Текст книги "Когда вернется папа... История одного предательства"

Глава 28

Я пыталась прогнать воспоминания о том, как Антуанетту взяли под руки и повели по длинному коридору, выложенному кафелем, но эта картина твердо засела в моей памяти. Я до сих пор помню этот больничный запах из смеси дезинфицирующих средств, отдающих дешевым мылом, несвежей еды и плесени, который в течение многих десятилетий пропитывал мрачные серые стены. Когда-то в этом здании размещалась богадельня, и бесчисленное множество нищих считало его своим домом. Впервые оказавшись здесь, пятнадцатилетняя Антуанетта задохнулась от тяжелого духа страданий прошлого. Отчаяние сотен людей, проходивших через эти двери, невидимым облаком висело в воздухе, обволакивая ее и угрожая задушить.

Я спрашивала себя, как я смогла найти в себе силы простить родителей за то, что мне пришлось пережить. Я вспоминала часы лечебной терапии, когда психиатры пытались заставить меня принять реальность моего детства и насилие отца.

Но почему это случилось, спрашивала я себя. Почему человек становится таким? Интересно, в какой момент своего детства он понимает, что не такой, как все? – думала я. Когда рождается ребенок, который не может ходить, в каком возрасте, глядя на своих сверстников, он понимает, что они могут бегать, а он только ползать? Когда слепому ребенку становится ясно, что он лишен свободы, которую дает зрение? В каком возрасте глухой ребенок осознает, что окружен постоянной тишиной?

Интересно, когда психопат слышит, как его сверстники говорят о чувствах, которых он никогда не испытывал, завидует ли он им? Хотелось бы ему наслаждаться простыми маленькими радостями жизни? Или он ощущает свое превосходство и ошибочно считает недостаток чувств силой?

Оглядываясь на много лет назад, я вспоминаю страстное желание своего отца нравиться окружающим и вызывать их восхищение, но также я вижу и его ярость при мысли, что им пренебрегают или не уважают его. Я думаю, что причина в последнем.

Уже взрослой, я поняла, кем на самом деле был мой отец, – человеком, который так долго имитировал чувства, что и сам поверил в них. Он не горевал о моей матери, когда она умерла, потому что не мог понять, что потерял. Он просто был не способен на это. Все, что он знал: она была его прошлым – а он жил только настоящим и строил планы на будущее. В некоторой степени, я даже жалею его за неспособность испытывать чувства.

Моя ирландская бабушка оправдывала вспышки гнева моего отца несчастным случаем, который произошел с ним в детстве, вероятно как и каждая мать, вырастившая чудовище. Моя мать вновь и вновь возращалась к этой истории, как будто я смогла бы почувствовать жалость и простить ему его жестокость. Когда я стала старше, она рассказала мне еще одну историю: оказывается, на войне у него так пострадала психика, что он был не способен контролировать себя.

Джо, родившийся в трущобах Коулрейна, был старшим ребенком в семье. Красивый мальчик, он всегда улыбался и очень заразительно смеялся. Высокий для своего возраста, с копной золотисто-каштановых кудрей, он был любимцем моей бабушки. В течение первых двух лет в школе он пользовался популярностью у учителей благодаря блестящему, живому уму. У него всегда были хорошие оценки, и его мать, родившая к тому времени еще двоих детей, гордилась старшим сыном. Трагедия произошла, когда ему было восемь лет.

Моя бабушка, беременная четвертым ребенком, лежала в постели, когда внезапно раздался крик, а затем тяжелый удар. Она поспешила в смежную комнату, где на двуспальной кровати спали все ее трое детей, и увидела только двоих. Джо, перебравшись через спящих брата и сестру, хотел спуститься по лестнице, но споткнулся и упал головой вниз в узкий лестничный проем. Он лежал без сознания, головой почти касаясь двери. Его глаза были закрыты, а длинные ресницы отбрасывали тень на мертвенно-бледное лицо. В какой-то момент моя бабушка подумала, что он мертв.

