Текст книги "Райская птичка"

Она заметила, что лодка снялась со швартовых, только когда почувствовала отсутствие берега, потеряла знакомый запах прогретого дерева: досок причала, коры залитых солнцем деревьев, смолистых кровельных дранок дома – и ощутила вместо него плавную тягу воды, которая окружила ее со всех сторон. Она села и тут же запаниковала, увидев, как далеко ее отнесло от пирса. Но на озере было тихо, весла надежно держались в уключинах. Она забралась на сиденье и распустила волосы. Ветерок струился сквозь них, пока они не высохли. Если полуденный бриз подует ей в спину, она, пожалуй, сумеет догрести до берега; если нет, она помашет в сторону какой-нибудь проплывающей лодки и попросит о помощи. Но сезон почти закончился, и жизнь на озере затихла. Других лодок не было видно.

Элис провела ладонями по зазубренной древесине весел. Здесь, на воде, легче думалось, легче грезилось о другой жизни. На суше ее ограничения заявляли о себе в полный голос. Но здесь, вдали от берега, ее поддерживали решительная плавучесть древнего ялика и ровное покачивание мелких волн. Ветер усилился и вздул ее рубашку, как парус. Обрывки облаков переплетались в бледный моток, то сбиваясь в кучу, то разлетаясь у нее над головой и меняя цвет с темного на светлый, а со светлого – опять на темный. О борт лодки мягко хлюпнула волна. Элис видела, что на горизонте начинается гроза, и, скорее с интересом, чем с тревогой, наблюдала, как вдали проступает и начинает медленно катиться в ее сторону пелена дождя.

Небо прорезала молния, и по раскату грома, который за ней последовал, Элис оценила, насколько далеко от нее гроза. Она опустила весла на воду и испугалась их веса. Нажав на одно, чтобы развернуть лодку в сторону коттеджа, Элис поморщилась от боли, пронзившей плечо и спину. Она прилагала все силы, а весла едва касались поверхности воды. Если она не наскребет больше тяги, лодка не продвинется к берегу ни на йоту. Элис убрала весла в лодку, стащила со дна полотенце и накинула его себе на плечи, попытавшись закрепить концы примитивным узлом, на сооружение какого еще были способны ее замерзшие пальцы. Она пробежала взглядом по дну лодки в поисках чего-то, что можно было бы использовать в качестве укрытия или сигнального флажка. Но обнаружила только пластиковую бутылку из-под молока, у которой срезали верх, чтобы получилось некое подобие черпака. Когда Элис опять посмотрела в небо, на ее лицо обрушился колючий дождь. Прикрывая глаза, она бросила взгляд через озеро в сторону коттеджа. Ей почудилось отдаленное фырканье мотора, но чем бы ни был на самом деле этот шум, его тут же украл ветер. Элис опять опустила весла на воду и надавила изо всех сил, задыхаясь от напряжения. Осилив пять бесплодных взмахов, она в изнеможении уронила голову на грудь. Берег не приблизился ни на дюйм. Но что-то двигалось к ней навстречу, делаясь все больше и громче, – моторная лодка прорезала в воде гигантскую букву «V», устремляясь в ее сторону. Может быть, смотритель Рестонов, Эван, заметил, что ее лодка пропала. А может, это сам Джордж. Потом Элис разглядела что-то знакомое в позе человека, управлявшего лодкой, и поняла, что это он.

Это казалось маловероятным, если не невозможным. Элис невольно следила за его успехами, читала отзывы о его выставках, отмечала его свершения и почести, которые ему воздавали в течение всех этих лет. У него не было причин оказаться сейчас на озере. Он тоже лишился родителей, хотя они и не умерли. Как-то раз, перебирая старые журналы в стерильной приемной своего ревматолога, Элис наткнулась на статью в «Архитектурном дайджесте». Там демонстрировался красивый каменный дом в глубине парка, в тени оливковых деревьев Франции. Байберы теперь большую часть времени жили в Европе, разочаровавшись в «удручающей деградации американской культуры». Фотография удивила Элис: два нетронутых морщинами стоических лица и собака, художественно расположившаяся между этими двумя на темно-синей кушетке. Все трое были в равной степени аккуратно причесаны и безмятежны. Как непохожи они на лицо, которое всплывало в ее памяти, когда она думала о нем. Впрочем, этого Элис уже давно не делала. В ее жизни хватало более серьезных проблем, и она загоняла воспоминания о нем (вместе со стыдом и разочарованием, которое они порождали) в темные уголки сознания.

