Текст книги "После «Структуры научных революций»"

Производство знания является конкретной задачей узких специальностей, представители которых борются за улучшение и увеличение точности, согласованности, области применимости и простоты того множества убеждений, которое они усвоили в процессе обучения и приобщения к специальности. Слегка модифицированные убеждения они передают своим преемникам, которые продолжают их дело, разрабатывая и изменяя знание, которое они получили. Иногда этот процесс тормозится. Тогда одним из средств исправить положение является пролиферация и реорганизация специальностей. Основная мысль, которую я хочу высказать, заключается в том, что человеческие практики вообще и научные практики в частности, существующие длительное время, развиваются так, что их развитие в общих чертах напоминает древо биологической эволюции.

Некоторые черты различных практик имелись в этом эволюционном процессе почти с самого начала и были присущи всем человеческим практикам. Я полагаю, что власть, авторитет, интерес и иные «политические» характеристики входили в это первоначальное множество. Ученые защищены от них не более, чем кто-либо другой, и это не должно вызывать удивление. Другие черты появлялись позже, в точках разветвления, и они уже были присущи только определенной группе практик, сформировавшейся в результате пролиферации одной из ветвей.

Науки образуют одну из таких групп, хотя в их развитии также встречались точки разветвлений и перекомбинации. В дополнение к занятости изучением природных явлений члены этой группы обладают другими особенностями, в частности особыми процедурами оценки, которые я описал выше, и некоторыми другими. Я опять имею в виду такие характеристики, как точность, непротиворечивость, область применимости, простоту и т. д. – характеристики, которые вместе с иллюстрациями передаются от одного поколения ученых к другому.

Иногда эти характеристики получают различные истолкования в разных научных дисциплинах. И ни одной из них они не присущи всегда. Тем не менее в областях, в которых они однажды были приняты, именно эти характеристики стимулируют постоянное порождение все более тонких и специальных средств для все более точного, последовательного, исчерпывающего и простого описания природы. Это означает, что в этих областях таких характеристик достаточно для объяснения непрерывного развития научного познания. Чем еще может быть научное познание и чего еще можно было бы ожидать от практики, опирающейся на такие оценки?

На этом я завершаю рассмотрение основной темы лекции. Хочу добавить к этому несколько кратких замечаний для тех, кто знаком с моими прежними работами. Сначала позвольте суммировать то, к чему мы пришли.

Затруднения исторической философии науки были вызваны тем, что, обратившись к анализу исторических источников, она подорвала основу, на которой базировался авторитет научного познания, но взамен ничего не предложила. Наиболее важными опорами, на мой взгляд, были две: во-первых, факты предшествуют опирающимся на них убеждениям и независимы от этих убеждений; во-вторых, благодаря практике науки возникают истины, вероятные истины или приближения к истине относительно внешнего мира, не зависимого от мышления и культуры.

После подрыва этих основ предпринимались попытки либо вновь укрепить их, либо полностью от них отказаться, показав, что даже в своей собственной области наука не обладает особым авторитетом.

Я пытался предложить другой подход. Затруднения, которые кажутся подрывающими авторитет науки, нельзя считать очевидными фактами ее практики. Их следует скорее рассматривать как необходимые черты всякого эволюционного процесса или процесса развития. Такое изменение точки зрения позволяет переосмыслить деятельность ученого и ее результаты.

В своем наброске такого переосмысления я указал на три его главных аспекта. Во-первых, ученый производит и оценивает не сами по себе убеждения, а изменение убеждений. Этот процесс содержит в себе круг, но этот круг не является порочным. Во-вторых, оценка стремится выделить не те убеждения, которые якобы соответствуют так называемому реальному внешнему миру, а просто самые лучшие из убеждений, которые реально имеются в данный момент у тех, кто осуществляет оценку. Критерии оценки образуют обычное множество, принимаемое философами: точность, размеры области применимости, непротиворечивость, простота и т. п.