Тонкие стены их крошечного домика оглушил ее истошный крик, на который сбежались все соседи. В то время в бедных районах Коулрейна обходились без телефонов, и было невозможно срочно вызвать «скорую помощь». Соседский мальчишка был тут же послан за доктором. Но пока тот добирался до дома пострадавшего, убегали драгоценные минуты. Мальчика осторожно подняли, положили на заднее сиденье старой машины доктора и повезли в ближайший госпиталь вместе с обезумевшей от горя матерью.

Прошло несколько недель, и семье сообщили, что он вне опасности.

В течение этого времени моя бабушка навещала его каждый день. Находясь на последних месяцах беременности, она шла на другой конец города в любую погоду, и в дождь и в снег, накинув на плечи теплую шаль, а ее длинная черная юбка обтирала края стоптанных туфель. Она сидела у постели своего сына с золотыми кудрями и молилась, чтобы Господь сохранил ему жизнь. В этот мучительный период она родила четвертого ребенка, мальчика, своего последнего сына. Не успев оправиться после родов, она возобновила свое ежедневное дежурство у постели старшего сына.

Моя бабушка навсегда запомнила тот день, когда он открыл глаза, увидел ее и слабо улыбнулся. Спустя много лет при воспоминании об этом моменте на ее глаза наворачивались слезы. Здоровье Джо постепенно восстанавливалось, но в течение многих месяцев он не мог говорить. Когда наконец ему удалось произнести несколько слов, он так сильно запинался, что его лицо покраснело от напряжения.

Это случилось за тридцать лет до того, как были введены системы социального обеспечения, и найти работу в Белфасте было очень трудно. Мой дед, сапожник, работал целыми днями напролет в крошечной задней комнатке дома, ремонтируя обувь. Надо было кормить детей – малыша и двоих постарше, и денег катастрофически не хватало, еле-еле удавалось набрать на лечение старшего сына. Жизнь была борьбой за выживание, и в такой ситуации нанять частного учителя, который помог бы Джо вернуться в школу, было неслыханной роскошью. У самих родителей образования не было, и помочь сыну они также не могли. В конце концов, год спустя, Джо вернулся в местную школу с огромными пробелами в знаниях и заметным дефектом речи. В возрасте девяти лет его определили в класс, где учились восьмилетки.

Высокий для своего возраста, он как каланча возвышался над остальными ребятами. Он стал для них посмешищем. Они дразнили его, а мой отец просто не выносил, когда его дразнят, и всегда отвечал очень агрессивно. Он перестал пользоваться прежней популярностью. У него изменился характер, и счастливый маленький мальчик исчез навсегда.

Моя бабушка знала, что он страдает в школе, но ничем не могла ему помочь. Тогда-то и начались его внезапные вспышки ярости. С гневным рыком он нападал на своих преследователей, сжимая кулаки и размахивая ими изо всей силы, на какую был способен, пока его мучители не оказывались на земле. Дети быстро поняли, что с ним лучше не связываться, и стали опасаться его кулаков.

Только став взрослым, Джо снова научился вести себя так, чтобы нравиться окружающим людям.

Я проводила параллель между своим детством и детством отца. Мне тоже было очень тяжело, но по-другому: я была лишена возможности самовыражения, и никто не хотел общаться со мной. Меня тоже обижали в школе, но, в отличие от него, я никогда не отвечала своим обидчикам. Когда я была ребенком, я смотрела на мир словно через стекло. Я никогда не чувствовала себя его частью, и, когда стала старше, мне было очень трудно заводить друзей. Я была не такой, как все остальные дети, и поэтому не знала, о чем с ними говорить.

Должно быть, он тоже ощущал себя чужим среди сверстников. Он смотрел, как его одноклассники играют и смеются, и чувствовал себя изгоем. Но если я пыталась подражать им, то он не мог. Мое одиночество вылилось в уединение и депрессию. А ему оно принесло ярость и горечь.

Мой отец считал, что ему не в чем себя винить, и всегда сваливал вину на кого-то другого. Он находил оправдание каждому своему дурному поступку и прощал себе свой эгоизм. Семя, так долго лежавшее на дне, пустило корни и проросло в нечто темное и извращенное. Мой отец выбрал иной путь, чем я.