Звуки лодки стали слышны даже через потоки дождя. Он заглушил двигатель, позволил волнам прибить моторную лодку к ялику и схватил одно из весел, чтобы подтянуться ближе.

– Держи веревку! – гаркнул он, но она не ответила. Ее суставы как будто срослись в одну бесполезную кость, и она не могла пошевелиться.

– Да хватай же ее, Элис! Что с тобой такое? Ты здесь утонешь, – он потянул за весло и развернул ялик носом к себе, чтобы пропустить через рым нейлоновый канат. Размотав его на большую длину, он обвязал концы вокруг сиденья моторной лодки.

– Держись! – крикнул он через плечо.

Элис положила руки на края лодки. Ее пальцы слишком замерзли и онемели, чтобы за что-то схватиться. Моторная лодка завелась, и ялик рванулся под Элис, запрыгав по волнам. Томас держал одну руку на румпеле и каждые несколько секунд оборачивался через плечо, как будто боялся, что она вдруг надумает искупаться. Вряд ли, если только он не наберет гораздо большую скорость, чем сейчас, и она не выпадет из ялика. Элис больше волновало, как ей выбраться из лодки и подняться по ступенькам, избежав его пристального взгляда. Физическая слабость была тем, чего она больше всего стыдилась и что по возможности скрывала.

Щеки пекло от холодного ветра, хлеставшего по коже. Зачем она сюда вернулась? Среди деревьев показались туманные очертания дома Байберов. Она приехала, потому что здесь оставалось в благословенном плену, вплеталось в ветви деревьев, блестело на поверхности озера ее прошлое. Юная Элис до сих пор пряталась в лесу, расшифровывала песни птиц, давала имена звездам в ночном небе, вполуха слушая, как ободряюще звучит ее имя в устах родителей, продолжающих смеяться, пить и предаваться воспоминаниям на причале и болтающих бледными ногами в холодной, темной воде. Здесь она проклюнулась из тонкой скорлупы подростка и почувствовала волшебное дыхание влечения, противоборствующие позывы желания и неуверенности.

А потом все остальные звенья этой цепи: осознание собственной глупости и наивности, разоблачение истинной природы Томаса и Натали. Здесь все началось, и здесь все начало заканчиваться. Спустя несколько коротких месяцев мир дал трещину в Далласе[21]21
  22 ноября 1963 года в Далласе (штат Техас) выстрелом из винтовки был смертельно ранен тридцать пятый президент США Джон Кеннеди.


[Закрыть]. В тот ноябрьский день она ехала с отцом на переднем сиденье и с тревогой наблюдала, как он делает звук радио громче, в недоумении качает головой, съезжает на обочину вместе со всеми другими авто и зарывается лицом в ладони. Выглядывая из окна, она в каждой машине видела пантомиму эмоций: слезы, шок, страх. Она впервые увидела, как отец плачет, впервые поняла, что в жизни будут вещи, от которых он не сможет ее защитить. Это воспоминание несло особую значимость, такую же, как Элис ощутила за несколько месяцев до этого, когда Томас Байбер впервые ступил на их причал: понимание, что мир изменился, и ничего уже не будет, как прежде.

Когда они приблизились к берегу, Томас заглушил мотор и соскочил на причал. Он привязал лодку, потом схватился за веревку и подтянул ялик, выставив перед собой ногу, чтобы тот не налетел на причал. Вода текла по каждому дюйму его тела, струилась по острому углу носа, сочилась с кончиков волос, прилипших к шее. Элис оставалось лишь сидеть и ждать, пока он уйдет. Наконец он выпрямился и протянул ей руку.

– Если ты ждешь официального предложения, то это все, на что ты можешь рассчитывать.

– Оставь меня в покое.

– Оставить в покое? Ты с ума сошла? Тут практически буря, и ты всерьез считала, что я оставлю тебя сидеть здесь? – ветер вырывал слова у него изо рта. – Вставай. Иначе простудишься и умрешь, а мне такое ни к чему.

