Текст книги "После «Структуры научных революций»"

Затем к нам пришел другой руководитель. Я уже сказал, что дела у меня шли не блестяще, но здесь я учился тому, как действительно нужно подходить к предмету. Я вернулся к азам, стал делать подробные заметки и начал все лучше отвечать на предварительных зачетах. Затем я попросил допустить меня к прохождению усложненного курса по философии и получил разрешение.

Философия полностью захватила меня, хотя я разбирался в ней все еще очень слабо. Однако я изучил Декарта, Спинозу, Юма и Канта. Спиноза не вызвал у меня особых затруднений, Декарта и Юма я освоил легко, Кант оказался откровением. Помню, что каждый из нас должен был выступить с докладом перед всей секцией, и я сделал доклад о Канте, о его понятии предпосылок познания. Это понятие оказалось для меня впоследствии очень важным.

К. Г а в р о г л у: Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Т. К у н: Этот эпизод действительно был важен для моего развития, потому что когдая пытаюсь охарактеризовать свою позицию, то говорю, что я кантианец с подвижными категориями. Я не принимаю полностью кантовского a priori, однако этот эпизод подготовил меня к принятию кантовского синтетического a priori. Поэтому я предпочитаю говорить о синтетическом a priori.

На последнем курсе я стремился еще глубже познакомиться с философией и прочитать как можно больше философских трудов. Мне не очень нравилась английская литература, которую я изучал на первом курсе. Думаю, профессор по литературе не испытывал к нам большого уважения и часто подшучивал над нашими знаниями. Но на втором году обучения я прослушал очень хороший курс по американской литературе, который мне многое дал.

Я все сильнее хотел заниматься философией. Но шла война, я был уже на последнем курсе, и на философию не оставалось времени. Я окончил университет на год раньше срока, что не было тогда чем-то необычным.

Следует упомянуть еще об одном. В начале последнего года обучения я делил комнату со студентом, который занимался журналистикой. Под его влиянием я вошел в издательский совет и даже был его главой в последний год учебы. В то время мы участвовали в войне, и я, как редактор, обязан был писать статьи о войне, о том, что должен делать в этот период Гарвард, и т. п. Тогдая обнаружил, что пишу с большим трудом. Этот опыт навсегда внушил мне отвращение к написанию издательских статей и вообще к журналистской деятельности.

К. Г а в р о г л у: Это была сознательная позиция?

Т. К у н: Да, вполне. Были люди, которых это интересовало, и между ними существовала конкуренция. Руководитель совета выбрал меня в качестве кандидата. Меня занесли в списки. Однако имелись и другие кандидатуры. Я помню, как все мы сидели на нижнем этаже, пока наверху шло обсуждение. Многие члены совета предлагали своих кандидатов, и мы гадали, кого из нас выберут. Я получил эту работу, но это был странный опыт.

А. Б а л т а с: Вы говорили о способности писать, и вас считали одним из немногих людей в бизнесе, которые умеют писать. Но поскольку вы упоминали о трудностях письма, это вполне согласуется с моим представлением о вас. Писать действительно трудно, и я рад, что вас не увлекает журналистский стиль. Как вы вообще относитесь к написанию сочинений?

Т. К у н: Только моя мать имела с этим дело. Она издавала и читала книги. А я и будучи ребенком, и до сих пор не пишу писем. Лишь деловые письма, которые обязан писать.

Я ужасный корреспондент, и это всегда доставляло мне неприятности. Однажды мать сказала: «Ты можешь говорить все, что хочешь, но будь осторожен, когда пишешь». Она дала мне много полезных советов. Моя мать была чрезвычайно бестактной женщиной. Она могла прямо сказать о том, что у нее на уме, а это были далеко не всегда хорошие мысли. Помню, когда я впервые начал ухаживать за девушками. В то время я учился в аспирантуре, у меня совершенно не было времени, и я довольно редко встречался с одной девушкой. Однажды моя мать встретила нас на улице Нью-Йорка и несколько дней спустя сказала мне: «Я видела тебя с G… Эта девушка тебе не подходит». Ах!

