Текст книги "После «Структуры научных революций»"

К. Г а в р о г л у: Да, да, вы правы.

Т. К у н: Мы остановились на том, что я решил заниматься историей науки с целью создать нечто философское и просил президента Конанта рекомендовать меня в члены научного общества. Он дал мне рекомендацию, и я был избран на трехлетний срок. У меня имелось время закончить диссертацию и опубликовать несколько статей по теме диссертации. Но в ноябре 1948 года, насколько помню, я начал работать в научном обществе. Это было важно, поскольку освобождало от других обязанностей и содействовало моей подготовке в качестве историка науки. Нужно было много читать, но я читал не только работы по истории науки. В эти годы я прочитал диссертацию Мертона[211]211
  R.K. Merton. «Science, Technology, and Society in Seventeenth Century England» in «Osiris 4» (1938): 360–632; перепечатано с новым введением автора (New York Harper & Row, 1970).


[Закрыть], в эти же годы я открыл для себя Пиаже. Я прочитал много его работ, начиная с «Mouvementet vitesse»[212]212
  J. Piaget. «Les notions de mouvement et de vitesse chez l’enfant» (Paris: Presses Universitaires de France, 1946).


[Закрыть]. И у меня появилась мысль о том, что дети развивают идеи точно таким же способом, как ученые. Но есть одно отличие, которого, я чувствовал, Пиаже сам не вполне понимал, я осознал его раньше: детей обучали, они социализировались, это не было спонтанным освоением чего-то нового, их учили тому, что уже известно. Это была важная мысль.

А. Б а л т а с: Не можете ли вы сказать несколько слов о научном обществе?

Т. К у н: Само общество в те дни представляло собой группу из двадцати четырех человек, восемь из которых переизбирались каждый год. Существовала также группа старших членов, которая и осуществляла выборы. Каждый понедельник вечером вся группа собиралась на обед. Это были очень хорошие обеды, где некоторая церемонность совмещалась с дружеским общением. Дважды в неделю члены научного общества собирались также на общий ленч. Здесь было меньше церемоний, но больше интересных разговоров.

Я совершенно не помню людей, которые тогда входили в общество, но не думаю, что среди них был кто-то, кто оказал влияние на мое развитие, хотя беседы были интересными и стимулирующими. Одним из старших членов в то время был ван Орман Куайн. Не помню точно даты, но это было как раз в то время, когда вышла его статья об аналитическом и синтетическом[213]213
  W.V.O. Quine. «Two Dogmas of Empiricism» (1951). Перепечатано в: «From a Logical Point ofView: 9 Logico-Philosophical Essays» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1953).


[Закрыть]. Она произвела на меня большое впечатление, поскольку в то время я уже размышлял над проблемой значения. Чрезвычайно важно было узнать, что мне не нужно искать необходимые и достаточные условия, при которых слова имеют значение. Куайн был важен для меня еще и потому, что когда я читал его «Слово и объект»[214]214
  W.V.O. Quine. «Word and Object» (Cambridge, MA: Technology Press of the Massachusetts Institute of Technology, 1960).


[Закрыть], у меня все время возникало чувство, что он ошибается там, где рассуждает слишком прямолинейно. Мы можем поговорить об этом позже.

Я сумел сформулировать это достаточно убедительно лишь совсем недавно. Однако за эти три года пребывания в обществе я начал находить свой путь в области философии науки, а также делал кое-что еще, что, как я считал, должен был делать.

Кажется, вчера я говорил о том, что до поступления в Гарвард у меня было немного друзей, я был нервным, порывистым молодым человеком. Мои родители, в частности моя мать, беспокоились по этому поводу. Я не ходил на свидания, у меня почти не было отношений с девушками. Частично это объяснялось тем, что я рос среди мальчиков.

