Текст книги "Радуга тяготения"

– Лана. – Трясущийся Ленитроп машет осьминогу крабом: – Хавчик подвезли, дружок.

Выдвигается другое щупальце. Его рифленая слизь на Ленитроповом запястье. Ленитроп швыряет краба на несколько футов дальше по берегу, и подумать только – осьминог и впрямь кидается за добычей: чутка волочит девушку и спотыкающегося следом Ленитропа, а потом отпускает. Ленитроп снова хватает краба, телепает им так, чтоб осьминог видел, и, приплясывая, уводит тварь дальше по берегу, а слюни текут из осьминожьего клюва, а глаза прикованы к крабу.

За это их краткое знакомство у Ленитропа сложилось впечатление, что данный осьминог душевно нездоров, хотя с чем тут сравнивать? Но в этой скотине безумная бурливость – как у неодушевленных предметов, падающих со стола, когда мы особо чувствительны к шуму и собственной неуклюжести и не хотим, чтоб они падали, некий бам! ха-ха, слышите? и вот опять, БАМ! в каждом движении головоногого, от которого Ленитроп рад убраться подальше, наконец мечет краба, как дискобол, со всей силы в море, и осьминог, рьяно плюхнувшись и булькнув, пускается в погоню, и вот уж нет его.

Хрупкая девушка лежит на пляже, глубоко вдыхает, остальные толпятся вокруг. Кто-то из танцовщиц поддерживает ее и говорит – «р» и носовые всё так же французски – на языке, который Ленитроп, забредая обратно в поле слышимости, не вполне распознаёт.

Галоп улыбается и слегка отдает честь.

– Отлично выступил! – восклицает Тедди Бомбаж. – Мне так было б не в жилу!

– Это почему? Краб-то был у тебя. Слууушь – а где ты его взял?

– Нашел, – отвечает Бомбаж с непроницаемой рожей.

Ленитроп пялится на этого индюка, но взгляда не перехватить. Чё з'хуйня творится?

– Выпью-ка я лучше вина, – решает Ленитроп.

Пьет прямо из горла. В зеленом стекле кособокими сферами всплывает воздух. Девушка наблюдает. Он останавливается передохнуть и улыбается.

– Благодарю вас, лейтенант. – Ни дрожи в голосе, а выговор тевтонский. Теперь ему видно ее лицо: мягкий нос лани, светлые ресницы, а глаза – кислотно-зеленые. Такой тонкогубый европейский рот. – Я едва не перестала дышать.

– Э-э – вы не немка.

Категорически качает головой:

– Голландка.

– И вы здесь уже…

Куда-то отводит глаза, протягивает руку, берет у него бутылку. Смотрит в море, вслед осьминогу.

– Они очень оптичные, не так ли. Я не знала. Оно меня увидело. Меня. Я не похожа на краб.

– Пожалуй, нет. Вы, барышня, роскошно смотритесь.

На заднем плане восхищенный Бомбаж тычет локтем Галопа. Ухарство атлантичное. Ленитроп берется за ее запястье и читает бирку уже без труда. Там грится: КАТЬЕ БОРГЕСИУС. Под пальцами громыхает ее пульс. Она Ленитропа откуда-то знает? странно. На лице у нее смесь узнавания и внезапной прозорливости…

Стало быть, здесь, на пляже, в компании с чужими, голоса наливаются металлом, каждое слово – режущий лязг, а свет, хоть и яркий, как прежде, уже не так просвещает… это внутрь сочится пуританский рефлекс – видеть иные порядки за видимым, также известен как паранойя. В морском воздухе жужжат бледные силовые линии… выдвигают себя пакты, коим присягнули в покоях, давно уж разбомбленных до горизонтальных проекций, причем не вполне по прихоти войны. О, то был отнюдь не «нечаянный» краб, ас, – не случайные осьминог или дева, фигушки. Структура и детали появятся потом, а вот окружающее коварство он чувствует мгновенно, сердцем.