К. Г а в р о г л у: Годы вашей учебы в университете пришлись на период, когда в Европе шла война. В американском обществе ощущался довольно высокий накал страстей по поводу того, как должна вести себя Америка. Каково было ваше отношение к этой ситуации и как ее воспринимали другие люди из университета? Велись ли какие-то споры? После Перл-Харбора все стало ясно, но что было до того, какой была ваша собственная позиция?

Т. К у н: Удивительно, как мало я об этом помню! Я говорил вам, что был весьма радикален в девятом классе школы. Мы участвовали в шествиях 1 мая в знак солидарности с рабочими. Но после окончания школы все осталось в прошлом. Я сохранил либеральные убеждения, но никогда с тех пор не проявлял их активно. Меня даже смущает тот факт, что я настолько ими увлекался. Что же касается моей позиции и позиции нашей семьи, то мы были очень рады, когда Рузвельт принял решение помочь Англии. Мы считали, что Америка должна вступить в войну, хотя не испытывали воодушевления по этому поводу. Подумайте, ведь это была еврейская семья, все мы были зарегистрированными евреями. Родители моей матери были верующими иудеями, хотя и не ортодоксальными. Родители отца, семейная ветвь из Цинциннати, не были верующими. Поэтому все мы были настроены против

Гитлера. Скорее всего в моем окружении встречались люди, относившиеся к вопросу о войне иначе, но я их не помню. Все мои знакомые чувствовали приблизительно то же, что и я. Правда, после Перл-Харбора все это потеряло значение.

К. Г а в р о г л у: Не было ли среди студентов тех, кто выступал против войны даже после Перл-Харбора?

Т. Ку н: Возможно, но я их не помню. Скорее всего таких среди нас вообще не было.

К. Г а в р о г л у: Не могли бы вы подробнее рассказать о курсах лекций, которые читались в Гарварде? Какие курсы вам нравились, какие преподаватели читали лекции в Гарварде? В то время там был один из лучших физических факультетов, хотя в Колумбийском университете был самый лучший.

Т. К у н: Или в Чикаго. Гарвард не славился физическим факультетом.

К. Г а в р о г л у: Даже в то время?

Т. К у н: Даже тогда. Мне кажется, уровень физики в Гарварде начал повышаться только после войны. Тогда там был Джон ван Флек, но я у него не учился и познакомился с ним только впоследствии. На первом курсе я учился у Уэнделла Ферри, о котором я уже говорил. Я ему нравился, и он был хорошим преподавателем. На втором курсе лекции по физике читал Стрит. Я не очень хорошо его знаю, но он был известным специалистом в области спектроскопии.

К. Г а в р о г л у: Вы не были знакомы со Слэйтером, он ведь работал тогда в Массачусетском технологическом институте?

Т. К у н: Нет, с ним я не был знаком. Я узнал о нем во время реализации квантового физического проекта, но никак с ним не пересекался. В основном я имел дело с теми, кто преподавал электронику. [Леон] Чеффи и некто Кинг [Рональд У.П. Кинг] очень хорошо читали теорию антенн. Однако ни один из них не оставил глубокого следа в моей памяти. Чеффи был невероятно плохим преподавателем, Кинг, напротив, читал очень хорошо. В математике я на год опережал программу, но не решился сразу изучать курс второго года по исчислениям и начал опять с первого года. Я нашел этот курс очень легким и почти не ходил на занятия, ограничиваясь тем, что с кем-нибудь посылал преподавателю решения моих старых задач. Не могу сказать, что я вообще не посещал занятия, но приходил в аудиторию очень редко после первых недель учебы, и правильно делал.

На втором году я уже не так сильно опережал курс обучения. Мне кажется, я был готов начинать изучение математики со второй половины второго курса.