В итоге меня уговорили сходить к психоаналитику. В те годы, когда я находился в Гарварде, психоаналитик вызвал во мне отвращение, поскольку, как мне представляется, он вел себя со мной безответственно. Я уже прочел «Психопатологию повседневной жизни» Фрейда. Мне не понравились теоретические категории, которыми он оперировал, и я чувствовал, что ко мне они не имеют отношения. Техника понимания человека, позволяющая ему понять самого себя, сама по себе интересна как некая игра. Однако я не уверен, что она имела реальный лечебный эффект. Думаю, хотя едва ли смогу документально подтвердить, что мои способности как историка в значительной мере обусловлены моим опытом в области психоанализа. «Влезть в головы других людей» – вот что я повторял тогда и повторяю сейчас. И в этом смысле я многим обязан психоанализу. Очень жаль, что он заработал себе плохую репутацию, хотя, мне кажется, вполне заслуженно. Тем не менее оказалось забытым обстоятельство, что психоанализ – своего рода искусство, представляющее громадный интеллектуальный интерес.

Визиты к психоаналитику начались задолго до того, как я вступил в научное общество. Они прекратились, когда произошли два события: я женился и мой психоаналитик уехал из города. Как раз в это время я закончил диссертацию, которую на машинке перепечатала моя жена. Мы женаты вот уже около тридцати лет, у нас трое детей, доставивших мне огромное счастье.

Думаю, я ничего не сделал, когда состоял членом научного общества, я в основном читал. В первый год меня мучила необходимость закончить диссертацию. На втором году я не был ничем загружен. А затем, на третьем году, Конант решил прекратить чтение своего курса и пригласил вместо себя Леонарда Нэша, химика и знаменитого преподавателя.

До этого я не был знаком с Нэшем. Он отнесся ко мне доброжелательно, и я не смог бы отказаться работать с ним, но поскольку знал, что в следующем году у меня будет очень мало времени, мы с женой решили отправиться в Европу. Это было обычным делом для членов общества – проводить последний год в Европе для своих исследований. Мы отправились на два месяца, чтобы пообщаться с зарубежными коллегами. Я не вполне был готов к этим встречам, потому что еще не очень хорошо изучил историю науки. Мы побывали в Англии и во Франции. Не думаю, что мы ездили куда-то еще.

К. Г а в р о г л у: Позвольте спросить вас вот о чем. Вы говорили, что хотя вас притягивала философия, вы вступили в научное общество и стали заниматься историей науки. Отчасти это было связано с курсом лекций, в котором вы принимали участие, но только ли с этим?

Т. К у н: Я хотел заниматься философией сразу после возвращения с войны и поступления в аспирантуру. Но мне нужно было изучить философию, которую читали на последнем курсе. Этого я не хотел, и правильно, поскольку мне пришлось бы изучать то, что было бы мне полезно как философу, но сделало бы из меня философа совершенно иного типа. Поэтому я решил заниматься историей науки. Мне казалось, в этой области есть важные философские проблемы. Но сначала мне надо было лучше изучить историю, зарекомендовать себя профессиональным историком и лишь после этого раскрыть свой секрет.

К. Г а в р о г л у: А каковы были ваши отношения с факультетом истории науки Гарварда, который пользовался известностью?

Т. К у н: Не было никаких отношений. В Гарварде в это время не было факультета истории науки.

К. Г а в р о г л у: А как же Сартон и его группа?

Т. К у н: В действительности не существовало никакой группы. Я думаю, Сартон отпугивал тех, кто хотел учиться у него. Он им говорил: «Конечно, но вы должны сначала изучить арабский язык, латинский, греческий» и так далее, и очень немногие отваживались на это.

К. Г авроглу: А почему вы не присоединились к Сартону, ведь вы же хотели изучать историю науки?

Т. К у н: Меня привлекала та сторона истории науки, которая Сартона не интересовала. Тогда я еще не смог бы ясно выразить, что именно меня не устраивало, и я признаю: в каком-то важном смысле Сартон был великим. Однако в истории он был вигом и рассматривал науку как величайшее достижение человечества и образец для всех других сфер жизни. Я же не считал науку величайшим человеческим достижением и рассматривал ее в ряду других достижений. Я мог получить какой-то материал у Сартона, но не получил бы от него того, что меня интересовало. Любой человек, который хотел получить в то время ученую степень по истории науки, должен был идти к Сартону и следовать его указаниям (никаких общих программ не было, а это меня не устраивало). Смотрите, когда я на короткое время присоединился к Обществу истории науки, в Соединенных Штатах было меньше полудюжины людей, которые могли преподавать историю науки. Конечно, были те, что преподавали ее на том или ином научном факультете. Однако то, что они преподавали, очень часто не было историей науки, по крайней мере, с моей точки зрения, это был учебник истории. Я говорил иногда, что некоторые самые сложные проблемы, с которыми я сталкивался в своей деятельности, были связаны с учеными, которые думали, будто интересуются историей.