Она зыркнула на него.

– Не думал о том, что я бы уже давно встала, если бы могла?

Это его остановило. Элис сжалась под небрежным взглядом, которым он скользнул по ее окоченевшим суставам, по ее странно расположенным рукам, зажавшим борта лодки, точно клешни. Но после короткого и откровенного оценивания глаза Томаса задержались на ней еще на миг, и в них мелькнуло другое выражение, которое она не привыкла видеть.

Он провел ладонью по лицу.

– Нда. Не помешало бы и тебе подумать об этом, прежде чем садиться в чертову лодку. Можешь хотя бы перекатиться на бок, чтобы я не отправил нас обоих на дно, пытаясь тебя вытащить?

Это было ей по силам. Когда Томас выволок ее из лодки, она закусила губу, чувствуя себя чем-то ржавым и насквозь промерзшим.

– Дальше я справлюсь сама.

– Не говори глупостей. Я не могу оставить тебя здесь, и раз уж промокнуть сильнее теперешнего мне вряд ли грозит, давай попробуем что-то более рациональное, ладно?

Он подхватил ее на руки, и она закрыла глаза, униженная до предела. Он медленно прошел по причалу и задержался у подножья каменных ступеней. Элис ударялась ухом в грудь Томаса в такт его шагам и слышала его сбившееся дыхание.

– Ты до сих пор куришь.

– Сейчас не лучший момент для лекции.

– Ты хрипишь.

– Ты тяжелее, чем кажешься на вид. И я старый, не забыла?

Он пожалел, что использовал это слово. Элис поняла это по тому, как он вдруг переместил ее у себя на руках. Но было поздно. Конечно, она помнила. Она помнила все. Ветер впился ей в волосы, и она вздрогнула.

– Элис.

– Не разговаривай. Пожалуйста, не разговаривай.

– Вижу, ты не ищешь легких путей.

Но больше он ничего не сказал, просто продолжал идти к дому.

Тропинка была ухабистой и вязкой, наполовину засыпанной гниющими листьями и ветками хвойных деревьев, которые нанесло бурей. Элис чувствовала, как земля засасывает его подошвы, будто он пробирается сквозь болото. Впереди горели окна главной комнаты летнего дома Байберов. Свет был слабым и водянистым из‑за потоков, бегущих по стеклам. У задней двери Томас осторожно опустил Элис. Его руки дрожали от усилий, которые он приложил, чтобы поставить ее именно так, а не иначе. Он толкнул дверь, и она вошла следом, обмякнув от хлынувшего на нее теплого воздуха.

– Теперь ты, наверное, отчитаешь меня за то, что я ушел из дома, не погасив камин.

– Нет. Слишком уж хорошо оказаться в тепле, – сказала Элис, стуча зубами. Она не спешила проходить дальше передней. – Я только обсохну минутку и уйду.

– Элис.

Больше он ничего не сказал, но этого оказалось достаточно. Плакать было ужасно глупо, но в тот момент Элис удивлялась, что сумела так долго продержаться и раскисла только теперь. Годы зависимости от других людей громоздились позади нее и казались неисчислимыми впереди. Ее задачей всегда было поддерживать хороший настрой, стоицизм по поводу своего РА. Но сейчас ей просто хотелось, чтобы кто-то смог починить ее. Починить все.

– Почему женщины на меня так реагируют? Стоит мне оказаться рядом, и они плачут.

Томас вытащил из кармана платок и протянул Элис, но тот был таким же мокрым, как и весь Томас, и, схватив его, она ощутила, как по ее руке побежала вода.

Он смотрел на нее. Когда Элис наконец подняла голову, он закрыл глаза и покачал головой:

– Мне было очень жаль услышать о твоих родителях, – сказал он. – От Мирны Рестон, разумеется. – Он скрылся в одной из спален и вернулся с одеждой. – Без пуговиц, – предложил он. – Тебе нужна помощь?

– Я не могу…

– Мы оба промокли до нитки. Дождь в ближайшее время не утихнет, и я сомневаюсь, что тебе полезно рассиживаться в мокрой одежде. Пожалуйста.

Элис поднялась, нехотя отрываясь от мерного, тихого потрескивания огня, сине-оранжевые языки которого возвращали ее тело к жизни.