Наконец, я высказал мысль о том, что приемлемость этой точки зрения предполагает отказ от истолкования науки как некого монолитного предприятия, спаянного единым методом. Науку следует рассматривать как неупорядоченный набор различных специальностей или видов. В этом наборе каждая дисциплина изучает особую область явлений и стремится изменить существующие убеждения относительно этой области таким образом, чтобы обеспечить возрастание точности и других критериев, упомянутых выше. Наука, рассматриваемая как плюралистическое предприятие, может сохранить значительную долю своего авторитета.

Теперь позвольте уделить три минуты для завершения лекции. Те из вас, кому известно мое имя, знают меня, видимо, как автора «Структуры научных революций». Центральными понятиями этой книги являются, с одной стороны, понятие «революционного изменения» и, с другой стороны, понятие «несоизмеримости». Прояснение этих понятий, в частности понятия несоизмеримости, – главная задача работы, из которой извлечены представленные здесь идеи. Однако здесь они не были упомянуты, и некоторые из вас могли бы спросить, каким образом эти понятия могут быть сюда включены. В ответе я укажу на три момента, хотя столь краткое изложение не имеет большого смысла.

Во-первых, эпизоды в развитии науки, которые когда-то я описал как научные революции, ассоциируются с теми, которые здесь я сравнил с видообразованием. Именно в этих эпизодах нарушается аналогия с биологической эволюцией, ибо революции прямо замещают некоторые фундаментальные понятия прежней практики данной области другими понятиями. Этот деструктивный элемент не так явно проявляется в биологическом видообразовании.

В дополнение к этому деструктивному элементу в революции происходит также сужение поля зрения. Практика, использующая новые понятия, никогда не покрывает область, к которой применялись прежние понятия. Всегда остается область (иногда очень большая), исследование которой ведет к росту специализации. Хотя процесс пролиферации часто сложнее, чем мое сравнение с видообразованием, после революционного изменения обычно появляется больше специальных дисциплин, чем было до революции. Прежние, более широкие формы практики просто умирают: поиском их следов занимаются историки науки.

Второй момент, на который я хочу обратить внимание, обращаясь к своему прошлому, связан с указанием на то, что именно делает специальные дисциплины различными, отделяет их друг от друга и, похоже, оставляет промежутки между ними пустыми. Ответом будет: несоизмеримость, а именно возрастающее концептуальное расхождение между средствами, разрабатываемыми двумя дисциплинами. Если две дисциплины развиваются отдельно одна от другой, их несоразмерность делает невозможным полное понимание между их представителями. И эти проблемы коммуникации уменьшают, хотя никогда полностью не исключают, надежду на то, что две дисциплины произведут на свет здорового отпрыска.

Наконец, тот большой, не зависимый от мышления мир, относительно которого ученые якобы должны открывать истины, заменяется разнообразными небольшими нишами, где трудятся представители разных специальных дисциплин. Эти ниши, которые создают и сами создаются посредством концептуальных и инструментальных средств, используемых их обитателями, столь же устойчивы, реальны и не поддаются произвольным изменениям, как внешний мир. Однако в отличие от так называемого внешнего мира они не являются независимыми от мышления и культуры и не объединяются в единое целое, обитателями которого являемся мы и все представители конкретных научных дисциплин.

Таков контекст, из которого по большей части были извлечены идеи сегодняшнего доклада. Я закончил свою арию, а для тех, кто этого желает, могу высказать стандартное пожелание: da capo alfine.

Часть 2
Комментарии и ответы

Глава 6
Размышления о моих критиках

«Размышления о моих критиках» представляют собой довольно длинный ответ на семь сочинений – Джона Уоткинса, Стивена Туллина, Л. Перси Уильямс, Карла Поппера, Маргарет Мастерман, Имре Лакатоса и Пола Фейерабенда; каждый из них более или менее критично отнесся к идеям Куна, высказанных в «Структуре научных революций».