Еще некоторое время они сидят на пляже, доедают завтрак. Только вот простой день – птички и солнышко, девушки и вино – уже слинял украдкой от Ленитропа. Галоп постепенно косеет, расслабляется, становится все забавнее по мере того, как пустеют бутылки. Он застолбил себе не только ту, на кого в самом начале упал глаз, но и ту, кого, без сомнения, убалтывал бы сейчас Ленитроп, не возникни этот осьминог. Галоп – посланец из невинного, доосьминожьего прошлого Ленитропа. Бомбаж, напротив, сидит совершенно тверезый, усы невстрепаны, мундир по уставу – наблюдает за Ленитропом пристально. Его спутница Гислен, миниатюрная и стройная, ножки красотки с плаката, длинные волосы зачесаны за уши и ниспадают на спину, елозит круглой попкой в песке, пишет маргиналии к Бомбажеву тексту. Ленитроп, свято убежденный, что у женщин, как у марсиан, есть такие антенны, которых нет у мужчин, за нею приглядывает. Глазами с ней встречается всего разок – у нее они при этом распахиваются загадочно. Ей что-то известно, ей-богу. По пути обратно в Казино с порожней тарой и корзиной, где лишь утренний сор, удается перемолвиться с ней словом.

– Ну и пикничок, нессы-па?[107]107
   Не так ли? (искаж. фр.)


[Закрыть]

У ее рта появляются ямочки.

– Вы все время знали про осьминога? Я подумала, потому что так похоже на танец – все вы.

– Нет. Честно, я не знал. В смысле, вы думали, это, что ли, розыгрыш такой?

– Малыш Эния, – вдруг шепчет она, беря его за руку, а к прочим обращая широченную липовую улыбку. Малыш? Да он в два раза больше нее. – Пожалуйста – очень осторожней…

Вот и все. С другой стороны он держит за руку Катье, два бесенка, полные противоположности, по бокам. Пляж теперь пуст, лишь полсотни серых чаек сидят, за водой наблюдают. Над морем громоздятся белые кучи облаков, отверделые, надутые херувимами, – листья пальм колышутся по всей эспланаде. Гислен отваливает – обратно по пляжу, забрать чопорного Бомбажа. Катье пожимает Ленитропу локоть и говорит как раз то, что ему примерно теперь и охота услышать:

– Все-таки, быть может, нам суждено было встретиться…

* * *

С моря Казино в сей час – пылающая безделушка на горизонте: его пальмовый фон уже обернулся тенями в угасающем свете. Сгущаются бурая желтизна этих зазубренных мелких гор, море цветом что мягкая сердцевина черной оливки, белые виллы, шато на насестах, как целые, так и развалины их, осенние зеленя рощиц и отдельных сосен – все густеет до ночного пейзажа, дремавшего на них весь день. На пляже зажигают костры. Слабый лепет английских голосов, даже песни время от времени долетают по-над водой до д-ра Свиневича, стоящего на палубе. Под ним Осьминог Григорий, набивший себе утробу крабовым мясом, довольно резвится в особом отсеке. Луч маяка на мысу описывает дугу, а рыболовное суденышко идет курсом в открытое море. Гриша, дружок, этот трюк у тебя – пока последний… Есть ли надежда на дальнейшую поддержку Стрелмана, раз Свиневич и Его Изумительный Осьминог сыграли свою роль?

Он давно перестал обсуждать приказы – даже его изгнанье обсуждению не подлежало. Улики, что связывали его с бухаринским заговором, о деталях коего он и слыхом не слыхивал, могли как-то оказаться правдой – допустим, Троцкистскому Блоку он мог быть известен, понаслышке, допустим, они использовали его методами, которые навсегда остались в секрете… секрет навеки: есть, известно ему, виды невинности, не способные даже вообразить, что это значит, не говоря уж о том, чтобы принять, как принял он. Ибо возможно, в конечном итоге, что это просто лишний эпизод громадного патологического сна Сталина. У Свиневича, по крайней мере, остается физиология, партии она не подвластна… а те, у кого ничего, кроме партии, кто всю жизнь на ней построил, чтобы затем попасть в чистку, – этим предстоит пройти сквозь нечто весьма похожее на смерть… и так ничего и не узнать наверняка, никакой лабораторной точности… это ж его рассудок, видит бог, целых двадцать лет. Они, по крайней мере, ни за что не смогут…

Нет, не осмелятся, не было таких случаев… если только не замалчивали, конечно, в журналах о таком не прочтешь…

Осмелится ли Стрелман…

Этот может. Да.

Гриша, Гриша! Сбылось. Налетело на нас, да так быстро: чужие города, комедианты в заломленных шляпах, девочки из канкана, фонтаны огня, шумный оркестр в яме… Гриша, и флаги всех стран свернулись у тебя в объятьях… свежие моллюски, теплый пирожок, горячие стаканы чаю по вечерам между представлениями… учишься забывать Россию, утешаться мерзкими, подложными ее огрызками, что попадаются под ноги…

А вот небо потягивается – принять в себя одну-одинешеньку первую звезду. Только Свиневич желаний не загадывает. Политика такая. Знаки прибытия его не интересуют – да и знаки отбытия тоже… Машина дает полный вперед, их собственный кильватер взбухает, розовый от заката, и скрывает собою белое Казино на берегу.

