Текст книги "После «Структуры научных революций»"

Глава 8
Метафора в науке

Эта статья представляет собой один из двух комментариев доклада Ричарда Бойда «Метафора и смена теорий: что такое “метафора”?», представленного на конференции «Метафора и мышление», организованной Иллинойским университетом в сентябре 1977 г. (Второй комментарий принадлежал Зенону Пилишину.) Материалы конференции были опубликованы под названием «Метафора и мышление», под ред. Эндрю Ортони (Кембриджский университет, 1979). Перепечатано с разрешения издательства Кембриджского университета.

Если бы мне нужно было готовить основной доклад о роли метафоры в науке, я исходил бы точно из тех же самых работ, которые выбрал Бойд: известная статья о метафоре Макса Блэка и недавние сочинения Крипке и Патнэма о каузальной теории референции[176]176
  М. Black, «Metaphor», in Models and Metaphors (Ithaca, NY Cornell University Press, 1962); S.A. Kripke, «Naming and Necessity», in The Semantics of Natural Language, ed. D. Davidson and G. Harman (Dordrecht: D. Reidel, 1972); H. Putnam, «The Meaning of Meaning» and «Explanation and Reference», in Mind, Language, and Reality (Cambridge: Cambridge University Press, 1975).


[Закрыть]. Основания для такого выбора у меня были бы теми же самыми, что и у него, поскольку у нас с ним много общих интересов и убеждений. Однако, отталкиваясь от существующей литературы, я двинулся бы в ином направлении – по пути, который привел бы меня к главному процессу в науке, похожему на использование метафоры. Я кратко опишу этот путь как реакцию на идеи Бойда, а мои замечания будут представлять собой сжатый конспект той части моей позиции, которую можно рассматривать как ответ на его доклад. Это кажется более подходящим, чем подробный анализ конкретных утверждений Бойда, поскольку аудитория еще слишком слабо знакома с каузальной теорией референции.

Бойд соглашается с истолкованием метафоры как «взаимодействия» – истолкованием Блэка. Однако метафора не пополняет списка, в котором сходны объекты, выделяемые метафорой. Напротив, как утверждают Блэк и Бойд, иногда (возможно, всегда) метафора создает или обозначает то сходство, на которое опирается ее функционирование.

С этой точкой зрения я согласен, хотя, за отсутствием времени, не буду приводить аргументы в ее пользу. Вдобавок, что сейчас более важно, я совершенно согласен с утверждением Бойда о том, что открытость и нечеткость метафоры имеет важную (мне кажется, точную) аналогию с процессом, посредством которого вводятся и используются научные термины. Когда ученые употребляют термины «масса», «электричество», «теплота», «смесь» или «соединение» по отношению к природе, у них обычно нет списка критериев, необходимых и достаточных для детерминации референтов этих терминов.

Однако в отношении референции я хочу пойти дальше Бойда. Утверждения о параллелях с метафорой в его докладе обычно ограничиваются теоретическими терминами науки. Я полагаю, эти параллели часто верны и для терминов наблюдения, таких, например, как «расстояние», «время», «сера», «птица» или «рыба». Тот факт, что последний из этих терминов часто фигурирует в примерах Бойда, свидетельствует об отсутствии расхождений между нами.

Ему, как и мне, известно, что недавние исследования в философии науки лишили традиционной ценности дихотомию теоретического эмпирического. Вероятно, ее можно сохранить как различие между известными терминами и новым термином, введенным в конкретный момент в ответ на новые научные открытия или изобретения. Но если так, сходство с метафорой будет справедливо для тех и других.

Бойд делает меньше, чем мог бы, вследствие двусмысленности слова «введенный». Свойства метафоры часто приписываются новому термину, когда он включается в словарь науки. Но часто говорят о метафоре и в тех случаях, когда термины, недавно признанные специалистами, преподносятся новому поколению ученых теми учеными, которые уже научились их использовать. Как для каждого нового элемента словаря науки должна быть установлена референция, так для каждого нового поколения ученых должны быть заново установлены признанные образцы референции. Методы, используемые в обоих случаях, в основном одни и те же, поэтому они применимы как к «теоретическим терминам», так и к «терминам наблюдения».