Первые четыре отклика были представлены на симпозиуме «Критицизм и рост знания», состоявшемся в рамках 4-го Международного конгресса по философии науки в Лондоне в июле 1965 г. На этом симпозиуме Кун выступил с вводным докладом под названием «Логика открытия или психология исследования?», который подвергся критическому обсуждению. Пятый отклик был завершен несколькими годами позже, а два последних – к 1969 г. Все они затем были опубликованы в сборнике «Критицизм и рост знания», под ред. И. Лакатоса и А. Масгрейва (London Cambridge University Press, 1970). Перепечатано с разрешения издательства Кембриджского университета[90]90
  Я выношу глубокую признательность своим коллегам К.Г. Гемпелю и Р.Е. Гранди. Несмотря на жесткие издательские сроки, они все-таки успели прочитать мою рукопись и внесли в нее очень дельные поправки – как стилистические, так и концептуальные. Тем не менее ответственность за высказанные в этой книге взгляды несу только я один.


[Закрыть].

* * *

Прошло уже четыре года с тех пор, как мы с проф. Уоткинсом обменялись своими несовместимыми взглядами на Международном конгрессе по философии науки, состоявшемся в Лондоне, в Бедфорд-колледже. Перечитывая наши доклады и то, что появилось с тех пор, я прихожу к выводу: существуют два Томаса Куна.

Кун-1 является автором данного сочинения и более ранней статьи, помещенной в этом томе[91]91
  T.S. Kuhn. «Logic of Discovery or Psychology of Research?» in «Criticism and the Growth of Knowledge: Proceedings of the International Colloquiumin the Philosophy of Science», London 1965, vol. 4, ed. I. Lakatos and A. Musgrave (Cambridge: Cambridge University Press, 1970), pp. 1-23.
  Русский перевод: Кун T. Логика открытия или психология исследования? – Кун Т Структура научных революций. М., АСф 2001, с. 539–576. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Он также в 1962 г. опубликовал книгу «Структура научных революций», которую мисс Мастерман и он обсуждали выше.

Кун-2 является автором книги с тем же названием. Именно ее здесь постоянно цитировали сэр Карл Поппер, а также проф. Фейерабенд, Лакатос, Туллин и Уоткинс.

То, что обе книги носят одно название, не случайно, ибо представленные в них идеи часто пересекаются и выражены одними и теми же словами. Однако по своему основному замыслу, как мне кажется, они сильно различаются. Как сообщают его критики, Кун-2 порой высказывает утверждения, разрушающие существенные стороны позиции, отстаиваемой его однофамильцем.

Я не буду дальше развивать эту фантазию и попытаюсь объяснить, почему она пришла мне в голову. Большая часть содержания этого тома демонстрирует то, что я описал как переключение гештальта, разделившего читателей «Структуры» на две группы. Моя книга вместе с этими работами служит прекрасным примером частичной или неполной коммуникации, характерной для дискуссий между сторонниками несоизмеримых точек зрения.

Такое нарушение коммуникации представляется важным и заслуживает более тщательного изучения. В отличие от Пола Фейерабенда (по крайней мере насколько я и другие его понимаем) я не считаю это нарушение всеобщим и неустранимым. Там, где он утверждает полную несоизмеримость, я постоянно подчеркиваю возможность частичной коммуникации и говорю о том, что ее можно улучшить в той мере, в какой позволят обстоятельства и взаимное терпение, на чем остановлюсь ниже.