– Можешь переодеться в гостевой комнате, – сказал он, указывая на двери в дальнем конце коридора.

Элис взяла у него одежду и зашагала по темному коридору. Гостевая, если она действительно была таковой, оказалась в три раза просторнее комнаты, которую она занимала в студенческом общежитии. Высокая двуспальная кровать стояла по центру дальней стены между двумя окнами до пола с выцветшими занавесками кофейного цвета. Большую часть пространства на противоположной стороне занимал гардероб с изогнутым верхом и витым орнаментом. Постельное белье пропахло тяжелыми сладкими духами с нотками туберозы или гардении.

На прикроватном столике рядом с лампой стояла золотая клетка, а за ее тонкими, редкими прутьями сидела на жердочке фарфоровая птица. И все это, от основания до верхушки, не больше пяти с половиной дюймов в высоту. Завороженная, Элис подняла открытую снизу клетку и осторожно взяла статуэтку, с облегчением отметив, что жар камина вернул ее пальцам подвижность. Это была Passerina caerulea, самец голубой гуираки в брачном оперении. Фигурка до мельчайших деталей повторяла оригинал, и Элис провела указательным пальцем по спине птички, восхищаясь мастерством исполнения. Голова, спинка и грудь были окрашены в насыщенный синий кобальт, но ярче всего цвет становился на гузке и на гребешке; маховые и хвостовые перья были темно-серыми. Пары каштановых кроющих перьев отмечали крылья, а от глаз птицы к увесистому серебристо-серому клюву тянулась черная маскировка. Гуирака сидела на веточке ведьминого ореха[22]22
  Обиходное название гамамелиса, растения из рода листопадных кустарников.


[Закрыть], и даже листья куста, овальные с волнистым краем, были выкрашены правильно: темно-зеленым с лицевой стороны и более светлым с обратной.

Элис перевернула статуэтку, но не нашла никаких отметок, которые бы указывали на автора. На стене над прикроватным столиком висела акварель с той же птицей. Внизу картины были едва различимо нацарапаны строки: «Летиции Байбер, нашей подруге. Модель для модели». И подпись: «Д. Доути».

Эту комнату занимала мать Томаса? Элис видела всего одну ее фотографию, в той журнальной статье, и у нее в голове не укладывалось, что безликая женщина, сидевшая на кушетке с мужем и собакой, может быть другом человека, способного создать нечто настолько прекрасное. Она снова окинула комнату взглядом и поняла, как неуместна здесь эта фигурка, единственная изящная вещь в спальне, набитой темной мебелью красного дерева, где все было чересчур большим и грозным. Элис вернула птицу на стол и накрыла ее клеткой, жалея, что настолько красивая вещица спрятано в комнате, где ее редко видят.

Занавески на окнах были подхвачены шнурами с пушистыми кистями на концах. Дом со всех сторон окружал лес. Когда Элис смотрела в окно на ровную черноту деревьев и ночи, она видела только свое размытое отражение в стекле. Она выпуталась из одежды, оставив ее мокрой кучей на полу. Вещи, которые принес для нее Томас, были его. Элис поняла это по тому, как они на ней висели. Мягкая футболка доходила ей почти до колен, и чернильное пятно Роршаха[23]23
  Существует тест чернильных пятен, созданный швейцарским психиатром Германом Роршахом в 1921 году. Тест диагностирует структурные характеристики личности. (Примеч. ред.)


[Закрыть] на выцветшем синем расползалось как раз на животе. Пижамные штаны натянулись легко. Элис кое-как завязала шнурок на талии, потом собрала свои промокшие вещи и вернулась в главную комнату.

Томас тоже переоделся в сухое и встретил ее кивком.

– На тебе они смотрятся лучше, чем на мне. Тебе можно пить?

Элис за эти часы нарушила свой медикаментозный режим, выпала из калейдоскопа таблеток, которые глотала по несколько раз в день.

– У тебя есть бренди? – спросила она, устав, забыв об осторожности и стремясь хоть немного забыться.

