Текст книги "Удивительные создания"

Трейси Шевалье
Удивительные создания

Посвящается моему сыну Джейкобу

1
Камешек, не похожий на другие камни

Всю свою жизнь я бросаю вызов небесам, будто вызываю грозу на себя, притягиваю молнии, но однажды это случилось на самом деле. Я не должна была бы помнить о том происшествии, потому что была тогда совсем маленькой, однако помню. Я была в поле, и там были лошади и всадники. Наверное. Это было что-то вроде сельской ярмарки. А потом разразилась гроза, и какая-то женщина взяла меня на руки и отнесла под дерево. Она крепко прижимала меня к себе, а я смотрела вверх на узор черных листьев на фоне низкого неба.

Вдруг раздался треск, как будто рядом упало дерево, и внезапно вспыхнул яркий свет. Мне казалось, что я смотрю прямо на солнце. Я дрожала и чувствовала, как рядом что-то горит, а затем поняла, что это моя рука, будто я схватила уголек из камина и держу его на ладони, но только больно мне не было. Мне казалось, что меня вывернули наизнанку, как шерстяной чулок.

Подбежали какие-то люди, начали громко кричать, но сама я не могла издать ни звука. Меня куда-то отнесли, и вокруг разлилось влажное тепло. Это была горячая вода, а я уже тогда знала, что вода мокрая. Наш дом стоял на берегу, у моря, и я видела воду из наших окон. Потом я открыла глаза, и с тех пор меня не покидает ощущение, что я так и осталась с широко открытыми глазами на всю оставшуюся жизнь.

Молния убила женщину, державшую меня на руках, и двух девочек, стоявших с ней рядом. Говорят, до грозы я была тихим, болезненным ребенком, а после удара молнии стала проворной и очень сообразительной. Не могу сказать, так ли это, но воспоминание о том случае заставляет меня дрожать. Я чувствую, как по спине у меня пробегают мурашки, и это происходит довольно часто. Я помню, как вздрогнула, когда впервые увидела череп крокодила, который держал в руках Джо. Помню, как дрожала, наткнувшись на следы допотопных чудовищ на побережье, или когда познакомилась с полковником Бёрчем. Временами я начинаю гадать: почему это со мной случилось? Если это был знак свыше, отметивший меня в детстве, то что он означал? Иногда мне кажется, что я знаю ответ. Мне кажется, что молния, ударив в меня, когда я была младенцем, так и осталась сиять во мне ослепительным светом. Мне кажется, что я сама стала молнией.

Всякий раз, когда нахожу какую-нибудь окаменевшую кость, я чувствую легкий толчок внутри, который как будто говорит: «Да, Мэри Эннинг, ты камешек, не похожий на другие камни на этом побережье». Я оттого и хожу каждый день на взморье, что надеюсь вновь ощутить этот знакомый удар молнии в своем сердце, надеюсь почувствовать свое призвание.

2
Не женское это дело – руки марать!

Взгляд у Мэри Эннинг оказался острый и любопытный. Я это сразу отметила, едва только успела с ней познакомиться. Глаза у нее карие и очень яркие, а еще она постоянно смотрит себе под ноги, даже когда идет по улице, хотя, конечно, никаких удивительных находок в городе никому еще найти не удавалось. Из-за этого она производит впечатление весьма энергичной девушки. Мои сестры часто с упреком говорят мне, что я без причин с любопытством озираюсь по сторонам, но ведь эта привычка, как мне представляется, заслуживает скорее похвалы, чем осуждения, так что, отметив ее у Мэри, я тем самым делаю ей комплимент.

Я давно заметила, что у каждого человека есть какая-то характерная черта. Например, у моего брата Джона – это брови. Дело не только в том, что они густые и нависают у него над глазами; они еще и являются наиболее подвижной частью его лица. По ним можно проследить ход мыслей брата, когда его лоб то морщится, то разглаживается. Джон – второй по старшинству отпрыск Филпотов после Луизы, причем единственный наследник мужского пола, что сделало его ответственным за судьбу четырех своих сестер после смерти наших родителей. Такие обязанности каждого заставят время от времени хмурить лоб, хотя он с детства, даже когда был маленьким мальчиком, казался окружающим не по возрасту серьезным.