А. Б а л т а с: В «Структуре» есть такая фраза: «Если рассматривать историю как нечто большее, чем хранилище анекдотов и хронологий…» Не могли бы вы прокомментировать ее?

Т. К у н: Хорошо. Конечно, анекдоты и хронологии создавались как людьми, которые не были учеными, так и самими учеными. Но материал, на который я покушался, был частью идеологии ученых. Сейчас я говорю вещи, которые осознавал лишь постепенно и в течение многих лет.

Мои отношения с учеными (до выхода в свет книжки о Планке[215]215
  T.S. Kuhn. «Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity 1894–1912» (1978; reprint, Chicago: University of Chicago Press, 1987).


[Закрыть]), за некоторыми исключениями, складывались хорошо. И многие из них, включая физиков, очень тепло встретили «Структуру научных революций». Конечно, не так уж много ученых ее читало. Я хочу сказать, что если вы идете к ученым и математикам, то вполне можете получить свою степень бакалавра, не имея представления о «Структуре научных революций». Но если вы идете в любую другую область, вы должны хотя бы раз ее прочитать. Это, конечно, не вполне то, чего я хотел бы.

К. Г а в р о г л у: Вы сказали, что большое значение для вас имело чтение Мертона.

Т. К у н: Я говорил здесь о Пиаже – вот это было важно. Было еще несколько столь же существенных работ… Мне кажется, в книге Рейхенбаха «Эксперимент и предсказание»[216]216
  Н. Reichenbach. «Experience and Prediction» (Chicago: University of Chicago Press, 1938).


[Закрыть] я встретил ссылку на книгу «Возникновение и развитие научного факта»[217]217
  L. Fleck. «Entstehung und Entwicklung einer wissenschaftlichen Tatsache» (1939); перевод на английский язык: «Genesis and Development of a Scientific Fact», ed. TJ. Trenn and R.K. Merton; trans. F. Bradley and T.J. Trenn; предисловие T. Куна (Чикаго, 1979).


[Закрыть]. Я подумал: «Боже мой, неужели кто-то написал книгу с таким названием? Я должен прочитать ее!» Хорошо, «возникновение» еще можно понять, но что такое «развитие» факта? Не думаю, что я многому научился из этой книги. Я мог бы извлечь из нее больше, если бы не осложнение немецко-польских отношений. Однако чтение этой книги дало мне мощный стимул. Оказывается, ее автор в некоторых отношениях мыслил так же, как и я, рассматривал исторический материал приблизительно так же, как и я. Но я не был согласен с его «коллективным мышлением». Ясно, что речь шла о группе, о коллективе, однако модель Флека говорила об индивидуальном мышлении. Поэтому я не мог воспользоваться ею. Знакомство с этой книгой было для меня чрезвычайно важно, поскольку я увидел, что не одинок, что кто-то еще мыслит аналогичным образом.

К. Г а в р о г л у: Поддерживали ли вы какие-нибудь связи с другими историками науки? Я имею в виду как европейских, так и американских.

Т. К у н: Когда я состоял в научном обществе, то, кроме его членов, больше никого не знал. Я встретил Сартона, я знал Бернарда Коэна. Бернард сделал много хорошего для истории науки, однако он не рассматривал развитие науки так, как это делал я.

На третьем году я вместе с Нэшем начал читать общеобразовательный курс лекций «Наука для неспециалистов». Это был странный опыт, и кое-что из случившегося в том году изменило мое умонастроение. Собрались какие-то люди, когда Конант объявлял об этом курсе, которые хотели просто послушать, что скажет ректор университета. Не помню, но едва ли они преисполнились уважения к этому курсу. Для них важно было слушать очень яркого человека, хотя сомневаюсь, что он их интеллектуально затронул.