Однако я не считаю, как сэр Карл, что лишь в метафорическом смысле «мы являемся пленниками концептуального каркаса наших теорий, наших ожиданий, нашего предшествующего опыта, нашего языка». И я не уверен, что «мы можем вырваться из нашего каркаса когда угодно. Пусть даже снова очутимся внутри каркаса, но он будет лучше и просторнее, и мы в любое время можем вырваться из него снова»[92]92
  K.R. Popper. «Normal Science and Its Dangers» in «Criticism and the Growth of Knowledge», p. 56.
  Русский перевод: Поппер K.P Нормальная наука и опасности, связанные с ней; Кун Т Структура научных революций. М., ACT, 2001. С. 534. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Будь такая возможность обычным делом, не существовало бы весьма специфических затруднений, связанных с вхождением в чей-то каркас для его оценки. Но мой критик пытается войти в мой каркас, предполагая, что изменения каркаса, теории, языка или парадигмы ставят более глубокие проблемы и для принципов, и для практики, чем отмечено в приведенных цитатах. Это не просто проблемы обычного дискурса, и их нельзя разрешить с помощью обычных средств. Будь они таковы или если бы изменения каркаса были нормальными, происходящими по нашей воле и в какой угодно момент, то их нельзя было бы сравнивать с теми «столкновениями культур, которые служили стимулом некоторых величайших интеллектуальных революций» (с. 535). Сама возможность такого сравнения свидетельствует об их величайшей важности.

В таком случае интересной особенностью данной книги является то, что она дает пример небольшого культурного столкновения, а также трудностей коммуникации, характерных для таких столкновений, и лингвистических средств, используемых для преодоления этих трудностей. Рассматриваемая в качестве такого примера, эта книга может быть предметом изучения и анализа и должна предоставить нам конкретную информацию о том типе развития, о котором мы пока очень мало знаем.

Мне кажется, повторяющиеся неудачи авторов книги найти точки соприкосновения при обсуждении интеллектуальных вопросов придадут ей большой интерес в глазах некоторых читателей. Однако я слишком глубоко погружен в дискуссию, поэтому не смогу здесь анализировать причины нарушения коммуникации. Вместо этого я буду говорить главным образом о тех пунктах, на которых сосредоточено внимание моих критиков, хотя продолжаю оставаться в убеждении, что огонь критики часто направлен в ошибочном направлении и только отвлекает внимание от более глубоких расхождений между позициями сэра Карла и моей.

Критические замечания, за исключением высказанного мисс Мастерман в интересной статье, распадаются на три взаимосвязанные группы, каждая из них иллюстрирует то, что я назвал нарушением коммуникации. Первая связана с очевидным различием методов нашего подхода: логика против истории и социальной психологии, нормативизм против дескриптивизма. Как я попытаюсь показать, это создает дополнительные расхождения между авторами книги.

В отличие от представителей еще недавно господствовавшего направления в философии науки все мы при разработке наших идей опираемся на изучение истории науки и ее современного состояния. Кроме того, в наших воззрениях тесно переплетены нормативный и дескриптивный аспекты. Пусть мы можем расходиться в наших стандартах и, безусловно, расходимся по некоторым существенным вопросам, мы едва ли расходимся в наших методах.

Название моей более ранней статьи «Логика открытия или психология исследования?» говорит не о том, что сэр Карл должен делать, а скорее о том, что он фактически делает. Когда Лакатос пишет: «Концептуальный каркас… Куна… заимствован из социальной психологии, я же предпочитаю нормативный подход в эпистемологии»[93]93
  Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ; Кун Т. Структура научных революций. М., ACT, 2001. С. 372.


[Закрыть], я вижу в этом лишь стремление сохранить некую философскую позу. Фейерабенд, безусловно, прав, указывая на то, что в моей работе неоднократно встречаются нормативные утверждения. И столь же несомненно, хотя и заслуживает отдельного обсуждения, что Лакатос встает на социально-психологическую позицию, ссылаясь на решения, обусловленные не правилами логики, а чутьем квалифицированных ученых. Если я и расхожусь с Лакатосом (с сэром Карлом, Фейерабендом, Туллином или Уоткинсом), то скорее в отношении предмета, а не метода.