Иногда я чувствую грусть, вспоминая отца молодым, когда я еще любила его. Но человек, в которого он превратился, когда я подросла, быстро уничтожил о себе все прежние воспоминания. Он вызывал во мне такой дикий страх, что пережить его можно было, лишь полностью отключив все свои чувства.

Мне вспомнились те несколько дней, что я провела в Ларне. Это был последний раз, когда я видела отца живым. Мне позвонили из социальной службы и сообщили, что у отца был приступ после воспаления легких и он в больнице. И если мне хочется в последний раз увидеть его живым, нельзя терять ни минуты. Не осознавая своих действий, я забронировала билеты на утренний рейс, приехала в больницу и спросила, как найти палату отца. Я постоянно задавала себе вопрос: зачем я здесь? Зачем я прилетела из Лондона в Белфаст? Зачем мне нужно видеть его?

Я нашла его палату, открыла двери и вошла в комнату, где пожилые мужчины дремали на металлических кроватях. И увидела отца. Его подготовили к моему приходу: он сидел в кресле рядом с кроватью и был причесан и одет в чистую пижаму и халат. Я поняла, что жить ему осталось совсем недолго. Приближение смерти лишило его силы и превратило в непривычное мягкотелое существо. Его рот был приоткрыт, и слюна, собираясь в уголках, стекала по подбородку, оставляя влажные следы. Слезящиеся глаза, затуманенные катарактой, смотрели в пространство, не узнавая меня.

От его силы и энергии не осталось и следа. Мой отец, тиран моего детства, человек, изнасиловавший меня, когда мне было всего шесть лет, и виновный в моей беременности, когда мне было лишь четырнадцать, умирал.

И снова я спрашивала себя: зачем я приехала? Почему я стою у его постели? Зачем возвращаюсь в свою прежнюю жизнь, полную страданий? Стоя с маленьким чемоданчиком в руках, я убеждала себя, что ни один человек на земле не заслуживает того, чтобы умирать в одиночестве. Но правда заключалась в том, что невидимые оковы наших кровных уз тянули меня увидеть его в последний раз.

Хилое, старое тело моего отца поразило меня. Бледные полоски на его пижаме резко контрастировали с красным дерматином кресла. Его колени были прикрыты пледом, а босые ноги засунуты в теплые тапочки в шотландскую клетку. Он держал край пледа немощной рукой в старческих пятнах, чуть заметно теребя его пальцами. Это было единственное свидетельство того, что он в сознании. Он слабо застонал, не подавая никаких признаков, что заметил мое присутствие, и лишь положил на колени другую руку. Я внимательнее посмотрела на него, чтобы понять причину его беспокойства, и увидела язвы, покрывшие всю полость рта маленькими пузырьками. Я позвала медсестру.

– Пожалуйста, очистите ему рот, – попросила я и с некоторой долей раздражения указала на язвы.

Хотя он уже не может говорить, он все еще способен чувствовать боль, промелькнуло в моей голове.

Увидев его таким беспомощным, неспособным помочь себе, я ощутила, как злость, которая жила во мне в течение многих лет, злость, которой я велела уснуть, умирала внутри меня. Он совсем старик, сказала я себе, чувствуя, как в груди шевельнулось что-то, похожее на жалость.

Придвинув стул, я села рядом с ним и долго рассматривала это лицо, которое теперь потеряло выразительность из-за возраста и болезни. Его волнистые волосы стали совсем седыми, но все такой же густой копной покрывали голову. Ему удалили все зубы, и из-за этого провалились щеки и опустился подбородок. В нем не осталось почти ничего от того обаятельного, харизматичного мужчины, которым он казался на публике. Не осталось ни единого признака чудовища, мучившего меня много лет.

Я вспомнила, как медсестры из хосписа, где умирала моя мать, говорили, что последним из человеческих чувств исчезает слух, но мне нечего было сказать своему отцу. У меня не было ни слов, которыми я могла бы утешить этого человека, ни воспоминаний, которые я могла бы оживить в его памяти, чтобы проводить в последний путь.