На третьем году обучения в курсе математики появились темы, оказавшиеся для меня чрезвычайно трудными. Курс читал Георг Биркгоф, знаменитый математик и один из самых плохих преподавателей, каких только можно себе представить. Мы занимались сложными интегралами и частичными дифференциалами, но я никак не мог понять, что мы делаем. Я выполнял все правильно, но не чувствовал материал. У меня был очень хороший друг, которого я однажды спросил: «Как ты это делаешь?» Он рассказал. Тогда я признался, что не вполне понимаю суть операций. «Как же так? – удивился он. – Ведь все это мы делали раньше, только с большим числом переменных». – «Ох!» – воскликнул я. Что-то щелкнуло у меня в мозгу, и все встало на свои места. И хотя я не всегда мог правильно решить сложный интеграл, друг оказался прав. Вот это моя память сохранила о Биркгофе.

К. Г а в р о г л у: Вы очень мало сказали о теоретических курсах.

Т. К у н: Вспомните, что я учился только три года. На первом и втором году обучения основные курсы по физике были включены в общую двухгодичную программу, хорошую и четкую. Не помню, что еще нам читали по физике, и не помню, какая физика была на третьем курсе. Мне хотелось изучать электронику, а физика нужна была лишь как база для этого. Я познакомился с электромагнитной теорией, прослушал курсы лекций по электричеству и магнетизму Все было хорошо, но меня эти курсы не слишком заинтересовали. Все-таки это был еще не подлинный Максвелл, а книга Пейджа и Адамса. Вы ее помните[209]209
  L. Page and N.I. Adams, Jr. «Principles of Electricity: An Intermediate Text in Electricity and Magnetism» (New York: Van Nostrand, 1931).


[Закрыть]? Не помню, слушал ли я курс по термодинамике [Перси У.] Бриджмена, когда учился в аспирантуре. Я мог посещать этот курс раньше. Тогда его читал нам Филипп Франк, однако я не уверен, у кого изучал этот курс. Мне всегда нравилась термодинамика. Эта дисциплина в значительной мере математическая, однако дает важные физические следствия.

К. Г а в р о г л у: А как обстояло дело с курсом по теории относительности?

Т. К у н: Теорию относительности я изучал в аспирантуре. Вы помните, что у меня на последнем курсе было очень мало физики. У меня не было курса оптики, который обычно читался. Я не уверен, что слушал курс по термодинамике. Кажется, нам давали дополнительный курс по механике.

А. Б а л т а с: Вы уже упоминали об изучении философии. А как обстояло дело с изучением истории и вообще гуманитарных дисциплин?

Т. К у н: Я прослушал один курс по истории. История меня не особенно привлекала, этот курс нам читали в летней школе, и он был посвящен истории Англии XIX века. Почему я выбрал этот курс, не знаю. Преподаватель был приятный, и я ему нравился, но содержание курса ничего не дало мне. В летней школе я прослушал также курс по политологии у Макса Лернера, старого друга нашей семьи. Я плохо воспринимал то, что не относилось к электричеству или к электронике, и теперь даже не помню, о чем шла речь в этом курсе.

С другой стороны, я был очень занят своей статьей [Crimson], и почти все мои друзья увлекались литературой. Большинство из них не были физиками, математиками или инженерами, хотя имелись и такие. Поэтому я очень удивился, когда на втором курсе меня избрали членом Общества печати. Это был не один из клубов Гарварда, а некое объединение, которое проводило интеллектуальные дискуссии, устраивало ленчи и т. п. А затем, уже на последнем курсе я стал президентом Общества печати.

Хотя сильно был погружен в себя и прослушал слишком мало курсов по литературе (думаю, всего два: один по английской литературе, который мне не понравился, а другой – по американской литературе. Последний курс нам читали два знаменитых гарвардских профессора Маттиссен и Медок, которыми я восхищался), я был достаточно известен. И это помогло мне в дальнейшем.