Что касается предмета, то наши наиболее очевидные расхождения относятся к нормальной науке, к обсуждению которой я обращусь после рассмотрения метода. Непропорционально большая часть этой книги посвящена нормальной науке, причем часто обсуждение сводится к простой риторике: нормальная наука не существует и поэтому неинтересна. Здесь я не согласен, однако не по тем основаниям, о которых думают мои критики.

Когда я вводил понятие нормальной науки, я отчасти имел в виду реальные трудности извлечения из истории нормальных научных традиций, однако исходным пунктом для меня была логика. Существование нормальной науки является следствием существования революций – это подразумевается в статье сэра Карла и явно отмечено в статье Лакатоса. Если бы ее не существовало (или она была бы несущественной для науки), то это поставило бы под сомнение и революции. По поводу существования последних я и мои критики (за исключением Туллина) согласны. Революции, обусловленные критикой, требуют существования нормальной науки в той же мере, в которой ее требуют революции, обусловленные кризисом. По-видимому, слово «недоразумение» лучше выражает природу наших споров, чем слово «расхождение».

Обсуждение нормальной науки выявляет третий спорный вопрос, вокруг которого вращается критика: какова природа перехода от одной нормальной научной традиции к другой и каким образом разрешаются возникающие при этом конфликты? На мое решение этого вопроса критики реагируют обвинениями в иррациональности, релятивизме и в защите мнений толпы. Все эти ярлыки я категорически отвергаю, даже когда их использует Фейерабенд в мою защиту. Сказать, что при выборе теории логика и наблюдение в принципе не могут играть решающей роли, не значит дискредитировать логику и наблюдение и утверждать, что якобы нет хороших оснований, чтобы одну теорию предпочесть другой. Утверждать, что в этих вопросах высшим судом является суд компетентных ученых, не значит защищать власть толпы или предполагать, что ученые готовы принять любую теорию. В этом вопросе я также расхожусь со своими критиками, но пункты разногласий нужно уточнять.

Существует три группы спорных вопросов – о методе, о нормальной науке и о власти толпы, – обсуждение которых занимает большую часть данной книги и моего ответа. Однако я не могу ограничиться только этим и не рассмотреть проблемы парадигмы, которой посвящена статья мисс Мастерман. Я согласен с ней в том, что термин «парадигма» выражает центральный философский аспект моей книги, хотя его истолкование недостаточно четкое. Со времени издания книги именно эта сторона моих воззрений претерпела наибольшие изменения, и статья мисс Мастерман содействовала дальнейшей разработке понятия парадигмы. Хотя и сейчас моя позиция во многом отличается от ее, мы подходим к проблеме с единой точки зрения и признаем важность философии языка и метафор для ее рассмотрения.

Я не могу здесь подробно рассматривать все проблемы, вставшие в связи с моей первоначальной трактовкой парадигм, однако два соображения по этому поводу необходимо высказать. Даже очень краткое рассмотрение позволяет выделить два совершенно разных способа использования этого термина в моей книге и благодаря этому устранить путаницу, мешавшую как мне самому, так и моим критикам. К тому же такое прояснение позволит более четко обозначить наиболее важный пункт моих расхождений с сэром Карлом.

Сэр Карл и его последователи разделяют с традиционными философами науки предположение о том, что проблема выбора теории может быть решена семантически нейтральными средствами. Сначала с помощью общего базисного словаря (не обязательно полного или неизменного) формулируются наблюдаемые следствия обеих теорий. Затем сравнительные оценки истинности или ложности этих следствий дают основание для выбора одной из них. Как для Карнапа и Рейхенбаха, так и для сэра Карла и его школы каноны рациональности целиком извлекаются из логического и лингвистического синтаксиса. Пол Фейерабенд приводит исключения, подтверждающие это правило. Отрицая существование словаря, нейтрального по отношению к отчетам о наблюдениях, он сразу приходит к выводу о неизбежной иррациональности выбора теории.