Для установления и исследования параллелей между метафорой и фиксацией референции Бойд обращается к понятию естественных семейств или видов Витгенштейна и к каузальной теории референции. Я сделал бы то же самое, но иначе. Именно в этом пункте наши пути начинают расходиться. Чтобы увидеть, как это происходит, рассмотрим сначала саму каузальную теорию референции.

Как отмечает Бойд, эта теория была построена для имен собственных типа «сэр Вальтер Скотт» и до сих пор лучше всего функционирует в применении к ним. Традиционный эмпиризм утверждал, что собственное имя приобретает референцию благодаря ассоциированной с ним определенной дескрипции, которая представляет собой некую разновидность определения имени: например, «Скотт есть автор «Уэверли».

Здесь сразу возникают трудности, поскольку выбор определяющей дескрипции кажется произвольным. Почему именно авторство новелл «Уэверли» должно быть критерием применимости имени «Вальтер Скотт», а не какой-нибудь исторический факт, относящийся к индивиду, носившему это имя? Почему написание «Уэверли» должно быть необходимой характеристикой сэра Вальтера Скотта, а написание «Айвенго» – случайной?

Попытки преодолеть эти затруднения посредством использования более изощренных дескрипций или посредством ограничения характеристик, на которые могут указывать определенные дескрипции, одинаково провалились. Каузальная теория референции разрубает этот гордиев узел, просто отрицая, что собственные имена имеют определения или ассоциируются с определенными дескрипциями.

Имена типа «Вальтер Скотт» являются просто ярлыками или бирками. То, что имя дано тому, а не иному индивиду или вообще не досталось никому, определяется историей. В какой-то конкретный момент времени какой-то младенец был окрещен или назван именем «Вальтер Скотт», и это имя он пронес через всю череду событий, которые с ним произошли или были вызваны им (например, написание «Уэверли»). Чтобы обнаружить референт имени «сэр Вальтер Скотт» или «профессор Макс Блэк», мы просим кого-то, кто знает этого индивида, указать нам на него. Или же используем случайный факт, связанный с ним, например, написание «Уэверли» или статьи о метафоре, чтобы установить линию жизни индивида, о котором идет речь. Если по каким-то причинам мы сомневаемся в том, что правильно идентифицировали индивида, которому принадлежит имя, мы должны просто проследить историю его жизни до того момента, когда он был крещен или поименован.

Как и Бойд, я также считаю такой анализ референции чрезвычайно плодотворным и разделяю мнение его авторов о том, что подобное рассмотрение следует применять и к именованию естественных видов: игр Витгенштейна, птиц (или воробьев), металлов (или меди), теплоты и электричества. Есть что-то верное в утверждении Патнэма о том, что референт имени «электрический заряд» фиксируется посредством указания на стрелку гальванометра и высказывания, что «электрический заряд» есть имя физической величины, ответственной за ее отклонение. Однако, несмотря на все написанное Патнэмом и Крипке по этому поводу, до сих пор неясно, что верно в их воззрениях.

Мое указание на некого индивида, скажем, сэра Вальтера Скотта, может сообщить нам о том, как правильно использовать это имя. А вот указание на стрелку гальванометра хотя и снабжает нас именем причины ее отклонения, прикрепляет это имя лишь к причине данного конкретного отклонения (или к неопределенному подмножеству колебаний стрелки гальванометра). Оно не дает никакой информации о множестве событий иного рода, на которые однозначно ссылается имя «электрический заряд».

Когда от собственных имен переходят к именам естественных видов, при этом теряют доступ к той линии жизни, которая в случае собственных имен позволяет проверить корректность различных применений одного и того же термина. Индивиды, образующие естественное семейство, имеют линию жизни, но само естественное семейство – нет.