После окончания университета я поступил на работу в Лабораторию радиоисследований. Она находилась на территории Гарварда, в северном крыле здания биологического факультета, над которым надстраивались еще два деревянных этажа. Я работал в группе теоретиков, моим начальником был ван Флек. Мы разрабатывали средства против радаров. Кинг теперь работал над специальными антеннами, включая вращающуюся антенну, которую можно установить на самолет и использовать для обнаружения местонахождения радаров. Я по большей части готовил стандартные формулы (выведения которых так и не понимал и не имел времени с этим разобраться), выражающие габариты радара как функцию расстояния. Я чертил графики, показывающие, когда нужно поднимать в воздух определенный самолет, и изготавливал карты. Я прикидывал, какой радар мог охватить Камчатку, как близко могли подойти к нам японцы или мы к японцам.

А. Б а л т а с: Вам предложили эту работу?

Т. К у н: Да, меня привлекли к этой работе, поскольку требовался человек именно с такой подготовкой, как у меня. И я получил отсрочку от призыва в армию. Конечно, я занимался этой работой не для отсрочки, но потом никогда об этом не жалел.

Я начал работать в лаборатории летом 1943 года и провел там около года. Основная лаборатория находилась в Англии, и приблизительно через год я попросил, чтобы меня направили туда.

До этого я не бывал за границей, к тому же первый раз летел на самолете. Мы сели на самолет в Ла Гуардиа, сделали одну посадку в Исландии, а затем приземлились в Шотландии, в Глазго. Я никогда раньше не летал на самолете, это было здорово! На память приходили цитаты из «Ночного полета» Сент-Экзюпери.

Затем некоторое время я находился в Малверне, а потом был присоединен к технической интеллигенции при Главном управлении стратегическими военно-воздушными силами Соединенных Штатов, которое располагалось в окрестностях Лондона. Сам я жил в Лондоне. Я немного беспокоился о том, что мне здесь придется делать. Однако все оказалось хорошо и даже весело.

Здесь я ходил в военной форме и впервые побывал во Франции и на континенте. Я носил форму, поэтому если бы меня захватили в плен, я не считался бы шпионом. Я искал места для расположения радаров и сообщил об этом начальству. Это было одним из самых волнующих переживаний в моей жизни.

Однажды я прилетел в Шербур осмотреть убежище для подводных лодок в Реннесе (Rennes), где, как предполагалось, могла находиться главная немецкая радарная установка.

Это происходило как раз во время стремительного наступления генерала Паттона во Франции, и никто не знал, где в этот момент находится армия. Но я рассчитывал присоединиться к группе, которая находилась здесь. Я ехал в командирском автомобиле вместе с капитаном, который должен был доставить меня до места, а потом ехать дальше. Мы прибыли, но группу не обнаружили. Никто не знал, где она, но кто-то слышал, что группа уехала в Париж и мы можем найти ее там.

Не уверенные, что наша армия заняла Париж, мы с водителем и капитаном отправились туда. Причем оказалось, что из нас троих только я хоть что-то слышал о Франции. Мне пришлось вспоминать все, что когда-то я знал о Франции.

Мы ехали весь день, где-то переночевали и утром отправились дальше. Никогда не забуду, как мы ехали по ровной местности и вдруг вдали показались какие-то башни. Они становились все выше и выше… Шартр! Это были башни Шартрского собора. Мы объехали вокруг собора, восхищаясь его великолепием. Выехав из Шартра, вскоре догнали конвой и вместе с ним доехали до Петит-Палас, где и располагалась группа, к которой я должен был присоединиться. Она наконец нашлась.

Примерно через час конвой начал спускаться к Елисейскому дворцу. Это было вступление в Париж де Голля! Внезапно раздались выстрелы с крыши одного из зданий, а на другой стороне Парижа, в Ле-Бурже, еще шел бой. Это было удивительное время!