Мы с Нэшем стремились интеллектуально увлечь студентов, однако (хотя на курс записались студенты не самого низкого уровня) внезапно обнаружили, что не умеем ясно изложить то, что хотим. Большинство из них действительно не понимало, чего мы хотим. Конечно, нашлось несколько заинтересованных студентов, которые слушали, понимали и выступали. Но большая часть сидела с отупелым видом. Вот тогда преподавание стало казаться мне нелегким делом.

Впервые я начал преподавать в рамках курса Конанта, когда анализировал эпизод из истории. Мне всегда было легко: я писал небольшой конспект, шел в аудиторию и читал лекцию. Не думаю, что это было плохо. Теперь я тратил слишком много времени на подготовку, нервничал и никогда не бывал доволен тем, что делаю. Кажется, я уже никогда больше не обрету прежней свободы, когда мне было достаточно беглых заметок, чтобы начать говорить. Я ценю легкость, усидчивость и умение писать, хотя для меня писать и говорить – абсолютно разные вещи.

В последний год моего пребывания в научном обществе мы с женой отправились в Европу. Там я встретил интересных людей в Университетском колледже, который в то время был одним из двух единственных во всем мире учреждений, имевших программу по истории науки. Вторым таким учреждением был университет в Висконсине.

Мы жили во Франции. Я уже встречался с Койре, думаю, он приезжал в Соединенные Штаты. Французский язык не из легких, я говорил на нем не очень хорошо, но Койре дал мне письмо к Башляру и сказал, что я должен обязательно с ним встретиться. Я передал письмо, получил приглашение и отправился к нему.

Единственная работа Башляра, которую я читал, называлась, кажется, «Esquisse d’une Probleme Physique»[218]218
  «La Philosophie du non: Essai d’une philosophie du nouvel esprit scientifique» (Paris: Presses Universitaires de France, 1940).


[Закрыть]. Но я слышал, что он также написал блестящую работу по американской литературе, о Блейке и много другого в том же духе. Я надеялся, что он будет говорить со мной по-английски.

Высокий полный человек открыл дверь и пригласил меня войти. «Я плохо говорю по-французски, не могли бы мы говорить на английском языке?» – спросил я. «Нет», – ответил он по-французски.

Наш разговор продолжался не слишком долго. Возможно, об этом стоит пожалеть. Хотя с тех пор я прочитал много важного и интересного, тем не менее он был человеком, который уже тогда видел реальные проблемы. Но он пытался формулировать их слишком жестко… У него имелись категории, методологические категории, и он слишком педантично, на мой взгляд, подгонял вещи под них. Однако он открыл какие-то проблемы, которых я не заметил или подходил к ним иначе.

Что касается связей с Англией, то это были связи в основном с группой из Университетского колледжа. Там были Мэри Хессе и Алистер Кромби, я встретил Макки, Хеткоута, Армитеджа. В основном я общался с Мэри Хессе и Алистером Кромби, а во Франции – ни с кем, за исключением, конечно, Койре, которого тогда во Франции не было.

В конце лета я вернулся в США. Как раз в этом году Америка начала войну в Корее. Все планы были подчинены военным целям. Я вернулся и начал преподавать. Вот таким было то лето.

К. Г а в р о г л у: Не помните, о чем вы говорили с Койре и Мэри Хессе?

Т. К у н: Да, да, я упустил кое-что чрезвычайно важное. Когда Конант попросил меня проанализировать эпизод из истории, что было моей первой работой в области истории науки, я начал читать Аристотеля, пытаясь понять, во что люди верили прежде. Вскоре после этого по совету Бернарда Коэна я нашел «Этюды о Галилее»[219]219
  А. Коугё. «Etudes Galil6ennes» (Paris: Hermann, 1939–1940).


[Закрыть] Александра Койре. Я влюбился в эту книгу. Думаю, именно она указала мне путь к дальнейшим исследованиям. Возможно, в этом нет ничего удивительного, поскольку я уже читал «Великую цепь бытия»[220]220
  A.O. Lovejoy. «The Great Chain of Being» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1936).


[Закрыть] Лавджоя и восхищался этой книгой. Однако до сих пор мне не попадалось такого рода книг, относящихся к науке, и книга Койре была первой. Вот это важно.