У самой младшей моей сестры Маргарет обращают на себя внимание руки. Хотя они у нее и маленькие, но пальцы пропорционально длинны и изящны, и она лучше всех из нас играет на фортепиано. Ей нравится взмахивать руками, когда она танцует, а когда она спит, то забрасывает их за голову, даже если в комнате холодно.

Франсис – единственная из нас, кто обзавелся собственной семьей. Она прокладывает себе дорогу грудью, так что ее замужество, полагаю, объясняется именно этой характерной чертой. Мы – в роду Филпотов – красотой не блещем. У нас у всех широкая кость и крупные черты лица. Более того, денег на достойное приданое хватало только на одну свадьбу и призовой забег среди сестер выиграла Франсис, оставив наш дом на Ред-Лайон-сквер, чтобы стать женой торговца из Эссекса.

Я всегда восхищалась людьми с острым, пытливым взглядом, как у Мэри Эннинг, потому что они, по-моему, четче осознают окружающий мир и его обустройство. Вот почему я лучше всего лажу со своей старшей сестрой Луизой. У нее серые глаза, как у всех в нашей семье, и говорит она мало, но, когда смотрит прямо на тебя, кажется, что она видит тебя насквозь.

Мне всегда хотелось, чтобы моей главной чертой тоже были глаза, но судьба распорядилась по-своему. У меня острый нос, слегка выступает челюсть, и когда я с досады скриплю зубами оттого, что часто – чаще, чем следует, – бываю раздражена, мое лицо заостряется, как топорик. Однажды на балу я подслушала, как один мой потенциальный поклонник сказал, что не осмеливается пригласить меня на танец, опасаясь порезаться о мое лицо. Я так никогда и не оправилась от этого оскорбительного замечания. Это объясняет, почему я осталась старой девой и почему так редко танцую.

Я страстно мечтала выработать у себя выразительный взгляд, но поняла, что людям так же сложно изменить характерную черту своей внешности, как и душевный темперамент. Таким образом, будущие охотники за окаменелостями без труда смогут определить мои останки по моей ископаемой челюсти. Я совершенно в этом уверена.

С Мэри Эннинг я познакомилась в Лайм-Реджисе, где она прожила всю свою жизнь. Это, конечно, не то место, где я хотела бы провести свою. Для меня лучшим местом на свете был Лондон, а именно Ред-Лайон-сквер, где мы, Филпоты, выросли. Хотя я слышала о Лайм-Реджисе как о модном морском курорте, мы никогда туда не ездили. Летом мы обычно отправлялись на побережье Суссекса, например в Брайтон или Гастингс. Наша мать, пока она была жива, заботилась, чтобы мы дышали свежим воздухом и купались в море, потому что разделяла взгляды доктора Ричарда Рассела, написавшего не одну книгу о пользе морской воды – как для купания, так и для питья. Я отказывалась пить морскую воду, но научилась плавать. На взморье я была – в некотором поэтическом смысле – как у себя дома, хотя тогда не подозревала, что это станет правдой в буквальном смысле.

Спустя два года после смерти родителей наш брат как-то вечером объявил нам о своей помолвке с дочерью одного из друзей-адвокатов нашего покойного отца. Мы расцеловали и поздравили Джона, а Маргарет в честь этого события сыграла на фортепиано вальс. Но, улегшись той ночью спать, я втихомолку плакала, как, подозреваю, делали и мои сестры, потому что с нашей лондонской жизнью, какой мы ее знали, было покончено. Как только наш брат женится, не будет ни места, ни денег, чтобы мы все продолжали жить на Ред-Лайон-сквер. Новоиспеченная миссис Филпот, конечно, захочет быть хозяйкой в собственном доме и наполнит его детьми. Три сестры – это явное излишество, особенно если они незамужние. Мы с Луизой обе знали, что нам предначертано остаться старыми девами. Поскольку денег у нас было мало, привлекать женихов нам оставалось только скромностью характера и внешностью, хотя на внешние данные особенно рассчитывать все же не приходилось. Луиза удалась чересчур высокой – намного выше, чем в состоянии выдержать большинство мужчин, – и у нее были крупные руки и ноги. Более того, она была такой тихой, что это выводило из себя ее поклонников, которые думали, что она их молча осуждает. Так оно, вероятно, и было. Что до меня, я была маленькой, остроносой, некрасивой, совсем не умела флиртовать и пыталась заводить разговоры на серьезные темы, говорить о важных предметах, а это тоже отпугивало мужчин.