Мои рассказы о жизни имеют весьма отдаленное отношение к тому, что было дальше, но, может быть, позволят вам лучше понять некоторые мои поступки.

Я работал вместе с человеком из «RAF-радар», его звали Крис Палмер. Вместе с ним мы хотели подняться на Эйфелеву башню, чтобы посмотреть, какое оборудование здесь можно разместить. Но нам так и не удалось это сделать, и я до сих пор сожалею, что так и не поднялся на Эйфелеву башню!

К. Г а в р о г л у: Затем вы вернулись в Англию?

Т. К у н: Несколько недель я пробыл в Париже, потом съездил в Англию и опять вернулся во Францию. Во Франции происходили стремительные преобразования. Первое время я с трудом изъяснялся по-французски, хотя люди говорили, что у меня хороший язык. На улицах танцевали… Я пробыл в Англии не более шести недель, но за это время во Франции все изменилось.

Меня в качестве советника по радарам прикомандировали к Девятому дивизиону бомбардировщиков, размещенному в Реймсе. Здесь была… Вы сказали бы «группа промышленных инженеров», но это не вполне подходящее название. Эти люди использовали математику и науку для решения стратегических и иных проблем, но больше случайным образом. Казалось полезным иметь таких людей, которые могли бы возражать генералам, чего никто другой не мог себе позволить.

Я по-прежнему занимался поиском радарных установок и продолжал этим заниматься в Германии. Я разговаривал с немцами и пытался понять, что здесь происходило. Я видел сожженный Гамбург и никогда этого не забуду. Я видел также Сент-Луи, когда мы прибыли во Францию, и тоже этого не забуду.

Постепенно я начал осознавать, что работа с радарами мне неинтересна. Неужели это и есть физика? Некоторые мои однокурсники оказались в Лос-Аламосе. Может, если бы я попал в Лос-Аламос, я получил бы иное представление о физике? Мои сомнения возрастали. Трудно сказать, какие факторы оказали решающее влияние, но работа с радарами, несомненно, сыграла свою роль.

А. Б а л т а с: Когда у вас появились сомнения в том, что вы хотите стать физиком? Не были ли они связаны с войной?

Т. К у н: Я был «физиком». Теперь я пишу это слово в кавычках, поскольку я не был подготовлен к тому, чтобы стать физиком. То, чем мне пришлось заниматься, показалось скучным и неинтересным. Но я все еще думал о науке и помнил, как мы говорили о необходимости изменения преподавания науки. Однако теперь я начал сомневаться в необходимости моей карьеры, в частности в теоретической физике. Именно в это время, а может, несколько позже передо мной все чаще вставал вопрос: «Почему я хочу быть физиком-теоретиком?» Сомнения одолевали меня, к тому же расстраивало то, что я все дальше отходил от философии.

Итак, в 1945 году, вскоре после Дня Победы, я возвратился в Штаты и вновь оказался в Гарварде, поскольку война еще не закончилась. Обсуждался вопрос о высадке десанта в Японии. Однако и эта война вскоре миновала. Тем временем (мне кажется, я возвратился в начале лета 1945 года) я вернулся опять в лабораторию. Война с Японией продолжалась, казалось, конца ей не будет, и я получил разрешение, поскольку работа в лаборатории шла слабо, прослушать один или два курса по физике. Один из курсов, его читал ван Флек, был по теории групп. Мне он показался довольно бессвязным. Первый курс лекций по квантовой теории я прослушал на последнем году обучения, это было обязательно. Теория групп содержательно интересна, и, хотя я никогда не чувствовал, что вполне в ней разобрался, привлекало в ней то, что, будучи математической теорией, она приводила к физическим результатам. К сожалению, ван Флек был не очень хорошим преподавателем.