Пытаясь преодолеть одно из подобных затруднений, Бойд делает ход, который я считаю неудачным. Чтобы обойти его, он вводит понятие «эпистемического доступа», явно отказываясь от всякого использования «именования» и «крещения» и неявно, насколько я могу понять, устраняя обращение к остенсии.

Опираясь на понятие эпистемического доступа, Бойд сумел высказать немало убедительных суждений и по поводу оправдания использования конкретного научного языка, и по поводу отношения более позднего научного языка к более раннему, из которого он развился. К некоторым его суждениям в этой области я еще вернусь.

Несмотря на эти достоинства, теряется что-то существенное, как мне кажется, при переходе от «именования» к «эпистемическому доступу». При всем своем несовершенстве термин «именование» был введен для того, чтобы понять, каким образом при отсутствии определений можно устанавливать референты индивидуальных терминов. Когда устраняется или отбрасывается именование, исчезает связь между языком и миром.

Если я правильно понял текст Бойда, в чем не вполне уверен, проблемы, которым он посвящен, кардинально изменяются после введения понятия эпистемического доступа. С этого момента Бойд, видимо, просто предполагает, что сторонники некой теории, так или иначе, знают, на что ссылаются ее термины. Откуда они об этом знают, – их дело. Вместо того чтобы обобщить каузальную теорию референции, он попросту отказывается от нее.

Позвольте мне наметить иной подход. Хотя остенсия является базисом для установления референтов и собственных имен, и естественных видов, они различаются не только по сложности, но и по своей природе. Для собственного имени единственного акта остенсивного указания достаточно для фиксирования референции. Те из вас, кто хоть однажды видел Ричарда Бойда и сохранил хорошую память, узнают его даже спустя несколько лет. Но если я предъявлю вам колеблющуюся стрелку гальванометра и скажу, что причина колебаний называется «электрическим зарядом», вам понадобится нечто большее, чем хорошая память, чтобы правильно применять этот термин в случае грозы или для указания причины нагревания вашего электрического покрывала.

Для таких терминов, как «электрический заряд», трудно понять роль многократных остенсивных указаний, ибо в установлении их референции также участвуют законы и теории. Однако моя позиция становится ясной, когда речь идет о терминах, обычно применяемых благодаря непосредственному наблюдению.

Пример Витгенштейна с понятием «игра» подходит, как и любой другой. Человек, который видел шахматы, бридж, дартс, теннис и футбол и которому сказали, что все это – игры, без сомнения, признает, что триктрак и соккер также являются играми. Для установления референции в более сложных случаях (бокс или фехтование) требуется предъявление членов соседних семейств.

Например, войны и шайки грабителей обладают характеристиками, сходными с чертами многих игр (в частности, в них участвуют две стороны и есть потенциальный победитель), однако термин «игра» к ним не применяется. Еще утверждал, что показ лебедей и гусей играет существенную роль в приобретении умения узнавать уток[177]177
  T.S. Kuhn. «Second Thoughts on Paradigms», in «The Structure of Scientific Theories», ed. F. Suppe (Urbana: University of Illinois Press, 1974), pp. 459–482; перепечатано в: «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), pp. 293–319.


[Закрыть]. Стрелка гальванометра может отклоняться как под воздействием гравитационного или магнитного притяжения, так и благодаря электрическому заряду.

Во всех этих областях установление референта термина естественного вида требует предъявления не только различных членов этого вида, но также и предъявления членов других видов, к которым этот термин может быть ошибочно отнесен. Только благодаря множеству таких примеров студент усвоит, что же именно другие авторы этой книги (например, Коэн и Ортони)[178]178
  L.J. Cohen. «The Semantics of Metaphor», in «Metaphor and Thought», ed. A. Ortony (Cambridge: Cambridge University Press, 1979), pp. 64–77; A. Ortony. «The Role of Similarity in Similes and Metaphors», in «Metaphor and Thought», pp. 186–201.