Мне нравилась Мэри Хессе, и мы с ней много разговаривали. Конечно, я гораздо лучше помню общение с ней после выхода «Структуры», на которую она написала прекрасную рецензию в Isis. Когда я увидел ее в следующий раз в Англии, то, помню, мы гуляли и зашли в музей Уиппла, который остался для меня еще одним ярким воспоминанием. Она обратилась ко мне и сказала: «Том, теперь вы должны показать, в каком смысле наука является эмпирической» – или какую роль играет наблюдение. Вот на этом я споткнулся. Конечно, она была права, но я не видел, как можно ответить на ее вопрос.

Не могу забыть еще одну историю. Незадолго до смерти Александра Койре, а он умер вскоре после выхода «Структуры», я получил от него письмо. Мы с ним не так много переписывались, но он написал мне, будучи очень больным и зная, что умирает. Он написал: «Я прочитал вашу книгу», – и при этом охарактеризовал ее очень лестными словами. Еще он сказал (и когда я думаю об этом, то считаю, он был прав):

«Вы объединили внутреннюю и внешнюю истории науки, которые в прошлом были очень далеки друг от друга». Я об этом вообще не думал. Однако я понял, что он имеет в виду, и его слова были для меня чрезвычайно приятны, поскольку сам он занимался исключительно внутренней историей – анализом идей. Я был очень доволен тем, что моя книга произвела на него такое впечатление.

А. Б а л т а с: Не могли бы вы сказать, как с ним познакомились?

Т. К у н: Я долго не был знаком с ним лично. О нем я узнал из его «Этюдов о Галилее». Тогда он был в Соединенных Штатах, думаю, по приглашению Гарварда и, вероятно, Бернард меня с ним познакомил. Иногда мы с ним встречались, но никогда не беседовали вдвоем, дружески. Между нами, в сущности, не было личных взаимоотношений.

После возвращения из Европы я начал читать курс Конанта, о котором уже говорил, и здесь, помимо прочего, в Гарвард приехал прочитать лекцию Карл Поппер. У меня нет оснований думать, что в то время меня это сильно заинтересовало. Я познакомился с Поппером довольно рано, и мы не питали интереса друг к другу. Поппер постоянно говорил о том, каким образом более поздние теории включают в себя предшествующие теории, а мне казалось, дело совсем не так. С моей точки зрения, здесь слишком силен был дух позитивизма.

Однако Поппер оказал мне громадную любезность. Уже не в первый раз мне рекомендовал книгу, оказавшую на меня важное влияние, человек, от которого я этого не ожидал. Он прислал мне «Тождество и реальность» Эмиля Мейерсона[221]221
  Е. Meyerson. «Identity and Reality» (1908), trans. Kate Loenwenberg (London: Allen and Unwin, 1930).


[Закрыть]. Такая философия мне вообще не нравится. Но, ребята, мне понравилось, как он смотрит на исторический материал. Он касается его кратко и, я думаю, не как историк, однако рассматривает его совершенно не так, как это делалось в сочинениях по истории науки. Во время поездки во Францию я открыл еще одного человека, чья работа произвела на меня огромное впечатление. Это Элен Метцжер, которую до этого я не знал. И следует упомянуть еще Аннелизу Майер, специалиста по Средним векам, работавшую в Риме, в Ватикане. Хотя я с ней не был знаком, ее работа также имела для меня большое значение. Именно такие материалы по истории меня привлекали. Это был тот подход к истории, который я приветствовал.

К. Г а в р о г л у: Меня заинтересовала мысль, которую вы высказали раньше. Вы сказали, что Койре прислал вам письмо, где указал на то, что в «Структуре» вы объединили экстерналистский и интерналистский подходы. Вы заметили, что не осознавали этого в то время. Неужели вы действительно не видели этого?