Сегодня дали ток, Казино вернулось в энергосеть Франции. Над головой вспыхивают люстры, косматые от хрустальных игл, а в садах снаружи горят лампы помягче. По пути на ужин с Галопом и танцовщицами Ленитроп, выкатив глаза, останавливается при виде Катье Боргесиус: волосы убраны в такую тиару с изумрудами, а остальная Катье оснащена длинным платьем Медичи из бархата цвета морской волны. Сопровождают ее двухзвездный генерал и бригадир.

– У чина свои привилегии, – поет Галоп, шаркая саркастическими буффалами по ковру, – о, еще какие привилегии.

– Ты пытаешься увести мою козочку, – улыбается Ленитроп, – а не выходит.

– Я уж вижу. – Его же улыбка застывает. – Ох нет, Ленитроп, прошу тебя, не надо, мы идем на ужин…

– Да знаю я, что мы идем на ужин…

– Нет, стыдоба-то какая, надо это снять.

– Нравится? Настоящая ручная раскраска! Смотри! Ничего сиськи, а?

– Это выпускной галстук откинувшихся из «Полынных Кустов».

В главной столовой зале они вливаются в великую суету официантов, офицеров и дам – туда-сюда. Ленитроп с молоденькой танцовщицей за руку попадается в эти завихренья, наконец ему удается скользнуть с нею на два только что освободившихся сиденья: и ба – Катье оказывается его соседкой слева. Он раздувает щеки, косит глазом, старательно причесывается пятернями, а к этому времени уж объявился суп, к которому он приступает так, словно обезвреживает бомбу. Катье не обращает на Ленитропа внимания, увлеченно беседует через своего генерала с каким-то «куриным полковником» о его довоенной профессии: он управлял полем для гольфа в Корнуолле. Лунки и преграды. Приближает к топографии. Но больше всего ему нравилось там бывать по ночам, когда из нор вылезали поиграть барсуки…

К тому времени, когда подали и унесли рыбу, уже творится нечто забавное. По ощущению судя, колено Катье под столом трется о Ленитропово мягким бархатом.

Тааак, высказывается Ленитроп, ну вот что: предприму-ка я уловку, в смысле – я же в Европе, нет? Он поднимает бокал и провозглашает:

– «Баллада о Галопе Муссоре-Маффике».

Общий гам, смущенный Галоп старается не улыбаться. Эту песню знают все: кто-то из шотландцев мчится через всю залу к роялю, Сезар Флеботомо, покручивая саблезаточенный лоснящийся ус, ныкается за пальмой в кадке, чтоб чуть подбавить свету, затем опять высовывает голову и подмигивает, шипит, подзывая своего метрдотеля. Булькается вино, прочищаются глотки, и добрая половина общества затягивает

БАЛЛАДУ О ГАЛОПЕ МУССОРЕ-МАФФИКЕ

 
Джин в Италии – маме ты больше не сын,
А французское пиво – септика.
Бурбон или брют – их в Испании пьют
Лишь святые и эпилептики.
«Белой молнией» пьян не один катафалк,
Ее кушать – вахлацкий удел:
Это адский отвар, ядовит его пар,
И Мьёльнир его разогрел!
 
 
(Припев): О, Галоп напивался во многих местах
Отсюда до Ультима Туле.
Коль откажется он влить в себя самогон,
Чтоб мне сгинуть с концами в загуле!
 

Звучит все это, как сотня – хотя, вероятнее, всего пара – поющих валлийцев: тенор с юга страны и бас с севера, изволите ли видеть, поэтому все разговоры, sub rosa[108]108
   Между собой, букв. «под розой» (лат.).


[Закрыть] или же нет, успешно сим пением топятся. Ленитропу того и надо. Он склоняется к Катье.

– У меня в номере, – шепчет она, – 306, после полуночи.

– Понял. – И Ленитроп выпрямляется, успев вступить снова с первого такта:

 
Он грогом пропитан до самых костей,
Он рычал на китов у причала,
Созерцал он вприщур и Дурбан, и Дувр,
И штормило его, и качало.
В английских туманах, сахарских песках,
На заснеженных склонах Альп
Такой груз не учел и сам Сэм Плимсолл:
Он пропьет даже собственный скальп!
 