Знал ли он, что я здесь? Минуты текли, как часы, тихо и медленно. Достав из сумки книгу, я как за ширмой спряталась за ней. Прием, знакомый с детства. Так маленькая Антуанетта пыталась отгородиться от злых голосов своих родителей. И все же, как я ни старалась, перед моими глазами стоял отец. Он представлялся мне молодым улыбающимся мужчиной, которого я любила много-много лет назад. Зажмурившись, я пыталась прогнать это воспоминание. И образ исчез. Но перед моими глазами появился другой отец, с налитыми кровью глазами и перекошенным от злости ртом. Я видела и малышку Антуанетту, сжимавшуюся от ужаса, и чувствовала ее страх.

Начало смеркаться, и ко мне подошла медсестра.

– Тони, иди домой отдохи, – сказала она. – Это может тянуться еще несколько дней. Как только будут какие-нибудь изменения, мы позвоним.

Не зная о моих отношениях с отцом, она в знак сочувствия положила мне руку на плечо.

Я не пошла в его дом, дом одинокого старика со спертым запахом и грязным постельным бельем. Я остановилась у подруги, где для меня уже была приготовлена комната. Когда я приехала, меня ждал ужин, но больше всего мне хотелось уединиться в своей спальне, где можно было свернуться калачиком в теплой постели и забыть обо всем на свете. Наедине с самой собой я витала бы в облаках приятных мыслей, отгораживающих меня от прошлого. Это был еще один прием, к которому я прибегала уже много лет.

Я чувствовала такую усталость после событий этого дня, что, как только моя голова коснулась подушки, я сразу же уснула крепким сном.

Мне казалось, что прошло всего несколько минут, когда зазвонил телефон. Я неохотно проснулась. Зная, что звонят мне, я устало протянула руку, чтобы снять трубку.

– Вашему отцу стало хуже, – сказала старшая медсестра. – Вам лучше приехать.

Я торопливо натянула теплый спортивный костюм и кроссовки, а затем пошла предупредить друзей. Они уже были на ногах, и муж подруги прогревал машину. Они знали, что звонок в предрассветные утренние часы мог означать только одно.

По пути в больницу мы молчали. Я знала, что скоро все закончится, и испытывала смешанные чувства. Скоро последний из давших мне жизнь людей будет мертв, а смерть родителей всегда наводит на мысли о бренности собственного существования. Когда в жизни не остается никого, кто видел вас ребенком, появляется ощущение уязвимости. Я знала, что вместе с отцом умрут и ответы на вопросы, которые я всегда боялась задать.

В палате нас встретила зловещая тишина, та, что несколько минут витает в воздухе, когда душа покидает тело.

Мой отец умер в одиночестве.

Глава 29

Короткое путешествие из психиатрического отделения в главное здание прошло в полной тишине. Антуанетта, сжавшись на краешке пластикового сиденья, всю дорогу смотрела в окно. Она вся дрожала, но скорее от страха, чем от холода.

Машина остановилась, двери открылись, и Антуанетта увидела медбрата и почувствовала, как ее берут за руку.

– Антуанетта, мы приехали, – услышала она и молча вылезла из машины.

Ее взяли под руки и повели в главное здание. Массивные двери тяжело отворились, впуская их в мрачный серый коридор с плотным спертым воздухом. Они пошли по коридорам, монотонность которых нарушали лишь темные деревянные двери, которые вели в охраняемые палаты для женщин.

Казалось, что с тех самых пор, как вместо нищих здесь нашли приют душевнобольные, не было никаких попыток привести в порядок это здание. Никто не пытался смягчить его аскетизм: не было ни горшков с цветами, ни картин на стенах. Ничто не оживляло эти длинные коридоры, тянувшиеся ярд за ярдом. Они были все такими же темными и зловещими, как и в Викторианскую эпоху. И теперь лишь слабый звук их шагов нарушал жуткую тишину этого спящего здания. Антуанетта почти ничего не слышала. Она считала двери, которые вели в женские палаты, пока они не дошли до палаты F3A.