Т. К у н: Я об этом вообще не задумывался, хотя понял, что он имел в виду. Я считал себя довольно строгим интерналистом. В Англии постоянно удивлялись тому, что я интерналист. Они не могли этого понять. Здесь следует сказать о том, о чем я забыл упомянуть. В курс лекций Конанта, в котором я начал работать, был включен важный социальный аспект. Это исходило от Конанта, и мне нравилось, хотя я никогда не разделял его позиции в целом. Он опубликовал небольшую статью о соперничестве Кембриджа с Оксфордом в период Реставрации и пытался объяснить, почему наука в Англии развивалась именно так, а не иначе. Во всяком случае, мы прочли важную работу Гессена, прочли Мертона, мы читали «Наука и общество в Англии XVII столетия» Дж. Р. Кларка. Мы читали все это и, вероятно, что-то еще, я не помню. Я читал некоторые работы Цильзеля и даже мог встречать его в то время, но не помню. Если вы посмотрите введение к книге о коперниканской революции, то увидите, что я оправдываю отсутствие в этой книге многих внешних факторов. Если бы я обращал на них внимание, то гораздо больше сказал бы о важности исправления календаря и других подобных вещах.

Должно быть ясно одно: я никогда не писал экстерналистских работ и, хотя изучал материалы и писал о технических различиях, об источниках и так далее, у меня было совершенно иное умонастроение. Я написал несколько методологических работ по отношениям внутреннего и внешнего в науке, в частности статью «История науки» для «Энциклопедии социальных наук» и что-то еще. Я всегда осознавал проблему взаимоотношений между ними и всегда хотел видеть эти две стороны развития науки объединенными. Здесь есть серьезные трудности… Работа, которая дает самый лучший пример их объединения, очень специфическая. Это «Великая контроверза»[222]222
  M.J.S. Rudwick. «The Great Devonian Controversy». «The Shaping of Scientific Knowledge among Gentlemanly Specialists» (Chicago: University of Chicago Press, 1985).


[Закрыть], которую я нахожу превосходной. Однако трудно двигаться в обоих направлениях одновременно, да и наука такова, что серьезно можно исследовать только одну ее сторону. Яне знаю, как решить эту проблему.

Ладно, вернемся теперь назад. Я говорил о чтении курса лекций вместе с Леонардом Нэшем. После этого я год был инструктором, а затем несколько лет – ассистентом профессора в Гарварде. Моей основной обязанностью было чтение общего образовательного курса, однако постепенно я начал разбавлять курс материалами по истории науки. Я разработал собственный курс лекций, нечто вроде спецкурса для заканчивающих обучение. Это было важно для систематизации моих идей, и этот курс до сих пор является моим любимым курсом лекций, хотя я уже давно не читал его. Я не совсем помню, но, кажется, он назывался «Развитие механики от Аристотеля до Ньютона». Я собирался предлагать слушателям читать тексты Аристотеля и говорить с ними о том, что он понимал под движением, чем были так называемые законы движения и почему их нельзя было так называть. Затем я давал некоторое количество материала из Средневековья, переходил к Галилею и заканчивал Ньютоном. Первоначально я предполагал читать его в Гарварде, но начал в Беркли. У меня была группа последнего курса, которой я руководил. Это предполагало обучение студентов в маленьких группах, до этого вообще не было групп, специализирующихся по истории науки.

А. Б а л т а с: Как долго вы оставались в Гарварде после защиты диссертации?

Т. К у н: Я защитил диссертацию в тот год, когда был принят в научное общество. Это был 1949 год. Мне кажется, с Конантом я встретился в 1947 году. Я пробыл здесь приблизительно до 1956 или 1957 года. В 1957 году я переехал в Беркли[223]223
  На самом деле это был 1956 г.


[Закрыть].

А. Б а л т а с: Какова причина вашего переезда?

Т. К у н: Ох, причина была в том, что Гарвард меня не жаловал. Здесь не хотели ничего нового. Мне это не нравилось, и я был одним из тех, над кем постоянно висела угроза увольнения, поскольку Гарварду мы были не нужны. Такое случалось с людьми, которые слишком много времени отдали Гарварду.

В то время когда я все еще был членом Общества, мне предложили прочитать Лоувелл-лекции. Это не было чем-то необычным для членов Общества. Блестящий пример подобных лекций – лекции Уайтхеда «Наука в современном мире» и некоторые другие. Эти лекции читают до сих пор, но тогда это было довольно формальное мероприятие и посещала их лишь интеллектуальная элита Бостона. Я собирался прочитать эти лекции сразу по возвращении из Европы и назвать их «Поиск физической теории». Было очень мало времени на подготовку, я был близок к провалу. Но я прошел через это. То, что я пытался сделать, – это написать «Структуру научных революций» в виде трех лекций. Были и другие попытки. Теперь в архивах можно найти копии материалов этих попыток. Конечно, они далеко не совершенны, но дают представление о том, что я пытался делать.