 
Да, Галоп напивался во многих местах…
 

и т. д.

После ужина Ленитроп сигналит Галопу – мол, пора сваливать. Рука об руку танцовщицы удаляются во мраморные салоны, где туалетные кабинки оборудованы сетью латунных переговорных трубок, сплошная акустика, чтобы сподручнее друг с дружкой беседовать. Ленитроп с Галопом направляются к ближайшему бару.

– Слушай, – Ленитроп говорит в свой хайбол, слова отскакивают от кубиков льда, поэтому охлаждаются как надо, – либо меня подкашивает небольшой психоз, либо творится что-то странное, нет?

Галоп, напустивший на себя расслабленность, прекращает мурлыкать «На море можно сделать то, чего не сделать в городе» и осведомляется:

– Вот как – ты и впрямь так считаешь?

– Ладно тебе – осьминог.

– Морские дьяволы довольно распространены по средиземноморским берегам. Хотя обычно не такие здоровые – тебя же размер беспокоит? Разве американцам не нравится…

– Галоп, это не случайно. Ты слышал этого Бомбажа? «Не убивай его!» У него краб был с собой, м-может, в вещмешке, наготове, чтоб отманить эту тварюку. И вообще, куда он вечером свалил?

– По-моему, он на пляже. Там сильно пьют.

– Он сильно пьет?

– Нет.

– Слушай, ты его друг…

Галоп стонет:

– Господи, Ленитроп, ну откуда я знаю? Я и твой друг, но всегда, знаешь ли, приходится считаться с толикой Ленитроповой паранойи…

– Хуй там паранойя. Что-то не так, да и-и ты в курсе!

Галоп пожевывает лед, прицеливается палочкой для коктейля, рвет в пургу маленькую салфетку – обычные развлечения в баре, он тут матерый игрок. Но в конце концов, тихонько:

– Ну, он получает шифровки.

– Ха!

– Я сегодня одну видел у него в мешке. Краем глаза. Рассматривать не пытался. Он работает в Верховном главнокомандовании союзных войск, в конце концов, – наверное, в том-то все и дело.

– Нет, не в том-то. Как насчет этого-то… – и Ленитроп рассказывает о своем полуночном свидании с Катье. На миг они как будто бы едва ль не снова в бюро АХТУНГа, и падают ракеты, и чай в картонных стаканчиках, и все опять хорошо…

– Пойдешь?

– А не стоит? Думаешь, она опасна?

– Я думаю, она восхитительна. Если б не Франсуаз, не говоря уж про Ивонн, я бы несся к ее двери с тобой наперегонки.

– Но?

Но часы над баром щелкают лишь раз, затем еще, храповиком отмеряя минуты в их прошлое.

– Либо то, что у тебя, – заразно, – начинает Галоп, – либо за мной они тоже приглядывают.

Они смотрят друг на друга. Ленитроп вспоминает, что, если не считать Галопа, он тут совсем один.

– Рассказывай.

– Если смогу. Он изменился – но у меня ни клочка улик. С тех пор, как… не знаю. С осени. Больше не толкует о политике. Господи, в какие мы только дебри ни… О своих планах после дембеля тоже больше не распространяется, а раньше только о них и говорил. Я думал, это Блиц его доконал… но после вчерашнего мне кажется, тут что-то еще. Черт, грустно-то как.

– Что произошло?

– Ай. Ну как бы – не угроза. Не серьезная, во всяком случае. Я мимоходом, в шутку, ляпнул, что запал на твою Катье. А Бомбаж вдруг как-то похолодел весь и говорит: «Я бы на твоем месте держался от нее подальше». Потом прикрыл это смешочком, будто и сам глаз на нее положил. Но тут другое. Мне – мне он больше не доверяет. Я… у меня такое чувство, будто я ему просто чем-то полезен, только я не вижу, чем. И он меня терпит, пока я ему полезен. Старые университетские связи. Не знаю, бывало ли с тобой такое в Гарварде… а я в Оксфорде время от времени ощущал некую причудливую структуру, в которой никто не признавался, – она расползлась далеко за Тёрл-стрит, дальше Корнмаркет, в некие договоренности, снабжение, счета, выставляемые… толком не знаешь, кем же, когда и как они попытаются взыскать… но я-то думал, это все праздное, лишь на кромке того, ради чего на самом деле я там был, понимаешь…

– Еще бы. В этой Америке тебе сообщают первым делом. Гарвард – он для другого. «Образование» – это как бы для отвода глаз.