[Закрыть] называют пространством свойств, и получит знание, необходимое для связи языка с миром.

Если это выглядит приемлемо (я не могу здесь говорить больше), то сходство с метафорой, на которое я хочу указать, становится очевидным. Предъявляя теннис и футбол в качестве парадигмальных случаев для термина «игра», человека, усваивающего язык, приглашают исследовать эти два примера (а вскоре также и другие) для открытия тех сходных характеристик, черт, которые делают их похожими и которые, следовательно, существенны для детерминации референции.

Как и в случае интерактивных метафор Блэка, сопоставление примеров необходимо для выявления сходства, на которое опирается метафора и от которого зависит детерминация референции. Как и в случае метафоры, конечным результатом сопоставления примеров является не определение, не перечень характеристик, присущих играм, и только играм, или черт, общих для людей и волков, и только для них.

Перечня такого рода просто не существует (не во всех играх имеется две стороны или победитель), однако сохраняется функционально-точный результат. И термины естественных видов, и метафоры выполняют свою роль, несмотря на то что они не удовлетворяют критериям осмысленности, провозглашаемым традиционными эмпириками.

Мои рассуждения о терминах естественных видов еще не имеют, конечно, прямого отношения к метафоре. Сопоставление тенниса с игрой в шахматы может быть частью процедуры установления референции термина «игра», однако нельзя сказать, что эти два примера связаны метафорически. Более того, до тех пор пока не установлены референты термина «игра» и других терминов, которые метафорически могут быть сопоставлены с игрой, сама метафора не может быть использована. Человек, еще не научившийся правильно применять термины «игра» и «война», может быть введен в заблуждение метафорой «Война есть игра» или «профессиональный футбол есть война». Тем не менее я считаю метафору вариантом более высокого уровня процесса, посредством которого остенсивное указание включается в установление референции терминов естественных видов.

Реальное сопоставление наборов игр выявляет особенности, позволяющие применять термин «игра» к жизни. Метафорическое сопоставление терминов «игра» и «война» выявляет другие особенности, необходимые для того, чтобы реальные игры и войны могли быть объединены в отдельные естественные семейства. Возможно, Бойд прав, утверждая, что природа задает «совокупности», которые должны выделить термины естественных видов, однако метафора напоминает нам о том, что другой язык может выделять иные совокупности, рассекая мир иным образом.

Последние два предложения касаются проблем, возникающих в связи с понятием природной совокупности, и я кратко остановлюсь на них в заключительных замечаниях по поводу истолкования Бойдом смены теорий. Однако сначала хочу обратить внимание еще на один момент, связанный с использованием метафоры в науке.

До сих пор я говорил о напоминающих метафору процессах, которые играют важную роль в детерминации референтов научных терминов, ибо считаю их менее ясными и более фундаментальными, нежели метафора. Однако, как совершенно справедливо утверждает Бойд, подлинные метафоры (вернее, аналогии) также играют в науке фундаментальную роль, иногда выступая в качестве «незаменимой части лингвистического багажа научной теории» – части, играющей «системообразующую роль в теории, а не просто служащую для ее понимания». Эти слова принадлежат Бойду, и он сопровождает их хорошими примерами.

Особенно привлекательным я считаю рассмотрение им тех метафор, которые связывают когнитивную психологию с компьютерными науками, теорией информации и близкими дисциплинами. К тому, что он здесь сказал, я не могу добавить ничего полезного.

Прежде чем перейти к другому вопросу, я хотел бы заметить, что сказанное Бойдом о «системообразующих» метафорах имеет более широкий смысл. Он рассматривает не только «системообразующие», но и «поясняющие и педагогические» метафоры, например, описание атома как «солнечной системы в миниатюре». Последние он считает полезными в изложении и изучении теорий, однако они используются лишь как эвристическое средство, поскольку их можно заменить неметафорическими описаниями. «Можно сказать точно, – утверждает Бойд, – не прибегая к метафорическим средствам, в каком отношении Бор считал атомы похожими на Солнечную систему. Именно так и было, когда Бор выдвинул свою теорию».