Война в Европе закончилась [и я готовился получить ученую степень по физике в Гарварде]. Поскольку у меня было много физики на последнем курсе и я находился в Гарварде, где не планировал поступать в аспирантуру, то решил хотя бы год заняться еще чем-нибудь. Я обратился с просьбой разрешить мне половину моего первого года заниматься не физикой, а чем-то другим. В частности, я имел в виду философию – и прослушал два философских курса.

К сожалению, философы, которые были бы мне интересны, находились в других местах и еще не вернулись в Гарвард. Я прослушал два философских курса и осознал, что есть философия, которую я не понимаю и которой не хочу заниматься. Мне было непонятно, как можно этим заниматься! Пусть меня интересует философия, но, Бог мой, я окончил университет, как-никак прошел войну и уже не могу опять сидеть на последнем курсе вместе с юнцами, чтобы потом поступать в философскую аспирантуру. И я решил получать ученую степень по физике.

Но мне было также ясно, и чем дальше, тем больше, что в аспирантуре я не получил достаточной подготовки по физике. Разница с тем, что я изучил на последнем курсе, была незначительной. Что-то не клеилось, хотя я не сомневался, что мог бы стать профессиональным физиком.

Думаю, я ошибался. Когда стал историком науки и больше узнал о работе физиков, я понял, что был бы плохим физиком, хотя мог бы делать вполне приличные работы. Я был президентом Общества печати, интересовался литературой и философией и никак не мог решить, что делать дальше. Оценки мои оставались вполне приличными, хотя иногда я получал оценку «В». Если отказаться от физики, чем тогда заниматься? Я разговаривал об этом с отцом: может, стать научным журналистом или кем-то вроде этого? И вдруг Конант предложил мне должность его ассистента, да еще попросил помогать ему читать курс лекций. Кто бы отказался от шанса поработать с Конантом?

К. Г а в р о г л у: До работы с Конантом были какие-нибудь физики, которые поощряли ваш интерес к философии и к другим наукам, лежащим вне сферы физики?

Т. К у н: Нет. Они дали мне разрешение и понимали, что я еще не выбрал окончательный путь. Однако после одного семестра я вернулся к физике.

А. Б а л т а с: Мне хотелось бы задать вам немного странный вопрос. Когда вы первоначально решили стать физиком, не было ли у вас возвышенной мечты, скажем, раскрыть секреты природы? Или это решение было связано только с характером работы?

Т. К у н: Поначалу я, безусловно, жаждал славы, я был бы страшно рад стать Нобелевским лауреатом. Не помню, о чем конкретно мечтал, но что-то в этом роде было.

К. Г а в р о г л у: Основы физики вы изучали под руководством ван Флека, который, очевидно, был не слишком склонен к преподаванию. Вас интересовал сам предмет или работа с ван Флеком?

Т. К у н: Ни то ни другое. В то время я думал о теме диссертации и при этом был абсолютно уверен, что не стану делать карьеру в физике. Мне не хотелось терять время в аспирантуре, иначе я бы имел шанс работать с Джулианом Швингером, однако существовали темы и проблемы, где я не обладал достаточным знанием и которые надо было изучить, если бы я решил идти в аспирантуру. Я хотел получить ученую степень: глупо затратить столько времени и не добиться результата. Но я не хотел тратить на это слишком много усилий. С ван Флеком получение степени заняло бы слишком много времени, я измучился бы, нажимая на кнопки вычислительной машины. Это повлияло на мое решение.

К. Г а в р о г л у: И это решение также вело вас к ван Флеку…

Т. К у н: Да. Мне кажется, я ван Флеку нравился, однако он не тот человек, с которым я бы работал, если бы не решил все бросить. Думаю, это был бы Швингер, во всяком случае, я постарался бы попасть к Швингеру.

К. Г а в р о г л у: Что собой представлял в то время Швингер? Молодой, блестящий профессор, занимающийся вопросами, которые казались вам фундаментальными?