– Видишь, какие мы здесь невинные.

– Некоторые – может быть. Жалко, что с Бомбажем так.

– Я все равно надеюсь, что не в том дело.

– Наверное. Но как нам сейчас быть?

– А, ну я бы сказал – иди на свидание все равно, будь осторожней. Держи меня в курсе. Может, завтра я тебе расскажу о своем приключеньице-другом для разнообразия. И если нужна будет помощь, – сверкают зубы, лицо чуть рдеет, – ну, я тебе помогу.

– Спасибо, Галоп.

Господи, британский союзничек. Заглядывают Ивонн и Франсуаз, манят их наружу. В Himmler-Spielsaal к chemin-de-fer[109]109
   Игорный зал Гиммлера… (нем.) «Железная дорога» (фр.).


[Закрыть] до полуночи. Ленитроп отыгрывается, Галоп продувается, а девушки выигрывают. Бомбажа не видно, хотя весь вечер туда-сюда бродят десятки офицеров, бурые и далекие, как на ротогравюре. И его девушки Гислен тоже не видать. Ленитроп спрашивает. Ивонн пожимает плечами:

– Гуляет с твоим другом? Кто знает?

Длинные волосы и загорелые руки Гислен, улыбка на лице шестилетки… Если выяснится, что ей и впрямь что-то известно, не грозит ли ей чего?

В 11:59 Ленитроп поворачивается к Галопу, кивает девушкам, пытается похотливо хмыкнуть и отвешивает другу быстрый и нежный тычок в плечо. Однажды, еще в подготовительной школе, перед тем как отправить Ленитропа в игру, тренер двинул его так же, придав уверенности секунд на пятьдесят, пока его не втоптала жопой в землю орда атакующих защитников из Чоута, у каждого – инстинкты и масса носорога-убийцы.

– Удачи, – говорит Галоп – и не шутит, а рука уже тянется к сладкой шифоновой попке Ивонн. Минуты сомнений, да да… Ленитроп поднимается по красному ковру лестницы (Добро Пожаловать Мистер Ленитроп Добро Пожаловать К Нам В Структуру Мы Надеемся Вам У Нас Понравится), малахитовые нимфы и сатиры парализованы в погоне друг за дружкой, вечнозеленые, на безмолвных площадках, вверх, к единственному немигающему оку лампочки на вершине…

У ее двери он медлит ровно столько, чтобы пригладить волосы. На Катье теперь белая ротонда, вся в блестках, с подкладными плечами, зазубренные перья страуса у выреза шеи и запястий. Без тиары: в электричестве ее волосы – свежий снег. Но внутри горит одна ароматическая свеча, и все апартаменты омыты лунным светом. Катье разливает бренди по старым коньячным бокалам из флинта, и когда протягивает Ленитропу, их пальцы встречаются.

– Не знал, что вы так сходите с ума по этому гольфу! – Учтивый романтичный Ленитроп.

– Он был приятный. И я с ним была приятна, – один глаз как бы ерзает, лоб нахмурен. Ленитроп боится, не расстегнута ли у него ширинка.

– И не обращали внимания на меня. Почему? – Умно ты тут напрыгнул, Ленитроп, – но она лишь испаряется под вопросом и воплощается заново в другом углу…

– Я разве не обращаю на вас внимания? – Она у окна, море внизу и за ней, полночное море, за отдельными волновыми потоками отсюда не уследить, все слилось в подвешенную недвижность старой картины, какую видишь на другом конце безлюдной галереи, пока сам ждешь в тени, позабыв, зачем ты здесь, испугавшись такого уровня освещенности, что поступает от того же побледневшего шрама луны, который сегодня вечером обмахивает море…

– Не знаю. Но хвостом вертите много.

– Может, мне так полагается.

– Как, например, «может, нам суждено было встретиться»?

– О, вы считаете, что я больше, чем я есть, – скользит к кушетке, подворачивает одну ногу под себя.

– Я знаю. Вы просто голландская молочница какая-то. В чулане гора накрахмаленных фартуков, да и-и деревянных башмаков, правильно?

– Сходите взгляните. – Ароматы специй от свечи нервами тянутся через всю комнату.