Как только один из ее охранников легонько постучал в дверь, она тут же распахнулась. Дежурная медсестра явно ждала их. Она ввела Антуанетту внутрь, и дверь захлопнулась. Услышав, как ключ повернулся в замке, Антуанетта поняла, что этот металлический щелчок означает для нее заточение и конец свободы.

События сменялись с такой быстротой, что Антуанетта не успела до конца осознать, что произошло, и лишь молча смотрела на темные стены, маленькие окна с решетками и холодный бетонный пол. Медсестра мягко дотронулась до ее руки, указав следовать за собой, и быстро повела Антуанетту в общую спальню.

Следуя за медсестрой, Антуанетта сжимала в руках свои вещи и чувствовала, как усиливается ее страх. Медсестра не пыталась ее успокоить, даже если и заметила это. Для нее Антуанетта была лишь очередной пациенткой, которую привезли поздно вечером, и ей надо было как можно скорее уложить ее в кровать.

– Не шуми. Все уже спят, – сказала медсестра, когда они вошли в комнату с тусклыми лампами, слабый свет которых отбрасывал тени на спящих женщин.

Возле узких кроватей не было штор, создающих видимость уединения, и у пациенток не возникало иллюзии, что у каждой своя отдельная комната. Вместо этого кровати стояли почти вплотную, отделенные друг от друга лишь маленькими металлическими шкафчиками.

Медсестра подошла к одной из кроватей, накрытой серым одеялом.

– Это твое место, – сказала она. – Я положу твой чемодан под кровать. Ты можешь разобрать свои вещи утром, а пока просто достань ночную рубашку.

Антуанетта чувствовала, как ее кожа покрывается мурашками. Она быстро сняла с себя одежду и надела пижаму. Когда она закончила, медсестра отвела ее в ванную комнату. Антуанетта увидела большие белые ванны, около каждой стоял маленький деревянный стульчик. У одной стены, покрытой кафелем, находились душевые кабинки без шторок и висели черные шланги, похожие на спящих змей. Она слышала о шлангах и том, как медсестры пользуются ими: раздетых женщин загоняли в открытые душевые и обливали холодной водой. Такой душ убивал сразу двух зайцев: усмирял непослушных и позволял быстро вымыть их всех сразу.

Рядом с душевыми находились раковины, а у противоположной стены – туалетные кабинки. Антуанетта с беспокойством смотрела на их дверцы, и, когда вошла в кабинку, ее страх подтвердился: дверцы почти не скрывали ее, оставляя видимыми ноги до колен и, когда она стояла, голову. Не было никакой возможности поплотнее закрыть дверцу, так как не было ни щеколд, ни замков. Антуанетта поняла, что даже самая интимная часть ее жизни будет на виду.

Забравшись в постель, она начала наконец осознавать, куда попала. Ее охватило паническое чувство тревоги, ладони стали влажными, и она сжала руками одеяло, чтобы успокоиться. Ее переполняло удушающее чувство заброшенности и ненужности. Необходимо сообщить ее родителям о том, что с ней случилось, думала Антуанетта. Они не позволят, чтобы ее оставили здесь. Даже если они не любят ее, не могут же они так сильно ее ненавидеть. Одни и те же мысли носились по кругу в ее голове, и она никак не могла уснуть.

В темноте она видела нечеткие контуры спящих женщин, слышала их глубокое дыхание и детские стоны, когда они метались во сне. С одной постели доносился скрежет зубов, с другой – храп, перемежающийся бормотанием. Антуанетта лежала с широко открытыми глазами, думая о том, что принесет ей наступающий день.

Утром, услышав шум прибывающего персонала, Антуанетта встала, взяла свою одежду и пошла в ванную комнату. Она хотела сделать все свои утренние дела до того, как встанут остальные. Она чувствовала, что это ее единственный шанс уединиться. Торопливо вымывшись, она надела ту же самую одежду, в какой была вчера, и вернулась в спальню.

Зная, что медсестры не любят заправлять кровати за физически здоровыми людьми, она быстро застелила свою постель, села на краешек и стала ждать указаний. Ей не пришлось долго ждать – вскоре за ней пришла медсестра.

– Старшая сестра просила привести тебя, – коротко сказала она без всяких объяснений. – Она ждет тебя.