Томас повел бровью, но ничего не сказал, только налил чего-то янтарного из графина в стакан и протянул Элис, обменяв спиртное на ее одежду. Она взяла стакан обеими руками и осторожно отпила, почувствовав, как теплая жидкость разжигает медленное пламя в горле и бьется в стенку ее груди. Элис изумляло действие напитка: он разъедал глаза резким запахом, но при этом оставлял по себе приятную размытость. Томас куда-то исчез, и Элис опустилась в кресло с высокой спинкой, поближе к камину, поерзав, чтобы найти положение, которое было бы наименее неудобным.

Эта комната осталась такой, какой она ее помнила. Словно она только вчера оставляла следы в меловой пыли на полу, бегая за Томасом хвостиком, и съеживалась на канапе, пока он хмурился, делая набросок. От этого у нее возникало странное ощущение, будто она в музее. В музее, смотритель которого исполняет свои обязанности кое-как, подумала Элис, заметив тонкий слой пыли, покрывавший все: стопку книг, циферблат часов, свечи в тяжелых латунных подсвечниках.

Томас вернулся в комнату, помешал угли в камине и сел в кресло напротив Элис. Его ступни были голыми, бледными, высокими в подъеме; левый мизинец рос криво, по-видимому, после перелома. Вид его голых ног создавал неуютно интимную атмосферу, и Элис остро ощущала каждую перемену, которая происходила в ее теле под тонкой тканью его футболки. Восемь лет они не видели друг друга. Как мало теперь значила их разница в возрасте.

– В той комнате фарфоровая фигурка.

Томас опять перемешал угли:

– Я забыл, что оставил ее там.

– Это твоя? Она не похожа на вещь, которая могла бы принадлежать тебе.

– Ты меня настолько хорошо знаешь? – Томас улыбнулся ей. – Она может стать твоей, если хочешь. Бери.

– Почему у меня такое чувство, что ты не имеешь права ее дарить?

– Вижу, проницательность тебе не изменяет. Пожалуй, ты права. Формально у меня нет права ее дарить. Я ее украл.

– Я тебе не верю.

– А следовало бы. Я взял ее у матери. Это была вещь, которой она дорожила, подарок очень близкой подруги, и, думается, довольно ценный. Ты когда-нибудь слышала о Дороти Доути?

Элис покачала головой.

– Она умерла десять лет назад или около того. Она и ее сестра Фреда были соседками моей матери в Сиссингерсте[24]24
  Городок в английском графстве Кент, известный своим садово-парковым комплексом.


[Закрыть]. Думаю, Фреда иногда присматривала за моей матерью, когда та была маленькой. Обе сестры занимались скульптурой – у них дома была собственная печь для обжига. Дороти, как ты, наверное, догадалась, была орнитологом и натуралистом. Ей нравилось делать модели птиц, которых она видела в своем саду. В конечном итоге они с Фредой оказались в «Ворчестерской Королевской фарфоровой компании» в качестве внештатных дизайнеров. Фреда делала скульптурки маленьких детей, но Дороти занималась только птицами, и у нее отлично получалось. Та, что в комнате, была опытным образцом. Дороти подарила ее моей матери в год, когда я родился.

– Зачем ты ее забрал?

Томас пожал плечами:

– Хотел сделать ей больно.

– Ты сознательно пошел на жестокость?

– Тебя это удивляет?

Он встал, подошел к бару и щедро плеснул себе еще бренди. Потом наклонил графин в сторону Элис, но ее стакан был по-прежнему полон, и она покачала головой.

– Я хотел, чтобы она испытала чувство потери. Хотел лишить ее чего-то, что ей дорого. Сын явно не подпадал под эту категорию. Думаю, потеря птички ее сильно задела. Я удивлялся, как она сдерживает такие мощные эмоции.

Томас говорил без злости, сухо и отстраненно, попивая бренди и глядя в огонь. По коже Элис побежали мурашки, но на сей раз дождь и усталость были ни при чем. Она покатала стакан в ладонях, наблюдая, как жидкость плещется и стекает по стенкам, и сделала еще один глоток:

– Похоже, счастливым твое детство не назовешь.

– Я не один в этом клубе. Пусть тебя это не тревожит, – Томас смерил ее взглядом, под которым она заерзала. – Скучаешь по родителям?

– Каждый день.

Он кивнул, как будто ждал от нее именно такого ответа:

– Да. Конечно. Я со своими почти восемь лет не общаюсь. Когда я думаю о них, ничего не чувствую. Это делает меня плохим человеком? Как по-твоему?