Значит, нас следовало перегнать, как овец, с одного пастбища на другое, и роль пастуха выпала Джону.

На следующее утро он положил на стол, накрытый для завтрака, путеводитель, который одолжил у своего приятеля.

– Мне подумалось, что летом вы захотите поехать в какое-нибудь новое место, а не в гости к нашим родственникам в Брайтоне, – сообщил он. – Решите отправиться в небольшое путешествие, если угодно, вдоль южного побережья. Из-за войны с Францией поездки на континент стали невозможны, зато сейчас как грибы растут прибрежные курорты. Есть среди них и такие, где вам понравится даже больше, чем в Брайтоне. В Истборне, возможно, или в Уэртинге. Или еще дальше, в Лимингтоне, или на побережье Дорсета: в Уэймуте или в Лайм-Реджисе. – Джон называл эти места, словно прокручивал у себя в голове список, ставя маленькую галочку рядом с каждым из названий. – Посмотрите, что вам здесь придется по нраву.

Джон постучал пальцем по книге. Хотя он ничего такого не сказал, все мы поняли, что ищем не просто место для летнего отдыха, но свой новый дом, где сможем сносно жить, покинув Лондон, который теперь был нам не по средствам.

Когда он ушел в свою контору, я взяла со стола книгу.

– «Путеводитель по водам и морским купаниям на тысяча восемьсот четвертый год», – прочла я вслух, чтобы Луиза и Маргарет могли меня слышать.

Перелистывая ее, я обнаружила статьи об английских городках, расположенных в алфавитном порядке. Фешенебельному Бату отводилась, конечно, самая большая статья – сорок девять страниц, а также большая карта и раскладная вклейка с панорамным видом на город с его улицами и домами, окаймленными окрестными холмами. Нашему любимому Брайтону посвящались двадцать три страницы текста. Я посмотрела все города, упомянутые нашим братом. Некоторые из них были просто рыбацкими деревушками, удостоившимися лишь пары страниц. На полях, возле приглянувшихся местечек, Джон ставил галочки. Полагаю, он прочел все статьи в этой книге и выбрал те, что подходили лучше остальных.

– Чем плох Брайтон? – спросила Маргарет.

Я как раз читала о Лайм-Реджисе и вскинула на нее глаза.

– Вот тебе и ответ, – произнесла я, вручив ей путеводитель. – Посмотри, что отметил Джон.

– «Обыватели Лайма принадлежат главным образом к среднему классу, – вслух прочла Маргарет. – Многие перебрались сюда не только в надежде подправить здоровье, но и улучшить свое благосостояние». – Она уронила книгу себе на колени. – Стало быть, Брайтон для сестер Филпот слишком дорог, так?

– Ты можешь остаться здесь с Джоном и его женой, – предложила я в порыве благородства. – Думаю, одну из нас они сумеют обеспечить. Совсем не обязательно, чтобы мы все отправлялись в изгнание на побережье.

– Ерунда, Элизабет, мы никогда не расстанемся, – заявила Маргарет с такой искренней преданностью, что я не могла не обнять ее.

В то лето мы отправились в путешествие по побережью, сопровождаемые нашими тетушкой и дядюшкой, нашей будущей невесткой и ее матерью, а также Джоном, когда ему это удавалось. Наши компаньоны делали замечания вроде: «Какие великолепные сады! Завидую тем, кто живет здесь круглый год и может прогуливаться в них когда пожелает», или «Эта муниципальная библиотека так хорошо укомплектована, что можно подумать, ты в Лондоне», или «Разве воздух не свеж? Хотелось бы мне дышать им каждый день». Раздражало, что другие судят о нашем будущем так легко, особенно наша невестка, которой предстояло завладеть домом Филпотов и не надо было перебираться в Уэртинг или Гастингс. Ее комментарии стали так сильно нам докучать, что Луиза начала находить отговорки, чтобы не участвовать в совместных прогулках, а я делала все более и более колкие замечания. Только Маргарет радовалась нашим поездкам, пусть даже лишь затем, чтобы посмеяться над грязью в Лимингтоне или над деревенским театром в Истборне. Больше всего ей понравился Уэймут, потому что любовь к этому городу короля Георга сделала его популярнее прочих, обеспечив ежедневное сообщение дилижансами из Лондона и Бата, а следовательно, и постоянный приток фешенебельной публики.