Этот вывод нельзя понимать буквально. Ни один процесс, существенный для развития науки, нельзя назвать «иррациональным», не извращая смысла термина. Следовательно, данный вывод не является необходимым. Можно отрицать, как делаем мы с Фейерабендом, наличие языка наблюдения, общего для двух теорий, и тем не менее надеяться на существование хороших оснований, позволяющих сделать выбор.

Но чтобы найти такие основания, философы науки вместе с другими современными философами должны тщательно исследовать способы подгонки языка к миру. Они должны спросить: каким образом термины налагаются на природу, как способы такого наложения усваиваются и как они от одного поколения передаются другому?

Поскольку парадигмы – в одном из двух смыслов этого термина – играют фундаментальную роль в моих попытках ответить на эти вопросы, о них также должна идти речь в этой статье.

Методология: роль истории и социологии

Во многих статьях этого сборника высказывается сомнение в том, что мои методы соответствуют моим выводам. Для философских выводов, утверждают мои критики, история и социальная психология не образуют подходящего основания. Однако их замечания относятся к разным объектам. Поэтому я последовательно рассмотрю критические высказывания, содержащиеся в статьях сэра Карла, Уоткинса, Фейерабенда и Лакатоса.

Сэр Карл завершает свою статью указанием на то, что его «удивляет и разочаровывает, когда цели науки и ее возможный прогресс пытаются выяснить, обращаясь к социологии или к психологии (или… к истории науки)… Каким образом, – спрашивает он, – возвращение к этим наукам – которые часто оказываются лженауками – способно помочь нам в данном конкретном затруднении?»[94]94
  Поппер. «Нормальная наука и опасности, связанные с ней». – Там же, с. 536.


[Закрыть].

Мне трудно понять, что означают эти замечания, поскольку в этой области, я считаю, между нами нет расхождений. Если он имеет в виду, что обобщения, образующие общепризнанные теории в социологии и психологии (и истории?), дают непрочную основу для философии науки, то с этим я бы согласился. Я опираюсь на них не больше, чем он сам. С другой стороны, если он подвергает сомнению значение, которое для философии науки имеет материал, собранный историками и социологами, тогда я не знаю, как понимать его собственные работы.

Его сочинения наполнены примерами из истории и обобщениями о поведении ученых. Некоторые из них я рассматривал в одной из своих статей. Он писал на исторические темы и цитировал эти статьи в своих главных философских работах. Неизменный интерес к проблемам истории и искренняя увлеченность оригинальными историческими исследованиями отличают его учеников от членов всех других школ в философии науки. С этой точки зрения меня самого можно назвать попперианцем.

Сомнения иного рода высказывает Джон Уоткинс. Ранее он писал, что «методология… занимается наукой в ее лучших образцах или такой наукой, какой она должна быть, а не отсталыми науками»[95]95
  Уоткинс Дж. «Против “нормальной науки”». Criticism and the Growth of Knowledge, p. 27.


[Закрыть]. С этим, при более точной формулировке, я согласен. Далее он утверждал, что моя нормальная наука – это просто плохая наука, и спрашивал, почему меня так «интересует низкопробная нормальная наука» (с. 31).

Что касается нормальной науки, я пока отложу свой ответ (до того момента, когда попытаюсь объяснить, почему Уоткинс столь чудовищно извращает мою позицию). Однако Уоткинс задает более общий вопрос, который тесно связан с тем, что говорит Фейерабенд. Оба допускают, что ученые ведут себя так, как я описал (ниже я рассмотрю их характеристику этого допущения). Но почему, спрашивают они затем, философ или методолог должен серьезно относиться к этому факту? В конце концов, его интересует не подробное описание науки, а обнаружение существенных черт научной деятельности, то есть рациональная реконструкция науки. По какому праву и на основании каких критериев наблюдатель-историк или наблюдатель-социолог рекомендует философу, какие факты научной жизни он должен включить в свою реконструкцию, а какие может игнорировать?