В рамках этого мероприятия я читал лекцию, в которой намеревался проследить роль атомизма в развитии науки. Я был убежден, что в XVII веке он оказал преобразующее влияние на науку. Я все еще так думаю. Мне представляется, что природа этого преобразования во многом недооценена, хотя с тех пор я глубже изучил этот вопрос. До сих пор не получило надлежащей оценки то, в какой мере атомизм, наряду с другими факторами, помог осознать то обстоятельство, что мы можем изучать природу не просто с помощью наблюдения за окружающими, а посредством того, что Бэкон называл «схватить льва за хвост» («twisting the lion’s tail»). Это чрезвычайно важно для развития экспериментальной традиции и естественным образом соединяется с атомизмом, но противостоит любой форме эссенциализма. Я размышлял об этом и даже кое-что писал, потому что считаю это весьма существенным. Мне кажется, это один из упущенных факторов. Как-то я написал статью о возникновении эпистемологии в XVII столетии, где рассуждал об атомизме, о Бэконе и Декарте.

В. К и н д и: В ней шла речь о влиянии философии на науку или, напротив, о влиянии науки на философию?

Т. К у н: Видите ли, в «Структуре научных революций» не нашла ясного выражения мысль, которую теперь я хочу подчеркнуть, а именно: к областям познания нельзя применять более поздние обозначения. Изменяются не только идеи, изменяется структура дисциплин, в которых мы работаем. Так, в XVII столетии вы еще не можете отделить философию от науки. Их разделение началось после Декарта, однако у раннего Декарта его еще не было, не было и у Бэкона, отчасти оно проявляется только у Лейбница… Британский эмпиризм, в частности Локк, начал увеличивать расстояние между наукой и философией. Я хотел написать об этом книгу. Но нашлись те, кто уже написал об этом, а я был слишком занят другими проблемами и теперь уж не напишу такую книгу.

А что касается атомизма… Атомизм XVII века в некоторых важных отношениях походил на атомизм Демокрита и Эпикура, однако не был похож на атомистические учения древности и Средневековья, которые считали атомы невидимыми, но строили из них качества Аристотеля или что-то похожее на эти качества. Считалось, что существуют атомы огня, воздуха, земли и воды. Нет, атомизм XVII века был атомизмом материи и движения. Если вы верите в это, то можете поверить в то, что можно все превратить во все, что угодно, – это естественная база для трансмутации. Я поделился этой идеей с Леонардом Нэшем, и он сказал: «Не знаю, вполне возможно, посмотрите с этой точки зрения на учебник Бойля».

И вот ранним утром в понедельник я стоял у дверей библиотеки (Widener), ожидая открытия. Ворвавшись в библиотеку, я ринулся туда, где стояли сочинения Бойля, отыскал его учебник «Химик-скептик» и начал читать. Уже в самом начале один из персонажей этой книги говорит главное, что характеризует Бойля: «Хотя вы не верите в элементы, вы сказали о них очень много» или что-то в этом роде. И сам Бойль говорит: «Это очень хороший вопрос. Я рад, что вы его задали». Затем он продолжает: «Я подразумеваю под элементами то, из чего состоят все вещи и на что они распадаются». Это считается определением элемента.

Действительно, Бойль дает первое определение элемента, но что он здесь говорит? «Я подразумеваю под элементом, как и все химики…» Когда цитируют это определение, выделенные слова заменяют точками! И дальше он высказывается так: «Я привел вам основания для убеждения в том, что таких вещей не существует». Об этом шла речь в моей первой статье[224]224
  T.S. Kuhn. «Robert Boyle and Structural Chemistry in the Seventeenth Century», «Isis 43» (1952): 12–36.