Что до меня, то я тогда часто бывала совершенно не в духе. Знание того, что тебя могут принудить переехать в какой-то город, мешает смотреть на него как на привлекательное место, куда ты заехала отдохнуть на один день. Трудно смотреть на такой курорт, не сравнивая его с Лондоном. Даже Брайтону и Гастингсу, которые раньше я так любила посещать, теперь, на мой взгляд, недоставало духовности и изящества.

Когда мы добрались наконец до Лайм-Реджиса, в нашей компании оставались только Луиза, Маргарет и я. Джон вернулся к себе в контору и забрал с собой свою невесту и ее мать, а у нашего дядюшки начался приступ подагры, вынудив его и тетушку отправиться обратно в Брайтон. В Лайм нас сопровождали Даремы, семейство, с которым мы познакомились в Уэймуте, – они составили нам компанию в дилижансе и помогли нам поселиться в съемной квартире на Брод-стрит, главной улице городка.

Изо всех мест, которые мы посетили тем летом, Лайм я нашла наиболее привлекательным. К тому времени уже наступил сентябрь – месяц, который своей кротостью и золотистым светом способен скрасить даже самый мрачный уголок Англии. Нас встретила хорошая погода, и мы были совершенно свободны и предоставлены самим себе. Наконец я могла составить собственное мнение о городе, в котором мы могли бы поселиться.

Лайм-Реджис – это город, подчинившийся ландшафту, а не заставивший окружающую природу подчиниться себе. Холмы, подступающие к городу, настолько круты, что дилижансы не могут по ним спускаться – пассажиры сходят у трактира «Куинз армз» в Чармуте или на перекрестке в Аплайме и доставляются вниз в экипажах. Узкая дорога ведет к берегу, затем быстро поворачивается к морю и снова устремляется к холмам, словно хотела лишь бросить взгляд на волны, прежде чем спастись бегством. Самый низкий край берега, там, где крошечная речушка Лайм впадает в море, соседствует с городской площадью. Там, наискосок от таможни и Курзала, стоит гостиница «Три чаши», которая будто хвастается своими тремя стеклянными люстрами и прекрасным эркером, выходящим на берег. Дома выстроены от центра вдоль берега и вверх по реке, а магазины и прилавки городского рынка взбираются вверх по Брод-стрит. Лайм не строился по архитектурному плану, как Бат, Челтнем или Брайтон, но извивается то в одну сторону, то в другую, словно напрасно пытаясь убежать и от холмов, и от моря, заранее зная, что это ему не удастся.

Но это не все, что можно сказать о Лайме. Там как будто расположены бок о бок две деревни, соединенные маленьким песчаным пляжем. Именно на нем выстроились в ряд яркие купальни, ожидая притока посетителей. Другой Лайм, на западной оконечности пляжа, будто заключает залив в свои объятия. Над ним возвышается Кобб, длинная скала из серого камня, которая изгибается, уходя под воду и прикрывая берег, тем самым создавая спокойную бухту для рыбацких лодок и торговых судов, приходящих сюда отовсюду. Кобб имеет несколько футов в высоту и достаточно широк, чтобы по нему можно было прогуливаться втроем, держась за руки, что и делают многие отдыхающие, потому что оттуда открывается чудесный вид на город и на живописную береговую линию за пологими холмами, окрашенными в зеленые, серые и коричневые тона.

Бат и Брайтон красивы, несмотря на свои невзрачные окрестности; стройные здания с их гладкими каменными фасадами создают искусную атмосферу, которая радует глаз. Лайм же красив благодаря своим окрестностям и несмотря на свои довольно невзрачные дома. Он мне сразу понравился.