Т. К у н: Впервые я увидел Швингера, когда работал в Лаборатории радиоисследований. Мы иногда спускались в Массачусетский технологический институт в Лабораторию радаров на лекции. Он читал лекции по интегральному исчислению вариаций и расчетам волн. Я ходил не на все его лекции и не слишком интересовался волновыми вычислениями, однако производило впечатление изящество, с каким он преподносил материал, и привлекало его абсолютное владение техническими вопросами. И тогда я подумал, что с ним было бы хорошо изучать электромагнитную теорию и как-нибудь впоследствии прослушать у него курс по квантовой теории или чему-то еще. Он, безусловно, был феноменальной личностью.

К. Г а в р о г л у: Теперь о Конанте.

Т. К у н: Конант меня пригласил.

К. Г а в р о г л у: Как он вас нашел?

Т. К у н: Помню, когда мы вступили в войну, я учился на последнем курсе и руководил изданием газеты «Кримсон» (Crimson). Я знал не Конанта, который все это время был далеко, а декана факультета. И когда появился сводный отчет об успеваемости, который Конант просматривал, декан факультета попросил меня написать краткое изложение этого отчета для бюллетеня бывших выпускников, а также комментарии к нему. Я был единственным студентом среди тех, кто писал комментарии к этому отчету. Не знаю, кто сказал обо мне Конанту, это могли сделать многие. Я имел репутацию физика, который был в то же время президентом Общества печати. Я был одним из двух человек, которых Конант попросил стать его ассистентами.

Первое время он читал свой курс по небольшой книжке под названием «О научном познании». Это был текст лекций в Йельском университете. Я воспринял его с энтузиазмом. И тут меня, не закончившего еще диссертацию по физике, Конант попросил для своего курса подробнее изучить один эпизод из истории механики. Потрясающе! Таков был Конант, он знал толк в подобных вещах.

На последнем курсе университета я посещал некоторые лекции Сартона и нашел их напыщенными и скучными. Я не собирался становиться историком, меня интересовала философия. У меня не было подлинного интереса к истории, и здесь решающую роль сыграл Аристотель[210]210
  См. главу 1 «Что такое научные революции?»


[Закрыть].

И в исследованиях по истории, и в преподавании Конант не видел необходимости говорить о том, во что люди верили прежде. У него не было стремления добраться до личности. Я всегда чувствовал: нужно нечто большее, нужно погрузиться в иную концептуальную структуру. Однако главное заключалось в том, что я не испытывал интереса к истории науки.

И находились люди, которые не без основания считали, что я никогда не буду историком.

Мне кажется, что в конце концов я стал историком, но очень специального, узкого типа. Я считал, прошу прощения, что, за исключением Койре, а может быть, и не исключая Койре, я умел читать тексты, проникая в сознание тех, кто их писал, лучше, чем кто-либо другой в целом мире. Мне это нравилось, я гордился своей работой. Быть историком такого типа – вот чего я желал.

Однако моей конечной целью была философия. Если я хотел заниматься историей, то мне нужна была более серьезная подготовка. Не хотелось возвращаться назад и пытаться изучать философию, чтобы стать философом. Если бы я это сделал, то никогда не написал бы свою книгу! Тем не менее я всегда сохранял философские амбиции. И «Структура», когда я ее наконец закончил, предназначалась именно для философов.

К. Г а в р о г л у: Итак, вы начали подготовку к курсу.

Т. К у н: Да, я начал готовиться, штудировал Аристотеля и изучал его вместе со студентами в течение семестра. В конце семестра я понял, чего хочу. Я хотел основательно изучить историю науки как материал для философских исследований. У меня с Конантом установились теплые отношения – в той мере, в какой он вообще был способен к таким отношениям. Он был чрезвычайно замкнутым, можно даже сказать, холодным человеком. Я пошел к нему и спросил, не может ли он дать мне рекомендацию для вступления в научное общество. Честно говоря, такие вопросы не задают, однако он согласился. Я должен был немного повременить со вступлением в общество, поскольку как раз в это время заканчивал работу над диссертацией.