Опять-таки я согласен с Бойдом, но тем не менее хочу привлечь внимание к способу, посредством которого заменяются метафоры, подобные той, что связывает атомы и солнечные системы.

Бор и его современники создали модель, в которой электроны и ядра атомов были представлены в виде крохотных кусочков заряженной материи, взаимодействующих по законам механики и электромагнитной теории. Эта модель представляла метафору Солнечной системы посредством процесса, подобного метафоре. Модель атома Бора не воспринималась буквально: никто не считал, что электроны и ядра в точности похожи на бильярдные шары или шарики для пинг-понга, было известно, что не все законы механики и электромагнитной теории к ним применимы, исследование того, какие законы здесь применимы и где кончается сходство электронов и ядер с биллиардными шарами, было центральной задачей квантовой теории.

Кроме того, даже когда процесс использования потенциального сходства дал все, что мог (он так и не был исчерпан до конца), планетарная модель сохранила свое значение для теории. Без нее даже сегодня нельзя написать уравнение Шредингера для сложных атомов или молекул, ибо различные термины этого уравнения ссылаются на модель, а не прямо на природу.

Рискну предположить, хотя здесь и сейчас я еще не готов защищать это предположение, что те же самые процессы выявления сходства, которые Блэк ограничивает функционированием метафор, присущи также использованию моделей в науке. Однако модели служат не только педагогическим или эвристическим целям, поэтому напрасно современная философия науки пренебрегает их рассмотрением.

Теперь перехожу к той части статьи Бойда, где речь идет о выборе теории. К сожалению, для ее обсуждения у меня слишком мало времени, хотя, быть может, это и не совсем плохо, поскольку обсуждение проблемы выбора теории ничего не добавляет к рассмотрению нашей центральной темы – метафоры. Во всяком случае, что касается проблемы выбора теории, то по многим вопросам мы с Бойдом не расходимся во мнениях, а в той области, где расхождения между нами становятся очевидными, мне трудно точно сказать, в чем именно мы с ним расходимся.

Мы оба стойкие реалисты. Наши расхождения относятся к обязательствам, которые вытекают для приверженцев реалистической позиции. Однако ни один из нас еще не представил понимания этих обязательств. Истолкование Бойда воплощено в метафорах, которые мне представляются ошибочными. Однако когда он пытается заменить их, я теряюсь.

При таких обстоятельствах постараюсь лишь кратко обозначить области, в которых наши воззрения совпадают и в которых они, по-видимому, расходятся. Кроме того, в целях краткости я в дальнейшем не буду останавливаться на различии между самой метафорой и процессами, сходными с метафорой, – различии, о котором я говорил выше. В этих заключительных замечаниях слово «метафора» относится ко всем процессам, в которых сопоставление терминов или конкретных примеров привлекается для создания сети сходств, помогающих детерминировать способ связи языка с миром.

Теперь попробуем суммировать элементы моей позиции, с которыми Бойд в значительной мере согласен.

Метафора играет существенную роль в установлении связей между научным языком и миром. Эти связи, однако, не задаются раз и навсегда. В частности, смена теорий сопровождается сменой некоторых важных метафор и соответствующих частей сети сходств, посредством которой термины соотносятся с природой. После Коперника Земля стала походить на Марс (и рассматриваться как планета), а до него Земля и Марс находились в разных естественных семействах. До Дальтона раствор соли в воде принадлежал к семейству химических соединений, после Дальтона его стали относить к физическим смесям и т. д.