– Не это.

Натянутая улыбка.

– Ах. Вот мы и подходим к сути. Значит, второе. Оно делает меня плохим человеком.

Неужели он думал, что они сумеют обойти эту ужасную историю, оказавшись наедине в той же комнате, так близко друг к другу, что она могла бы протянуть руку и коснуться ладони, в которой он держит стакан? Текучее тепло бренди распаляло Элис изнутри и сливалось во что-то тяжелое у нее под сердцем. Она глубоко вдохнула:

– По-твоему, оно делает тебя хорошим?

Томас вытащил несколько поленьев из корзины и бросил их в камин, подняв облачко искр, устремившихся в дымоход.

– В тот день после твоего ухода я задремал, Элис. Вернувшись в эту комнату, я понял, что ты видела рисунок. Дело не в том, что наброски лежали в другом порядке – я не уверен, что вспомнил бы, как именно их складывал, однако я точно не намеревался оставлять этот конкретный рисунок сверху. Я увидел отпечатки твоих ног в меловой пыли. И отпечаток большого пальца в углу наброска. Ты не знала, что оставила их, верно?

Томас встал перед ней и взял ее за запястье. Элис вздрогнула и попыталась вырваться, но он не заметил или не придал этому значения и поднес ее руку еще ближе к себе, поглаживая подушечку большого пальца, будто пытался стереть с нее что-то. В следующий миг он ее отпустил.

Элис прижала руку к груди, через футболку чувствуя, как ее суставы сочатся теплом:

– Это неважно.

– Не говори чепухи. Разумеется, это важно.

– Может быть, для тебя. Но не для меня.

Томас допил свой бренди и с глухим стуком поставил стакан на стол:

– Ты не умеешь лгать, Элис. И слава Богу.

– Нет. Я просто устала. Я приехала сюда, чтобы побыть одной, я тебя не искала. Я не хотела видеть тебя и слышать твой голос, и я не хочу вспоминать обо всем этом. Мне от этого тошно.

Если она лжет так плохо, как он говорит, он тут же ее раскусит. Она теперь все время чувствовала себя одинокой – ей не нужно было приезжать для этого в коттедж. Оказаться рядом с Томасом было бальзамом, хотя бы потому, что он знал ее родителей те несколько коротких недель. Она могла спросить его, помнит ли он, как ее мать боялась Нилы, или насколько крепким было рукопожатие ее отца, когда они впервые встретились. Она могла спросить, что он видел, когда смотрел на них четверых на причале в тот день. Помнил ли он тост, который отец произнес за ужином, когда Томас закончил рисунок? Элис видела перед собой поднятые бокалы, розовую жидкость внутри, слышала изящное «дзинь-дзинь» хрусталя, но слова, связанные с этим воспоминанием, исчезли. Все важное в ее жизни казалось разрушенным. Элис не хотелось, чтобы ее связь с Томасом, какой бы исковерканной и слабой она ни была, пополнила списки ее потерь.

От ее слов у Томаса вытянулось лицо. Она с удивлением поняла, что причинила ему боль. Томас, которого она помнила, был черствым и равнодушным. Он существовал, чтобы напоминать ей, что такое предательство.

– Значит, – проговорил он, – Элис все-таки выросла. И, несмотря на недуг, неплохо орудует ножом.

Элис отвернулась, не в силах смотреть на него:

– Она была в твоей комнате, когда я сидела здесь в тот день?

Элис не собиралась спрашивать, но теперь, когда слова слетели с языка, поняла, что именно это больше всего ее угнетало: мысль о том, что сестра слышала каждое их слово, зарываясь лицом в подушку, чтобы не выдать себя смехом. Быть может, Натали оставила в этом доме настолько глубокий след, что даже приливы и отливы восьми лет не сумели его стереть, и запах, который Элис учуяла в гостевой комнате, был шлейфом ее духов.

– Если ты так думаешь, то все равно мне не поверишь, что бы я ни сказал, – его лицо было красным – от огня, от выпитого. – Поразительно. Прошли годы, но я до сих пор чувствую, что должен оправдываться. Возможно, оттого, что твое высокое мнение было в числе тех немногих вещей, которые имели для меня значение.