Мои сестры тоже остались довольны Лаймом, но по другим причинам. С Маргарет все было просто: она стала королевой балов, устраиваемых в Лайме. В свои восемнадцать она была свежей, живой и настолько миловидной, насколько вообще может быть урожденная Филпот. У нее были прелестные колечки черных волос и длинные руки, которые она предпочитала держать приподнятыми, чтобы окружающие могли восхититься их изящными очертаниями. Если лицо у нее было слегка длинноватым, губы немного тонкими, а ключицы несколько выступающими, то в ту пору, когда ей было восемнадцать, это не имело никакого значения. По крайней мере, она была избавлена от моей острой челюсти или от злополучного роста Луизы. Мало кто мог сравниться с нею в то лето в Лайме, и джентльмены уделяли ей больше внимания, нежели в Уэймуте или Брайтоне, где у нее могло быть куда больше соперниц. Маргарет была счастлива. Она жила от бала до бала, заполняя дни в промежутках игрой в карты, чаепитиями в Курзале, купанием в море и прогулками по Коббу в обществе новых друзей и подруг, которых она себе здесь завела.

Луизу не заботили ни балы, ни карты, но она вскоре обнаружила луга вблизи утесов к западу от города с удивительной флорой и дикими, уединенными тропами, обрамленными плющом. Это несказанно тешило ее склонную к уединению натуру. К тому же она с детства проявляла интерес к ботанике.

Что до меня, то я нашла свое занятие в Лайме однажды утром, на прогулке по пляжу Монмут, к западу от Кобба. Мы присоединились к своим друзьям по Уэймуту, Даремам, чтобы обследовать любопытный каменный уступ, прозванный Змеиным кладбищем и открывавшийся только во время отлива. Это оказалось дальше, чем мы думали, и продвигаться по каменистому берегу было трудно. Я вынуждена была все время смотреть под ноги, чтобы не наткнуться на скальные обломки. Ступив между двумя камнями, я заметила странный голыш, украшенный полосатым узором. Наклонившись, я подняла его – в первый из многих тысяч раз, кои мне предстояло сделать в своей жизни. Он имел спиралевидную форму, со складками, шедшими с равномерными интервалами вокруг сердцевины, и походил на змею, которая свернулась вокруг себя самой, так что кончик хвоста оказался в центре. Симметричный узор так радовал глаз, что я почувствовала, что должна сохранить его, хотя и понятия не имела, что это такое. Я лишь понимала, что это не могло быть простым камнем.

Я показала его Луизе и Маргарет, а потом семейству из Уэймута.

– А, так это змеиный камень, – объявила миссис Дарем.

Я едва не выронила находку, хотя логика говорила мне, что змея не могла быть живой. Но это не могло быть и просто камнем. Тогда я поняла, что это такое.

– Это… окаменелость, так? – Я использовала это слово с некоторым колебанием, ибо не была уверена, что семейство из Уэймута окажется с ним знакомым.

Конечно, я читала об окаменелостях и видела некоторые из них, выставленные под стеклом в Британском музее, но не знала, что их так легко можно найти на пляже.

– Полагаю, что так, – сказал мистер Дарем. – Такие штуковины часто здесь находят. Некоторые из местных называют их антиками.

– А где ее голова? – спросила Маргарет. – Похоже, ее отрубили.

– Возможно, отвалилась, – предположила мисс Дарем. – Где вы нашли этот змеиный камень, мисс Филпот?

Я указала место, и все мы его осмотрели, но не увидели головы змеи, лежавшей поблизости. Вскоре остальные утратили интерес к антикам и пошли дальше. Я искала немного дольше, затем последовала за ними, время от времени разжимая пальцы, чтобы посмотреть на этот свой первый образчик того, что в скором времени мне предстояло называть аммонитом. Держать в руках тело какой-то твари, что бы она собой ни представляла, было странно, но это же доставляло мне и удовольствие. Сжимать в руке этот твердый предмет было так же приятно, как опираться на трость или на перила лестницы.

В конце пляжа Монмут, как раз перед мысом Семи Скал, где береговая линия сворачивает, пропадая из виду, мы нашли Змеиное кладбище. Это был гладкий известняковый уступ, в котором имелись спиральные, в виде белых линий на фоне серого камня вкрапления сотен тварей, подобных той, что я держала в руке, если не считать того, что они были огромными, каждая размером с тарелку. Нам открылось такое странное, мрачное зрелище, что все мы уставились на него в молчании.