Всего несколько ярдов отделяли спальню от кабинета старшей сестры. Они прошли через большую комнату, где пациентки находились в дневное время. Комната была холодной, с простой деревянной мебелью и решетками на окнах, но Антуанетта едва обратила на это внимание. Все, что она заметила, это большую звенящую связку ключей, которая висела на поясе медсестры, и шум от непрекращающегося безутешного бормотания пациенток. Позже она не только увидела пустоту окружающей обстановки, но и почувствовала безнадежность и отчаяние, которыми была пронизана атмосфера.

Войдя в маленькую комнатку, служившую кабинетом старшей сестре, Антуанетта заметила, что сквозь внутренние окна хорошо просматривается вся палата и, сидя за столом, можно непрерывно наблюдать за тем, что в ней происходит. Старшая сестра, миниатюрная темноволосая женщина, спокойно приподнялась из-за стола, приветливо глядя на Антуанетту.

– Здравствуй, ты, должно быть, Антуанетта, – мягко сказала она. – Пожалуйста, садись.

Антуанетта была удивлена. Она ожидала, как минимум, некоторой доли суровости. Добрая улыбка и открытое, приветливое лицо старшей сестры озадачили ее.

Сестра неторопливо указала на поднос, на котором стояли чайник и две чашки:

– Ты пьешь чай с молоком и сахаром?

Антуанетта кивнула, не в состоянии вымолвить ни слова, и молча наблюдала, как наполняются обе чашки и сестра протягивает одну из них ей. Пробормотав «Спасибо», Антуанетта взяла чашку обеими руками, согревая ладони. Она в нерешительности ждала, пока сестра заговорит. Пришло время узнать свою судьбу.

После короткой паузы, сестра серьезно спросила:

– Антуанетта, что ты знаешь об этой палате? – И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Это место сильно отличается от того, где ты была раньше. Здесь пациенток колят транквилизаторами, если они плохо ведут себя. У нас очень мало персонала, и иначе мы бы не справились. Понимаешь, что я имею в виду?

Антуанетта понимала. Она почувствовала предупреждение, умело скрытое и мило преподнесенное, но промолчала.

Старшая сестра открыла коричневую папку, одиноко лежавшую на ее столе, и Антуанетта поняла, что в ней – ее история болезни.

– Здесь, когда жещины становятся неуправляемыми, им назначают курс электрошоковой терапии. – Сестра устало вздохнула. – Мы ухаживаем за ними, как только можем. К нашим пациенткам почти никто не приходит – им достаточно одной шокотерапии. Но в твоем случае я договорилась насчет психиатра, с которым ты будешь встречаться каждую неделю. Из этих записей следует, что ты пошла на контакт с одной из докторов психиатрического отделения, но, к сожалению, она не работает с пациентами главного здания. Из твоей истории болезни я также вижу, что ты не хотела общаться с психиатром, который тестировал тебя. Ну, этот психиатр, которого я нашла для тебя, тоже мужчина, если тебя смущало именно это, но мне кажется, он тебе понравится.

После последних слов Антуанетта посмотрела ей прямо в глаза. Означало ли это, что старшая сестра действительно хочет как-то ей помочь? Сестра проигнорировала вопросительный взгляд и продолжила:

– Пациентки покидают эту палату только тогда, когда их отводят в столовую. Они едят в изолированной части столовой, поэтому не сталкиваются с пациентами из других палат. Все остальное время, кроме сна, они находятся в общей комнате, через которую ты проходила сюда. Ты обратила внимание на смирительные стулья?

Антуанетта кивнула. Сестра имела в виду деревянные стулья с маленькими столиками, которые устанавливались в такое положение, что пациенты не могли двигаться. На мгновение у Антуанетты сложилось впечатление, что беспристрастный тон старшей сестры скрывает тревогу по поводу некоторых видов лечения, применяемых в этой палате.