Во избежание пространных экскурсов в философию истории и социологии я ограничусь рассказом о личном опыте. Как и философов науки, меня интересуют рациональные реконструкции и обнаружение существенных черт научной деятельности. Я так же стремлюсь понять науку, причины ее особой эффективности, когнитивный статус ее теорий. Однако в отличие от большинства философов науки я начинал как историк науки, тщательно изучая факты научной жизни. И обнаружил, что в своем поведении ученые, даже самые великие, постоянно нарушали признанные методологические каноны. И я спросил себя: почему же эти нарушения никак не сказались на успешном развитии науки?

Когда позже я открыл, что изменение точки зрения на природу науки преобразует то, что ранее казалось ошибочным поведением ученых, в существенную часть объяснения успехов науки, это открытие укрепило мое доверие к новому объяснению. Следовательно, если я выделяю какие-то аспекты поведения ученых, то делаю это не потому, что они встречаются или даже встречаются часто, а потому, что они согласуются с теорией научного познания. Поэтому мое доверие к этой теории обусловлено ее способностью придать важный смысл многим фактам, которые в прежних концепциях рассматривались либо как отклонения, либо как нечто несущественное.

Читатель может заметить круг в моих рассуждениях. Однако это не порочный круг, и его наличие не является специфической чертой моих воззрений, ибо он присутствует и в концепциях моих критиков. Здесь мое поведение ничем не выделяется.

Указание на то, что мои критерии отличия существенных элементов наблюдаемого поведения ученых от несущественных являются в значительной мере теоретическими, дает ответ также на то, что Фейерабенд назвал двусмысленностью моей конструкции.

Следует ли рассматривать замечания Куна относительно развития науки, спрашивает он, как описания или как предписания[96]96
  Фейерабенд П.К. «Утешения для специалиста». Criticism and the Growth of Knowledge, p. 198. Более глубокий и тщательный анализ некоторых текстов, где дескриптивное и нормативное объединяются, см. в: S. Cavell. «Must We Mean What We Say?» in «Must We Mean What We Say? A Book of Essays» (New York: Scribner, 1969), pp. 1—42.


[Закрыть]? Конечно, их следует истолковывать сразу в обоих смыслах. Если у меня есть теория о том, как работает наука, то из нее следуют рекомендации, как должны действовать ученые, чтобы их исследования были успешными.

Структура моего рассуждения проста и не содержит ничего необычного: ученые действуют так-то и так; эти способы действия выполняют (и здесь включается теория) такие-то существенные функции; поскольку нет альтернативных способов, выполняющих те же самые функции, ученые обязаны действовать именно так, если хотят внести вклад в развитие познания.

Заметим, что в этом рассуждении ничего не говорится о ценности самой науки, поэтому «оправдание гедонизма», о котором говорит Фейерабенд (с. 209), не имеет к нему отношения. Отчасти именно потому, что они ошибочно истолковывают мои предписания (к этому я еще вернусь), сэр Карл и Фейерабенд усматривают опасность в той деятельности, которую я описал. Она «способна исказить наше понимание и уменьшить наше удовольствие» (Фейерабенд, с. 209); она представляет собой «опасность… для нашей цивилизации» (сэр Карл, с. 53).

Как и многие мои читатели, я не согласен с такой оценкой, и мое рассуждение не дает для нее никакого повода. Объяснить, почему некоторая деятельность успешна, не значит одобрять или, напротив, порицать ее.

Статья Лакатоса поднимает четвертую проблему относительно метода, и эта проблема является наиболее фундаментальной. Я уже признавался в своей неспособности понять, что именно он имеет в виду, когда говорит: «Концептуальная структура Куна… является социо-психологической, моя – нормативной». Если же говорить не о том, что именно он подразумевает, а о том, почему прибегает к такого рода риторике, обнаруживается важный пункт, который почти явно выражен в первом абзаце четвертого раздела его статьи.