– Это, должно быть, боа-констрикторы, как вы думаете? – спросила Маргарет. – Они огромны!

– Но боа-констрикторы в Англии не водятся, – возразила мисс Дарем. – Как они сюда попали?

– Возможно, они все-таки жили здесь несколько сот лет назад, – предположила миссис Дарем.

– Или даже тысячу лет назад, а то и пять тысяч, – разошелся мистер Дарем. – Может, они такие древние. Возможно, позже боа-констрикторы мигрировали в другие части света.

Мне они не казались ни змеями, ни какими-либо другими тварями, мне известными. Я прошла вперед, каждый шаг делая с осторожностью, чтобы не наступить на этих чудищ, пусть даже они явно давно были мертвы и представляли собой окаменевшие останки. Трудно было вообразить их некогда живыми. Они выглядели так, будто были изначально воплощены в камне.

Если бы мы жили здесь, я могла бы приходить сюда и видеть все это, когда бы ни пожелала, подумала я. И находить на пляже змеиные камни поменьше, а также другие окаменелости. Это было заманчиво. Большего я и пожелать не могла.

Брат был очень доволен нашим выбором. Помимо того что Лайм не требовал многих затрат, в этом городе в свое время останавливался для поправки здоровья Уильям Питт Младший; Джон находил утешительным, что британский премьер-министр высоко ценил то место, в которое он отправлял в изгнание своих сестер. Мы перебрались в Лайм следующей весной, когда Джон приобрел для нас коттедж, стоявший высоко над пляжем, в верхней части Сильвер-стрит, которая, выше по холму, переходила в Брод-стрит. Вскоре после этого Джон и его молодая жена продали наш дом на Ред-Лайон-сквер и купили себе вновь отстроенный дом на проходящей поблизости Монтегю-стрит, рядом с Британским музеем. Мы не ожидали, что наш выбор бесповоротно лишит нас прошлого, но так уж оно случилось. У нас оставалось только настоящее, а еще неясные перспективы на будущее. Будущее для нас начиналось в Лайме.

Коттедж Морли с его маленькими комнатами с низкими потолками и неровными полами так сильно отличался от лондонского дома, в котором мы выросли, что поначалу мы были шокированы. Он был выстроен из камня, крыт шифером и состоял из гостиной, столовой и кухни на первом этаже, двух спален наверху и мансарды для нашей служанки Бесси. Мы с Луизой делили одну спальню, предоставив другую Маргарет, потому что она сетовала на то, что мы допоздна читаем: Луиза – свои книги по ботанике, а я – труды по естественной истории. В коттедже недоставало места, чтобы поставить музыкальный инструмент нашей матери, или диван, или обеденный стол красного дерева. Нам пришлось оставить их в Лондоне и купить мебель поменьше и попроще в близлежащем Эксминстере, а еще крошечное фортепиано в Эксетере. Физически ощущаемое сжимание пространства и меблировки нашло отражение в нашем собственном сужении: от обширного семейства с несколькими слугами и множеством посетителей до семейки сестер с единственной служанкой, чтобы готовить и убирать, в городке, где проживало совсем немного обывателей, с которыми мы чувствовали желание общаться, не роняя при этом собственного достоинства.

Скоро, однако, мы привыкли к новому дому. В самом деле, спустя какое-то время наш прежний лондонский дом стал нам казаться чересчур большим. Из-за высоких потолков и огромных окон его трудно было отапливать, а его размеры намного превышали те, что в действительности требуются человеку. Коттедж Морли был «женским» домом, не превышая своим размером наши вполне скромные ожидания. Конечно, у нас там никогда не проживал мужчина, а потому нам легко было так рассуждать, но я уверена, что мужчине нашего положения в обществе было бы в нем неудобно. Так, Джон, приезжая к нам с визитом, всегда ударялся головой о балки, спотыкался о неровные порожки, пригибал голову, чтобы выглянуть в низкие окна, и пошатывался на крутых ступеньках. Только очаг в кухне был больше нашего камина в Блумсбери.