– Некоторые наши пациентки находятся в них почти постоянно. Тебе это может показаться жестоким и неприятным, но это не значит, что мы плохо относимся к ним. Некоторые женщины были рождены с отклонениями, и у них ум ребенка, а сила взрослого. Если их не ограничивать, они могут поранить друг друга или себя. Некоторые из пациенток так сильно пострадали когда-то, что у них нет никаких шансов на выздоровление. Они никогда не смогут общаться с внешним миром. Но есть и другие пациентки – опасные. Две из них совершили убийство. Чем нормальнее они кажутся, тем они опаснее. Тебе нужно быть с ними очень осторожной. Они уже нападали на медсестер и других пациенток. – Сестра сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и задумчиво посмотрела на Антуанетту. – А некоторые, как и ты, просто не смогли справиться с трагическими событиями в своей жизни.

Теперь Антуанетта понимала цель этой беседы, и у нее появилась слабая надежда. Конечно, эта женщина не была бы такой любезной с ней, если бы считала ее безнадежной. Возможно, все было не так плохо, как ей казалось.

Старшая сестра отложила папку в сторону:

– Я прочитала историю твоей болезни. Твой случай – трагический. Но в этом месте мы слышали столько печальных историй, и твоя – лишь одна из них, несмотря на то что для тебя – это вся жизнь. Я уверена, что, когда ты сможешь понять, что существуют люди, которые страдали больше тебя, ты постепенно начнешь поправляться. Я знаю, что на это потребуется время, но надеюсь, что в твоем случае лечение будет успешным и ты выздоровеешь.

Антуанетта удивленно заморгала. Никто и никогда не говорил ей таких слов.

– Не волнуйся по поводу смирительных стульев, – сказала старшая сестра. – Они для самых тяжелых пациенток, не для тебя. Нет абсолютно никаких причин использовать их в твоем случае, и я надеюсь, ты никогда не дашь нам повода для этого.

И вновь Антуанетта почувствовала скрытое предупреждение.

– Значит так, лечение, рекомендованное в твоем случае, – курс паральдегида в жидком виде.

Страх вернулся снова. Антуанетта видела, какой эффект оказывает этот сильный препарат. Ей вспомнился строй женщин с пустыми лицами и потупленными глазами, шагающих в сопровождении медсестер, – и руки напряженно сжали чашку. Ничто так быстро не превращает человека в зомби, не считая неумеренных доз электрошоковой терапии, а зомби никогда уже не приходят в себя.

Сестра увидела ее тревогу и спешно продолжила:

– Однако психиатрическое отделение может только рекомендовать лечение для пациента в этой части госпиталя. Я настояла на том, чтобы сначала за тобой понаблюдали психиатры и оценили твое состояние. – Она улыбнулась. – Тебе поставили диагноз «острая паранойя». Старшая сестра психиатрического отделения указала в отчете, что ты напала на пациента без всякого повода. Она полагает, что ты опасна. Ну, это ее личное мнение. Я хочу сформировать свое собственное.

Антуанетта начала расслабляться. И хотя она боялась доверять кому-либо, ей было спокойно рядом с этой женщиной. Несмотря на ее завуалированные предупреждения, было похоже, что она приняла сторону Антуанетты. Казалось, что она не собиралась начинать курс паральдегида, который назначила сестра из психиатрического отделения, и решила дать Антуанетте шанс.

– Взаимодействие с командой персонала и психиатром, который будет наблюдать тебя, – обязательное условие, – в заключение сказала сестра.

Она встала и, указав Антуанетте следовать за собой, повела ее в главное помещение палаты.

По пути Антуанетте очень хотелось сказать что-нибудь, чтобы оправдать доверие и заверить сестру, что она будет послушной и ее не придется колоть транквилизаторами, но не могла вымолвить ни слова. Раньше то же самое происходило во время встреч с психиатрами. Антуанетте так хотелось рассказать им побольше, но у нее в голове словно возникала какая-то преграда. Преграда из подавленных воспоминаний, которых она слишком боялась, а также мыслей и чувств, которые были слишком ужасными, чтобы выразить их словами. В некоторые дни она не могла найти слов, чтобы описать даже самые обычные вещи, не говоря уже о травме, перенесенной в детстве.

Эта неспособность и предоставила свободу старшей сестре вносить угодные ей записи в историю болезни Антуанетты.