Некоторые принципы моего объяснения науки являются неустранимо социологическими, по крайней мере в настоящее время. В частности, по проблеме выбора теории мое решение будет выглядеть приблизительно следующим образом: берем группу наиболее способных людей с подходящей мотивацией; обучаем их некоторой науке и специальностям, имеющим отношение к данному выбору; внушаем им систему ценностей и идеологию, принятую в данной дисциплине (и в значительной мере в других научных областях); наконец, предоставляем им право сделать выбор.

Если такой способ действий не подходит для развития науки, то другого просто нет. Не может существовать множество правил выбора, предписывающих желаемое индивидуальное поведение во всех конкретных случаях, с какими сталкивается ученый на протяжении своей научной деятельности. В чем бы ни заключался научный прогресс, мы можем понять его через анализ природы научной группы, раскрывая ее ценности, устанавливая, к чему она снисходительна, а что отвергает.

Такая позиция, по сути, социологична, и в этом ее главное отличие от канонов объяснения, признаваемых теми традициями, которые Лакатос именует джастификационизмом и фальсификационизмом и которые наивны и догматичны. Ниже я остановлюсь на этом подробнее. Однако в данном случае я имею в виду именно ее структуру, которую и Лакатос, и сэр Карл считают в принципе неприемлемой. Я спрашиваю: почему? Ведь оба постоянно используют аргументы аналогичного строения.

Верно, сэр Карл делает это не всегда. В некоторых своих сочинениях он говорит о поиске алгоритмадля установления степени правдоподобия. Если бы эти поиски оказались успешными, отпала бы необходимость обращаться к экспертам, к суждениям специалистов. Однако, как я упомянул в конце предыдущей статьи, в сочинениях сэра Карла имеется множество отрывков, которые можно истолковать как описания ценностей и установок, которыми должны руководствоваться ученые, если они стремятся к успеху в своей деятельности. Утонченный фальсификационизм Лакатоса идет дальше. В некоторых отношениях его позиция очень близко подходит к моей. В частности, мы оба, хотя он еще не видит этого, используем объяснительные принципы, которые в конечном счете являются социологическими и идеологическими.

Утонченный фальсификационизм Лакатоса выделяет несколько вопросов, относительно которых ученые, индивидуально или коллективно, должны принимать решения. (Мне не нравится термин «решение» в этом контексте, поскольку он создает впечатление сознательного и обдуманного выбора по поводу каждого вопроса. Однако в данном случае я буду пользоваться им, поскольку до последнего раздела настоящей статьи различие между принятием решения и осознанием положения, возникшего в результате этого решения, будет несущественным.)

Например, ученые должны решить, какие утверждения считать «нефальсифицируемыми по установлению», а какие не считать таковыми[97]97
  Лакатос. «Фальсификация», с. 106.


[Закрыть]. Или, имея дело с вероятностными теориями, они должны принимать решение о пороге вероятности, ниже которого статистическое свидетельство будет считаться «несовместимым» с данной теорией (с. 109). Главное, что, рассматривая теории как исследовательские программы, ученые должны решать, является ли данная программа в данный момент времени «прогрессирующей» (следовательно, научной) или «регрессирующей» (псевдонаучной) (с. 118 и далее). Если первое – ее следует поддерживать; если второе – ее следует отвергнуть.

Обращение к решениям такого рода можно истолковать двояко. Его можно рассматривать как обозначение или описание моментов выбора, для которых еще нужно указать способы действия, применяемые в конкретных случаях. При таком истолковании Лакатос обязан пояснить, каким образом ученые должны отбирать утверждения, которые считаются неопровержимыми по установлению. Он должен также уточнить критерии, позволяющие отличить прогрессирующую исследовательскую программу от регрессирующей, и так далее. В противном случае это разговор ни о чем.