– Лады, схожу! – Он распахивает ее гардероб и в отзеркаленном лунном свете обнаруживает мешанину атласа, тафты, батиста и эпонжа, темных меховых воротников и опушек, пуговиц, кушаков, галунов, мягких, сбивающих с толку, женских тоннельных лабиринтов, что, вероятно, тянутся многие мили, – заблудишься за полминуты… мерцает кружево, подмигивают петельки, его лица касается креповый шарф… Ага! секундочку, оперативно-тактический запах тут – четыреххлористый углерод, Джексон, и весь этот гардероб – в основном реквизит. – Так. Вполне форсово.

– Если это комплимент, благодарю вас.

Пускай Они меня благодарят, лапуся.

– Американизм.

– Вы у меня первый знакомый американец.

– Хм-м. Наверное, выбрались через Арнхем, да?

– Надо же, какой сообразительный, – ее голос предупреждает, чтобы глубже Ленитроп не копал.

Он вздыхает, позванивая ногтем по бокалу. В темной комнате, с парализованным и безмолвным морем за спиной пытается спеть

НЕ ВРЕМЯ ЗНАТЬ (Фокс-трот)

 
Миг не настал —
Еще поцелуй не вспыхнул.
Луны овал,
Доколь танец наш не стихнул,
Не свела Земля
В тайные поля…
 
 
Не время знать,
Все эти сбивчивые речи
Лишь вздох назад —
Не оттого ль, что больше нечем
Нам увлечь обман
В утренний туман…
 
 
И как понять,
Что разглядеть?
Чары любовь творит тайно —
Тут не решить моментально…
 
 
Понять невмочь,
Наша любовь рождалась,
Иль пала ночь,
Покуда Земля вращалась?
Стоит ли гадать —
Нам НЕ ВРЕМЯ ЗНАТЬ.
 

Зная, чего от нее ожидают, она ждет с пресной физиономией, пока он допоет, мягкие язычковые, настроенные в одной октаве, еще миг гудят в воздухе, затем протягивает руку, вся тает ему навстречу, а он в замедленном движенье валится к ее губам, соскальзывают перья, сворачиваются рукава, воспростертые голые руки, мелкозернистые в лунном свете, всползают, обхватывают его спину, ее липкий язык нервен, как ночная бабочка, его руки скрежещут по блесткам… затем груди ее плющатся об него, а ее руки и кисти отступают прочь, складываются за спиной, чтоб отыскать молнию, с ворчаньем спустить ее вдоль позвоночника…

Кожа Катье – белее белого одеянья, из коего она восстает. Заново рожденная… Ленитропу в окно почти видно то место, куда из камней выполз морской дьявол. Катье проходит на цыпочках, как балерина, бедра долгие и покатые, Ленитроп, расстегивая ремень и пуговицы, развязывая шнурки, скачет на каждой ноге поочередно, батюшки батюшки, но лунный свет лишь выбеливает ее спину, и по-прежнему есть темная сторона, вентральная, лицо, которого он уже не видит, кошмарная зверская перемена накатывает на морду и нижнюю челюсть, черные зрачки расширяются и занимают все пространство глаз, пока белки не исчезают вовсе, и в глазах лишь красный животный отблеск, когда в них бьет свет не скажешь когда свет…

Она утонула в глубокой постели и тянет за собой его – в пух, атлас, серафическую и цветочную вышивку, тут же разворачивается и принимает его эрекцию в свой растянутый камертон, в единую дрожь, по которой настроена вся ночь… они ебутся, и вся она сотрясается, тело стробирует в милях под ним средь сливок и ночной синевы, все звуки подавлены, глаза полумесяцами в золотых ресницах, гагатовые серьги, длинные, октаэдральные, взлетают беззвучно, бьют ее по щекам, черный дождь со снегом, его лицо над ее лицом неколебимо, исполнено тщательной методики – ради нее ли? или настроено на Ленитропическую Пристыковку, на которую Катье настропалили, – она его раскочегарит, на нее взберется не пластиковая оболочка… она все больше хрипит, переступает через порог к звуку… думая, что она сейчас кончит, он запускает руку ей в волосы, старается обездвижить ее голову, ему нужно видеть ее лицо: и вдруг это борьба, яростная и настоящая – она не сдаст своего лица, – и тут как гром среди ясного неба Катье и впрямь начинает кончать, а с нею – и Ленитроп.

Почему-то она, кто никогда не смеется, стала самой маковкой всплывающего из глубин пузырька смеха. Потом, уже готовая уснуть, она прошепчет к тому же:

– Смеюсь, – опять смеясь.

Ему захочется сказать: «А, Они вам разрешили», – хотя, с другой стороны, может, и не разрешили. Но та Катье, с которой он говорит, пропала, да и его глаза уже закрылись.