К. Г а в р о г л у: Атомная бомба уже была сброшена на Японию. Каковы были ваши чувства в связи с этим событием и чувства людей, с которыми вы общались и которые могли работать в Лос-Аламосе? Вы сами имели отношение Лос-Аламосу?

Т. К у н: Я не имел никакого отношения к Лос-Аламосу, хотя знал людей, как-то с ним связанных. Существовал некий круг людей, не обязательно очень пожилых, которые были правительственными советниками и летали на эту базу Один из них рассказывал мне о проекте, над которым работали в Лос-Аламосе. Тогда были опасения, что немцы работают над созданием атомного оружия. Конечно, в то время они этим не занимались, но мы-то не знали, и некоторые люди испытывали страх. И кто-то, кажется Дэвид Григ, весьма известная фигура, говорил мне об атомной бомбе.

Помню, я ехал на поезде в Вашингтон для каких-то проверок, необходимых при поступлении в Военно-морскую исследовательскую лабораторию, и на станции Пенсильвания в Нью-Йорке выглянул в окно и увидел заголовок в газете. Это было сообщение об атомной бомбе. Думаю, вернее сказать, знаю, что были люди, считавшие, будто мы не должны были сбрасывать бомбу, а должны были предупредить о том, что такое оружие у нас есть, однако общее чувство было таким: мы покончили с этим! Мои симпатии были на стороне тех, кто считал, что нам, может быть, стоило использовать другую технику. Однако я знал недостаточно, чтобы прийти к каким-то твердым убеждениям. Поэтому я не был среди тех, кого огорчило и расстроило поведение нашего правительства. Я не помню кого-то, кто был бы слишком сильно расстроен, хотя множество людей были восхищены и желали еще большего. Думаю, я был ближе к последним, хотя в то время это не было для меня важной проблемой.

А. Б а л т а с: Мне хотелось бы вернуться к тому, о чем вы говорили раньше. Что для вас в то время означала философия?

Т. К у н: Расскажу вам одну историю. У меня был школьный товарищ, который вместе со мной участвовал в издании «Crimson», когда я учился в аспирантуре. Я думал, он тоже хочет получить ученую степень. Он собрался жениться и, к моему удивлению, попросил меня быть шафером на его свадьбе. Я никогда не был шафером на свадьбе, но согласился. Я встретил его невесту и эту женщину G… о которой моя мать сказала, что она мне не подходит. Она была подружкой невесты и сразу установила между нами дружеские отношения. Потом устроила коктейль-вечеринку в Нью-Йорке для меня и своих друзей. Я пошел и с удовольствием разговаривал с этой очень красивой, ну, может быть, не очень красивой, но очень эффектной, обаятельной и остроумной женщиной. Не помню, о чем шел разговор, но внезапно все голоса стихли, и я услышал, как она сказала (обращаясь ко мне): «Я хотела бы знать, что такое Истина!» Именно это меня и волновало. Все это произошло, кажется, еще до того, как я стал ассистентом Конанта. Не могу сказать точно, до или после, я уже мог быть членом научного общества, но думаю, еще не был.

А. Б а л т а с: Это очень хорошо согласуется с вашей работой над Аристотелем.

Т. К у н: Да, изучение Аристотеля сделало ответ на этот вопрос проблематичным. Я не мог еще дать ответ в терминах, выражающих развитие. Не думаю, что поиск ответа на этот вопрос был моей единственной целью, но вопрос стимулировал мое изучение философии.

К. Г а в р о г л у: Не совсем обычно начинать исследование истины с изучения физики, а затем переходить к философии.

Т. К у н: Но вспомните: я ведь не говорил, что хотел знать, что есть истина, я хотел знать, что считалось истиной. А физика об этом ничего не говорит.