[Закрыть]. Мне кажется, это очень хорошая статья, хотя читать ее невозможно, поскольку она предназначалась для специалистов по истории химии. Постепенно я обнаружил, что никто не знал об этой проблеме так много, как я. И я поступил правильно, напичкав ее таким обилием ссылок и цитат. Попутно я обнаружил также некую странность в тридцать первом вопросе Ньютона, где речь шла об aqua regia, которая иногда растворяла серебро, но не золото, а иногда растворяла золото и не растворяла серебро. Я думаю, здесь была допущена опечатка, и до сих пор убежден в этом. Это была проявившаяся аномалия, о которой я опубликовал небольшую заметку[225]225
  T.S. Kuhn. «Newton’s 31^st Query and the Degradation of Gold», «Isis 42» (1951): 296–298.


[Закрыть]. Это были мои первые две статьи.

Когда мы с Нэшем читали наш курс лекций, я начинал с лекций о коперниканской революции. Эти лекции почти полностью совпадали с опубликованной позже книгой, в сущности, это было расширенное рассмотрение одного из эпизодов в развитии науки, который иллюстрировал то, в чем я был глубоко убежден. Иногда вы можете обратиться к более раннему времени, чтобы найти исходный пункт, написать о том, насколько сильны были первоначальные убеждения и почему они сменились сомнениями. Практически я шел в глубь времен, отступал к предыстории.

В это время меня пригласил Чарлз Моррис, один из авторов «Энциклопедии унифицированной науки», который написал очень известную книгу (название, к сожалению, не могу вспомнить). Он спросил, не возьмусь ли я за подготовку одного из томов этой энциклопедии. Первоначально за этот том отвечал какой-то итальянец, удравший в Аргентину, кажется Альдо Мили.

Вначале не предполагалось посвящать отдельный том истории науки, однако план энциклопедии составлялся задолго до того, как что-то стало появляться, и был ориентирован на совершенно других авторов. Они обратились к Бернарду Коэну, который рекомендовал меня. Ая, предполагая, что мог бы воспользоваться этим предложением для написания первого краткого варианта «Структуры научных революций», согласился и послал заявку в Фонд Гугенгейма. В то время я уже писал «Коперниканскую революцию» и предполагал закончить работу и написать монографию для Энциклопедии. В итоге я не закончил «Коперниканскую революцию», а монография, подготовленная для Энциклопедии, появилась только пятнадцать лет спустя. Хотя нет, не пятнадцать лет. Пятнадцать лет прошло с той поры, когда эти идеи впервые у меня возникли, и тем моментом, когда я наконец смог написать «Структуру». Свою первую книгу я опубликовал как раз в те годы.

В. К и н д и: «Коперниканская революция» была опубликована…

Т. К у н: В 1957-м.

A. Б а л т а с: Почему вы выбрали именно коперниканскую революцию?

Т. К у н: Я уже писал о ней и рассказывал в своих лекциях. Мне нужна была книга, у меня был материал, я мог ее написать и не считаю, что это совсем уж глупая книга. Видимо, это было не то, чего я хотел, однако в некоторой степени принесло пользу. Я написал эту книгу потому, что читал лекции на эту тему.

B. К и н д и: А заявка в Фонд Гугенгейма была подана раньше?

Т. К у н: Я обратился в Фонд Гугенгейма, вероятно, в 1955–1956 гг. [на самом деле в 1954–1955 гг.]. Но мои проекты часто бывают далеки от реальности… Думаю, я никогда не мог точно сказать, сколько времени мне потребуется на какую-то работу. Мне кажется, я закончу ее в течение двух лет. Проходит время, я все еще над ней работаю и опять думаю, что через два года закончу, и так может продолжаться неизвестно сколько времени.

B. К и н д и: У вас уже были в то время ид ей по написанию «Структуры научных революций»?

Т. К у н: Эту книгу я хотел написать еще с тех времен, когда только начал изучать Аристотеля. Потому-то и пошел в историю науки. Я не знал, что она собой представляет, но был убежден в ее некумулятивности и что-то знал о научных революциях. Это было то, чем я действительно хотел заниматься. И слава Богу, что это заняло у меня столь долгое время, поскольку я успел приобрести репутацию в других областях. А идеи? Мне не хотелось говорить о них слишком рано, хотя они вышли в свет несколько преждевременно, но… слава Богу!