Я убежден также в том, хотя не знаю, согласится ли с этим Бойд, что подобные изменения в сети сходств иногда появляются в ответ на новые открытия без какого-либо изменения научной теории. Наконец, эти изменения в способах связи научных терминов с природой не являются, вопреки логическому эмпиризму, чисто формальными или чисто лингвистическими. Напротив, они происходят в ответ на давление наблюдений или экспериментов и в результате обеспечивают более эффективные способы исследования тех или иных сторон естественных явлений.

Наше согласие с Бойдом по этим вопросам не вызывает удивления, однако это согласие не является полным. Бойд неоднократно подчеркивает, что каузальная теория референции или понятие эпистемического доступа дает возможность сравнивать успешные научные теории. Противоположную точку зрения, согласно которой научные теории несравнимы, неоднократно приписывали мне, и Бойд может считать, что я разделяю эту точку зрения. Однако книга, на которой основывается эта интерпретация, содержит немало очевидных примеров сравнения успешных теорий.

Я не сомневался, что сравнение возможно и что оно играет важную роль в момент выбора теории, и старался обосновать иные положения.

Во-первых, мысль о том, что сравнение успешных теорий друге другом и с миром никогда не определяет выбора теории. В период, когда происходит реальный выбор теории, два человека, полностью согласные между собой относительно ценностей и методов науки и признающие одни и те же данные, тем не менее вполне легитимно могут расходиться в выборе теории.

Во-вторых, я утверждал, что успешные теории несоизмеримы (не путать с несравнимостью) в том смысле, что референты некоторых терминов, входящих в обе теории, зависят от содержащей их теории. Нет нейтрального языка, в который можно было бы перевести обе теории и релевантные данные с целью сравнения теорий.

Я полагал, быть может ошибочно, что со всем этим Бойд согласен. Если так, то наше согласие увеличивается еще на один шаг. В каузальной теории референции мы оба видим важное средство для выявления связей между успешными теориями и для раскрытия природы разделяющих их расхождений.

Позвольте привести чрезвычайно простой пример, показывающий, что именно я имею в виду. Техника именования или выделения линии жизни позволяет проследить за астрономическими индивидами, скажем, Землей и Луной, Марсом и Венерой, в периоды смены теорий, в частности в период коперниканской революции. Линия жизни этих четырех индивидов не прерывалась в течение перехода от геоцентрической к гелиоцентрической теории, однако в результате этого перехода все четыре объекта поменяли свои естественные семейства. До Коперника Луна принадлежала к семейству планет, но после Коперника изменила свой статус; Земля после Коперника вошла в семейство планет. Устранение Луны из семейства планет и добавление Земли к списку индивидов, которые можно представить в качестве образцов для термина «планета», изменило набор свойств, детерминирующих референты этого термина. Перемещение Луны в другое семейство уточнило эту детерминацию.

Такое перераспределение индивидов среди естественных семейств или видов и, как следствие, изменение свойств, детерминирующих референцию, является главной (возможно, единственной главной) чертой эпизодов, которые ранее я назвал научными революциями.

В заключение хочу обратиться к области, в которой метафоры Бойда намекают на то, что наши пути расходятся. Одной из этих метафор, не один раз встречающейся в его статье, является утверждение о том, что научные термины «разрезают (или могут разрезать) природу на части». Эта метафора и понятие квазиреференции Филда часто используются Бойдом при рассмотрении изменений научной терминологии во времени. Более старые языки, полагает он, достигали успеха в расчленении мира на части. Однако часто они содержали «реальные ошибки в классификации естественных явлений», многие из которых были исправлены последующим «более изощренным истолкованием этих частей». Прежний язык, например, «мог соединять какие-то вещи, сходство между которыми не было существенным, или, напротив, разводить такие объекты, которые действительно были фундаментально похожи» (курсив мой. – Г.К.).