Как ракета, чьи клапаны под воздействием дистанционного управления открываются и закрываются в назначенное время, Ленитроп на некоем уровне вхождения в сон перестает дышать носом и принимается дышать ртом. Вскоре это перерастает в храп, который, бывало, сотрясал двойные оконные переплеты, раскачивал ставни и люстры с неистовым перезвоном колокольцев, да уж да-а-а уж… Катье при первом раскате просыпается и лупит Энию подушкой по голове.

– Хватит.

– Хм-м.

– Я чутко сплю. Только захрапишь – получишь, – и машет подушкой.

Да уж, не шуточки. Номер с храпом, шмяк подушкой, проснуться, сказать «хм-м», снова уснуть длится чуть ли не до утра.

– Ладно, ладно, – наконец, – кончай.

– Ты дышишь ртом! – вопит она.

Он хватает свою подушку и замахивается. Катье увертывается, перекатывается, падает на пол, парируя подушкой, отступает к серванту с киром. Ленитроп не понимает, что Катье задумала, пока та не отшвыривает подушку и не берет бутылку сельтерской.

Что-что, Бутылка Сельтерской? А это что за срань? Какой еще интересненький реквизит Они сюда внедрили, за какими еще американскими рефлексами охотятся? Ну а где банановые заварные пирожные, а?

Он болтает двумя подушками и наблюдает за ней.

– Еще один шаг, – хихикает она.

Ленитроп подныривает лупит ее по заднице после чего она, ессессно, отоваривает его из бутылки. Подушка лопается на мраморном бедре, лунный свет в комнате задыхается от пуха и перьев, а вскоре и орошается моросью от фонтанов сельтерской. Ленитроп пытается перехватить бутылку. Скользкая девушка выворачивается, прячется за креслом. Ленитроп берет с серванта графин бренди, откупоривает и мечет прозрачную янтарную бульку с псевдоподиями через всю комнату – дважды на лунный свет и прочь из него, чтобы расплескалась по ее шее, меж грудями с черными кончиками, стекла́ ей по ляжкам.

– Сволочь, – опять окатывает его сельтерской.

Опадающие перья липнут к их коже, оба носятся по всей спальне, ее крапчатое тело вечно отступает, в этом свете ее даже в упор не всегда разглядишь. Ленитроп то и дело натыкается на мебель.

– Ух доберусь я до тебя!

В каковой миг она распахивает дверь в гостиную, заскакивает туда, снова захлопывает так, что Ленитроп в эту дверь втыкается на бегу, пружинит от нее, грит «блядь», открывает дверь и видит, как Катье машет пред ним красной дамастовой скатертью.

– Что это? – интересуется Ленитроп.

– Магия! – кричит она и набрасывает на него скатерть, четко морщащие складки разлетаются в воздухе споро, как кристаллические разломы, и красно. – Смотри не пропусти, как у меня исчезнет один американский лейтенант.

– Хватит дурака валять, – Ленитроп бьется, стараясь выбраться наружу. – Как мне смотреть, если я внутри. – Он нигде не находит края и слегка паникует.

– В этом и суть, – вдруг внутри, с ним рядом, губы у него на сосках, руки трепещут в волосах у него на затылке, медленно тянет его за собой к глубокому ковру. – Моя синичка.

– А ты где это смотрела, эй? Помнишь, как он ложится в п-постель с этим козлом?

– Ой, не спрашивай…

На сей раз это добродушный скоординированный перепихон, оба как бы сонные, все в липких перьях… кончив, лежат близко друг к другу, такие разжиженные, что не шевельнуться, м-м, дамаст и ворс, тут внутри уютно и красно, как в утробе… Свернулся, захватив ее ступни своими, хуй угнездился в теплой луке между ее ягодиц – Ленитроп честно пытается дышать носом, и они задремывают.

Ленитропа будит утренний свет, что отражается от этого Средиземноморья, фильтруется сквозь пальму за окном, затем красным проходит сквозь скатерть, птицы, наверху бежит вода. С минуту он лежит, пробуждаясь, никакого бодуна, все еще безленитропово принадлежа некоему плодородному циклу отбытия и возвращенья. Катье лежит текучая и теплая, ее S против его S, начинает шевелиться.

Из соседней комнаты доносится безошибочный звяк пряжки его армейского ремня.