– Мнение четырнадцатилетней девочки? Вряд ли. Когда я думаю, как мои родители тебе доверяли…

– Твои родители были далеко не святыми, Элис. Мягко говоря, они были обычными людьми, которые сделали несколько очень больших ошибок. Не выставляй их идеальными. Этот канат слишком тонкий, чтобы кто-то сумел по нему пройти. А что до Натали…

Элис нетвердо поднялась на ноги, распаленная алкоголем и яростью:

– Не называй ее имени. Я не хочу его слышать.

Она бросилась на него изо всех сил, что у нее оставались. Руки почти не слушались, но она все равно молотила ими по его груди. От каждого удара по ее телу спиралью расходилась боль, будто по костям стучали молотком.

Томас стоял как вкопанный и не предпринимал попыток себя защитить. Гнев иссяк так же быстро, как и вспыхнул, и Элис осела на пол у его ног. Непослушные лодыжки подогнулись под ее весом, голова рухнула на колени. Ее грудь так тяжело вздымалась, что ей стало страшно задохнуться, и в перерывах между всхлипываниями она выдавила:

– Я боюсь. Я всего боюсь. Постоянно.

Томас коснулся ее головы и неловко погладил. Элис вспомнила, каким он был с Нилой, как брал собаку на руки и мял ей макушку костяшками пальцев, пока она не закатывала глаза и не начинала медленно постукивать хвостом по его груди. Но теперь рука Томаса гладила ее волосы, его пальцы тонули в ее кудрях, легко скользя по краю лица.

Он сел на пол рядом с ней:

– Существуют веские доказательства обратного.

Это рассмешило Элис. Из всех ее знакомых только Томас мог сказать такое – веские доказательства обратного.

– Ты не можешь говорить, как нормальные люди?

– Я всего лишь имел в виду, что если ты действительно всего боишься, то хорошо это скрываешь. Ты не позволила этой болезни…

– РА. Это нужно проговаривать. Ревматоидный артрит.

– А ты, я вижу, по-прежнему имеешь привычку перебивать. Ты не позволила РА остановить тебя. Ты не позволила тому, что случилось с твоими родителями, остановить тебя. Ты заканчиваешь обучение, ты…

– Я бросаю. Ухожу из колледжа. Вот почему я здесь. Становится слишком трудно. Я уже не справляюсь.

– Не справляешься? Или у тебя не получается делать все идеально?

– Это одно и то же.

– Для большинства людей нет.

Элис уронила голову ему на плечо и растворилась в его запахе: влажной шерсти и пыли, табака и пьянящего аромата виноградого сусла. Рука Томаса приблизилась к ее ступне, и его большой палец повторил дугу ее подъема, места, где ее кожа по-прежнему была как шелк. Элис задумалась, трогал ли ее там кто-нибудь другой, кроме врачей, которые поворачивали ее лодыжку и так и эдак и просили описать, как именно ей больно.

Она закрыла глаза, а когда открыла, подняла их к потолку. Знакомый вид напомнил о дне, когда она увидела рисунок Натали. Она отдернула ногу.

– Элис.

– Нет.

– Это не то, что ты думаешь.

– Не оскорбляй меня. Я никогда не считала тебя предсказуемым, Томас, поэтому не говори того, что сказал бы любой другой – что ничего не было.

– Думаешь, я спал с ней? С девочкой-подростком?

Элис шумно сглотнула:

– Да. Я думаю, что твое эго позволяет тебе практически все и находит этому оправдание.

Томас отвернулся, но не убрал руки с ее плеча, мягко поддавливая на него кончиками пальцев.

– Сколько было Натали? Семнадцать? Это было бы противозаконно, Элис. Не говоря уже об аморальности.

– Я видела рисунок. Воображение не бывает настолько хорошим, – она упрямо выставила вперед подбородок и стряхнула руку Томаса со своего плеча. – И настолько точным.

– Она позировала мне, да.

– Обнаженной.

– Голой как сокол.

– По-твоему, это смешно?

– Отнюдь. Я просто надеялся, что ты оценишь птичий эпитет. Видимо, напрасно. Но, признаться, все это заставляет меня задуматься, насколько хорошо ты знаешь свою сестру.