Такой способ выражения лишь перефразирует один из вариантов классического эмпиризма, согласно которому научные теории дают все более адекватное приближение к природе. Вся статья Бойда опирается на предположение о том, что природа структурирована единственным образом, а научная терминология все более точно воспроизводит эту структуру. По крайней мере я не знаю, как иначе истолковать его утверждения, если отсутствует независимый оттеорий способ отличить фундаментальные или важные сходства от того, что является лишь случайным и несущественным[179]179
  Исправляя рукопись, к которой относятся этот и следующие абзацы, Бойд указал на то, что естественные виды и природные объединения могут зависеть от контекста, дисциплины или от интереса. Но как отмечено в примечании 2 его статьи, эта уступка не приводит к сближению наших позиций. Однако это может произойти в будущем, поскольку примечание вступает в противоречие с его собственной позицией. Бойд допускает (я думаю, ошибочно), что видявляется «необъективным”» в той мере, в какой зависит от контекста или дисциплины. Однако такое построение «объективности» требует уточнения независимых от контекста границ для зависимости от контекста. Если любые два объекта можно в принципе объявить похожими посредством подбора подходящего контекста, то объективности в смысле Бойда не существует. Это та же самая проблема, о которой говорится в упомянутом примечании.


[Закрыть].

Конечно, описание смены теорий как процесса последовательного приближения к реальности не является ошибочным в качестве предположения, однако такое описание требует аргументов, которых нет в статье Бойда. Одним из таких аргументов было бы обращение к эмпирической проверке сменяющих друг друга научных теорий. Однако мы не имеем дело с парой теорий, поскольку более современная теория уже по определению провозглашается лучшим приближением. Если же дана последовательность трех или более теорий, изучающих приблизительно одни и те же аспекты природы, то можно, если Бойд прав, обнаружить процесс выделения реальных совокупностей природы.

Здесь потребовались бы более сложные и тонкие аргументы. Вопрос о них я оставляю открытым, однако глубоко убежден: эти аргументы не будут иметь успеха.

Рассматриваемая в качестве множества инструментов, используемых для решения технических головоломок в различных сферах, наука со временем становится все более точной и расширяет сферу своих исследований. В качестве инструмента наука, безусловно, прогрессирует. Однако Бойд говорит не об инструментальной эффективности науки, а о ее онтологии, о том, что реально существует в природе, о реальных совокупностях мира. А в этой сфере я не нахожу исторических свидетельств прогресса. Однако я неоднократно утверждал, что онтология релятивистской физики во многих важных отношениях лучше, чем онтология аристотелевской или ньютоновской физики. Это один пример из множества подобных примеров.

Метафора природных совокупностей Бойда тесно связана с другой, которую я хочу рассмотреть. Вновь и вновь он говорит о процессе смены теорий как о «приспособлении языка к миру». Как и раньше, эта метафора носит онтологический характер: мир, на который ссылается Бойд, является реальным миром, который еще не известен, но к познанию которого наука приближается посредством последовательных приближений.

Затруднения, связанные с последовательным продвижением этой точки зрения, были указаны выше, однако этот способ ее выражения позволяет немного иначе сформулировать мои возражения. Что собой представляет мир, спрашиваю я, если он не включает в себя те объекты, на которые в данный момент ссылается актуально используемый язык? Была ли Земля планетой в мире докойерниканских астрономов, пользующихся языком, в котором свойства, присущие референтам термина «планета», исключали отнесение этого термина к Земле? Так ли уж очевидно, что лучше говорить о приспособлении языка к миру, а не о приспособлении мира к языку? Может, существует способ выражения, который само это различие делает иллюзорным? Может быть, то, что мы называем «миром», не более чем результат взаимного приспособления опыта и языка?

Я завершаю обсуждение своей собственной метафорой. Мир Бойда с его совокупностями представляется мне, подобно кантовской «вещи в себе», в принципе непознаваемым. Позиция, к которой я постепенно приближаюсь, также является кантианской, но без его «вещи в себе» и с такими категориями мышления, которые со временем способны изменяться в результате взаимного приспособления языка и опыта. Я думаю, такая позиция не делает мир менее реальным.