе другого руководителя и защитил диссертацию по другой проблематике. Для второго мы также нашли другого руководителя. Они оба были с философского факультета МТИ. Я вел семинар для философов – в Принстоне редко, в МТИ регулярно, и здесь иногда складывались очень хорошие отношения. Об этом еще можно будет поговорить.

Я еще не говорил о том, откуда взял картину развития науки, против которой выступал в «Структуре научных революций», а об этом надо сказать. Она сложилась довольно странным образом и не вполне хорошо. Не вполне хорошо в том смысле, что я лишь впоследствии осознал, что вел себя довольно безответственно.

В юные годы я испытывал большой интерес к философии, но не имел возможности заниматься ею. После окончания университета я пошел работать в радиоисследовательскую лабораторию, потом был в Европе… В общем, у меня не получилось изучать философию. Но вот однажды у меня появилось время для чтения. И я начал читать то, что считал работами по философии науки. Я прочел «Наше познание внешнего мира»[234]234
  В. Russell. «Our Knowledge of the External World», 2d ed. (London: Allen & Unwin, 1926).


[Закрыть] Бертрана Рассела и огромное количество других псевдопопулярных, псевдофилософских работ. Я прочитал некоторые работы фон Мизеса, «Логику современной физики»[235]235
  P.W. Bridgman. «The Logic of Modern Physics» (New York: Macmillan, 1927).


[Закрыть] Бриджмена; что-то Филиппа Франка; немного Карнапа (но не Карнап стал тем человеком, от работ которого я отталкивался).

Вы, похоже, знаете о недавно вышедшей статье на эту тему[236]236
  G. Irzik and T. Granberg. «Carnap and Kuhn: Arch Enemies or Close Allies?», «British Journal for the Philosophy of Science 46» (1995): 285–307.


[Закрыть]. Очень хорошая статья. С большим смущением должен сознаться, что не знал Карнапа. С другой стороны, если бы я знал работы Карнапа, если бы лучше ориентировался в философской литературе, я никогда не написал бы «Структуру».

Идеи, разработанные в «Структуре», отличаются от идей Карнапа, но интересно то, что… Карнап оставался в рамках традиции, которая развивалась в том же направлении, к которому пришел я, но совершенно иным путем. Таково было мое умонастроение, когда меня пригласили работать в курсе Конанта. Когда я столкнулся с моими первыми примерами из истории, я реагировал на распространенное представление о логическом позитивизме и даже не думал о нем как о логическом эмпиризме. Ну ладно, мы дошли до моего приезда в Принстон…

А. Б а л т а с: Да, вы издали «Структуру», вы начали работу над проектом по источникам квантовой механики, вы переехали в Принстон…

Т. К у н: Верно. Я закончил работу с архивами, мы собирались составить каталог документов. Потом я приехал в Принстон и занимался всем этим в течение моего первого года пребывания там.

А. Б а л т а с: Возможно, для продолжения разговора полезно задать следующий вопрос: вы издали «Структуру» в 1962 году. У нас сложилось представление, быть может ошибочное, что взрыв интереса к «Структуре» произошел после 1965 года, когда вы выступили со своими идеями в Лондоне.

Я имею в виду симпозиум и сборник «Критицизм и рост знания», опубликованный в 1970 году Или уже ходили слухи о ваших спорах с Поппером?

Т. К у н: Не могу сказать, что вы ошибаетесь. Мне это видится иначе, но, возможно, я не прав. Все шло своим чередом, постепенно, и я не сказал бы, что произошел какой-то особый взрыв в связи с 1965 годом. С другой стороны, вероятно, именно после 1965 года философы стали проявлять к моей книге повышенное внимание. Кажется, первую аудиторию составили социальные ученые. В журнале Корнельского университета была помещена хорошая рецензия Шейпира[237]237
  «Philosophical Review 73» (1964): 383–394.


[Закрыть]. Действительно, рецензия хорошая, за исключением нескольких некорректных оговорок. Из начальных страниц книги люди выдернули слово «парадигма», и я не думаю, что они были не правы. Мне было труднее показать, что именно я сделал сам и что мог бы сделать лучше. У меня сохранились какие-то впечатления, хотя не уверен, что они точны, но помню о чувстве разочарования. Первые реакции – это хорошие рецензии на книгу.