– К чему ты клонишь?

– Натали никто не назвал бы скованной или замкнутой. Я не просил ее раздеваться. Она пришла ко мне однажды днем и спросила, не мог бы я нарисовать ее портрет. Сказала, что хочет подарить его своему парню. Я согласился и пошел в другую комнату за альбомом и карандашами. Когда я вернулся, твоя дорогая сестричка стояла здесь уже без платья. Sans vêtements[25]25
  Раздетая (фр.).


[Закрыть]. Ее не обрадовало, когда я заявил, что не буду с ней спать.

– Хочешь сказать, она просила тебя об этом?

У Томаса сделался страдальческий вид.

– Да, Элис. Она просила меня. Натали злилась, и у нее на то было много причин. Она была издерганной. Думаю, она хотела переспать со мной, чтобы самоутвердиться.

– Я не понимаю.

– Неужели?

Томас пристально на нее посмотрел, как будто пытался что-то решить, потом покачал головой и закрыл глаза.

– В таком случае мне лучше промолчать. А вообще, кто знает? Может быть, Натали подозревала, что я скажу «нет», и проверяла силу своих чар. Или ей просто захотелось того, чего она не могла получить.

– Натали? Верится с трудом.

– Разве тебе никогда не хотелось чего-то, чего ты не могла получить?

– А ты как думаешь?

Она выставила вперед руки, боясь представить, какой он ее видит. Чудовищные углы пальцев, крючковатые, напухшие суставы. Как будто ее сложили из запасных частей. В голове у нее был список «хочу», который она никогда не проговорит вслух, в котором никогда не признается из страха, что все подумают, будто она себя жалеет. Я хочу снова держать в руке анатомический скальпель. Я хочу гулять в лесу одна. Я хочу, чтобы меня перестали спрашивать, как я себя чувствую, как держусь. Я хочу забыть имена всех докторов и медсестер, которых знала, а также имена их жен, мужей и детей. Я хочу покупать одежду, которая застегивается на пуговицы, и обувь с узкими носками. Я хочу, чтобы все прекратили советовать мне понизить планку…

– Не надо было тебя об этом спрашивать.

– Да, не надо было. Ты ничего не знаешь обо мне и моей жизни. Ты не знаешь, каково это – бояться, что начнешь презирать людей, которые тебе помогают, людей, которых надо бы любить. Потому что они здоровые, а ты нет, потому что они добрые, а ты злое, неприкаянное… существо. Когда знаешь, что лучше не будет, – она помолчала, и недосказанные слова «а будет только хуже» повисли между ними, – становишься наполовину невидимым. Люди перестают тебя замечать. Никто не любит слишком серьезно задумываться об особенностях болезни. Оказалось, в моем существовании все-таки есть смысл. Я служу людям напоминанием – молиться, подсчитывать шансы и благодарить судьбу, богов, хорошую карму за то, что это случилось со мной, а не с ними. Мой клуб самый худший. В него никто не хочет вступать.

Томас ошарашенно на нее смотрел:

– Элис.

– Просто оставь меня в покое. Пожалуйста.

– Не могу.

Он встал и протянул ей руку. Элис не шелохнулась, и тогда Томас наклонился, чтобы привлечь ее к себе. Он поднял ее и отнес на канапе, потом сел рядом и принялся кончиком пальца рисовать на ее плече маленькие круги, едва касаясь кожи. Все внутри нее казалось отягощенным и грузным, словно кто-то вскрыл ей голову и до краев засыпал ее камнями.

– Что из этого самое страшное?

– Не спрашивай.

– Ты сказала, что я тебя не знаю. Я хочу узнать. Я хочу, чтобы ты назвала мне то, что хуже всего остального, то, о чем ты больше никому не рассказывала.

– Зачем?

– Затем, что я прошу тебя, Элис. Я пытаюсь понять, а я почти никогда этого не делаю. Я хочу знать.

Элис одолевал сон. Ее губы зашептали в шею Томаса.

– Я боюсь, что, если убрать боль, от человека, которым я должна быть, ничего не останется. Иногда я не могу отделить себя от нее. Я думаю о том, что, когда не станет меня, боли тоже не станет. Мы наконец перечеркнем друг друга. Возможно, будет так, словно я и вовсе не жила.