– Кто-то, – замечает Ленитроп, быстро сообразив, – должно быть, грабит мои штаны. – Ноги топочут мимо по ковру, рядом с его головой. Ленитроп слышит, как в карманах звякает его собственная мелочь. – Вор! – орет он, отчего просыпается Катье, поворачивается и обвивает его рукой. Удается обнаружить подрубленный край, который не находился ночью, Ленитроп шмыгает прочь из-под скатерти как раз вовремя – успевает заметить, как в дверях исчезает крупная нога в двуцветном ботинке, индиго и кофейный. Он забегает в спальню, видит, что всего остального, что на нем было, тоже больше нет, вплоть до ботинок и трусов. – Моя одежда! – пробегает обратно мимо Катье, которая уже возникает из-под дамаста и пытается ухватить его за ноги.

Ленитроп распахивает дверь, выбегает в коридор, припоминает, что он тут голый, засекает тележку с бельем и хватает с нее пурпурную простыню, обматывается ею на манер тоги. С лестницы доносится фырчок и топ-топ резиновых подошв.

– Ага! – кричит Ленитроп, бросаясь вдоль по коридору. Скользкая простыня держаться не хочет. Она хлопает, съезжает, путается под ногами. Вверх по лестнице через две ступеньки – а наверху другой коридор, такой же пустой. Куда все подевались?

Вдали из-за угла показывается крохотная голова, высовывается крохотная ручка и показывает Ленитропу крохотный средний пальчик. Долю секунды спустя долетает неприятный смех, но Ленитроп уже рвет в ту сторону. На лестнице слышит шаги вниз. Огромный Пурпурный Воздушный Змей несется, матерясь, три пролета вниз, в двери на небольшую терраску – и успевает лишь заметить, как кто-то сигает через каменную балюстраду и пропадает в верхней половине толстого дерева, что растет откуда-то снизу.

– Ага, загнали! – кричит Ленитроп.

Сначала нужно попасть на дерево, а там уже карабкаться легко, будто по стремянке. Оказавшись в кроне, в окружении едкого листосвета, Ленитроп видит не дальше пары веток. Но дерево качается, и он прикидывает, что вор где-то там. Упорно лезет дальше, простыня цепляется и рвется, кожу колет иголками, царапает корой. Ногам больно. Скоро ему уже не хватает дыхалки. Постепенно конус зеленого света сужается, становится ярче. Поблизости от вершины Ленитроп замечает на стволе пропил или вроде того, но не останавливается поразмыслить, что бы это значило, пока не долезает до самой вершины и не принимается там, цепляясь за ствол, покачиваться, любуясь прекрасным видом на гавань и мыс, нарисованно-синее море, белые барашки волн, у горизонта собирается шторм, далеко внизу движутся людские макушки. Ух. Ниже по стволу слышится прелюдия древесного треска, на своем тонком насесте Ленитроп чует дрожь.

– Ай, эгей…

Вот подлец. Он лез вниз по дереву, не вверх! И теперь там внизу стоит, смотрит! Они знали, что Ленитроп выберет вверх, а не вниз – нормально они рассчитывали на такой, черт бы его взял, американский рефлекс, гад, за которым гонятся, всегда лезет вверх – почему вверх-то? и перепилили ствол почти начисто, да и-и счас…

Они? Они?

– Ну, – высказывается Ленитроп, – я лучше, пожалуй, э…

Примерно в эту секунду верхушка дерева трескается начисто, и с массой шороха и свиста, в вихре иголок и темных ветвей, что кромсают Ленитропа на несколько тысяч острых кусочков, сверзается он, пружиня от ветки к ветке, пытаясь удержать пурпурную простыню над головой, как парашют. Ф-фух. Нн-хх. Где-то на полпути к земле, на уровне террасы или около ему случается глянуть вниз – и там он наблюдает много старших офицеров в мундирах и пухлых дам в белых батистовых платьицах и цветастых шляпках. Они играют в крокет. Судя по всему, Ленитроп приземлится где-то прямо среди них. Он зажмуривается и старается представить себе тропический остров, войлочную палату, где такого просто не может быть. И открывает глаза примерно в тот миг, когда рушится наземь. В безмолвии, не успевает он еще отметить боль, слышится громкий тяп дерева по дереву. Ярко-желтый полосатый шар катится прочь с глаз в дюйме от Ленитропова носа, а следом – взрыв поздравлений, дамы в восторге, к нему направляются чьи-то ноги. Похоже, он, уннххх, немножко вывихнул себе спину, только ему все равно не очень в жилу шевелиться. И вот небо затмевается лицами какого-то Генерала и Тедди Бомбажа – они с любопытством пялятся сверху.