Привыкли мы и к маленькому кругу знакомств в Лайме. Это уединенное место – ближайшим сколько-нибудь значительным городком оказался Эксетер, в двадцати пяти милях к западу. В результате жители Лайма, хотя и стараются соответствовать всем модным веяниям, эксцентричны и непредсказуемы. Они могут быть весьма ограниченными, но при этом и вполне терпимыми людьми. Неудивительно, что в городе существует несколько нонконформистских сект. Конечно, главный храм Святого Михаила, как и прежде, принадлежит Англиканской церкви, но существуют и другие церквушки, служащие тем, кто оспаривает традиционную доктрину: методистам, баптистам, квакерам, конгрегационалистам.

В Лайме я нашла себе нескольких новых подруг, но меня больше привлекал своеобразный дух этого городка, нежели конкретные люди, то есть до той поры, пока я не свела знакомство с Мэри Эннинг. Для местных жителей мы, сестры Филпот, поначалу казались избалованными столичными девицами, на которых следует взирать с некоторой подозрительностью, но и с долей снисхождения. Мы не были хорошо обеспечены – 150 фунтов в год не сулили нам роскошных удовольствий, – но, конечно, мы лучше сводили концы с концами, чем многие в Лайме, а наше происхождение – из адвокатской семьи – вызывало к нам определенное уважение. То, что вся наша троица обходилась без мужчин, я уверена, дарило окружающим немало веселья, но, по крайней мере, они ухмылялись у нас за спиной, а не в лицо.

Хотя коттедж Морли был ничем не примечателен, из него открывались поистине изумительные виды на залив Лайм и на гряду холмов вдоль восточного побережья, увенчанную самой высокой вершиной Голден-Кэп[1]1
  Золотая Шапка (англ. Golden Cap). – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] и кончающуюся островом Портленд, который таился в море, словно крокодил, высунувший из воды лишь свою длинную плоскую голову. Я часто вставала рано и садилась с чашкой чая у окна, глядя, как поднимается солнце, заливая своими золотыми лучами верхушку холма и оправдывая его название, и этот открывающийся передо мной вид смягчал ту рану, которую я продолжала ощущать из-за переезда в такую провинциальную дыру, каким мне казался городок, столь далекий от суетливого, оживленного Лондона. Когда солнце освещало холмы, я чувствовала, что могу принять свою нынешнюю судьбу. Однако, когда было пасмурно, шел дождь или просто поднимался туман, я впадала в отчаяние.

Вскоре после того, как мы поселились в коттедже Морли, мне стало казаться, что поиски окаменелостей могут скрасить мой досуг и даже сделаться моей страстью. Потому что мне хотелось придать своей жизни смысл: мне было двадцать пять лет, я вряд ли когда-либо могла выйти замуж, а потому мне требовалось личное страстное увлечение, чтобы было чем заполнить свои дни. Иногда быть леди крайне утомительно.

Мои сестры уже заняли свои позиции. Луиза на четвереньках ползала по саду на Сильвер-стрит, выпалывая гортензии, которые она считала вульгарными. Маргарет тешила себя танцами в Курзале Лайма. Порой она просила нас с Луизой сопровождать ее, но вскоре нашла себе более молодых компаньонок. Ничто так не отваживает потенциальных поклонников, как маячащие на заднем плане старые девы-сестрицы, которые отпускают сухие замечания, прикрываясь перчатками. Маргарет только что исполнилось девятнадцать, и она по-прежнему питала большие надежды, хотя все же сетовала на провинциальность и репертуара танцев, и нарядов.

Что касается меня, то мне потребовалась только находка золотистого аммонита, блестевшего на пляже между Лаймом и Чармутом, чтобы я уступила трепетному соблазну новых поисков. Я начала ходить на пляж все чаще и чаще, хотя в то время мало кто из женщин интересовался окаменелостями. Это считалось не женским делом – руки марать! Я не возражала. Не было никого на всем белом свете, кого я хотела бы впечатлить своей женственностью.

Конечно, поиски ископаемых – это не обычное удовольствие. На самом деле они, эти самые ископаемые, довольно непривлекательны, ибо являются останками живых существ. Если вы задумаетесь, то удивитесь, зачем вы держите в руках кусочек трупа. К тому же они принадлежат не этому миру, но прошлому, вообразить который нам очень трудно. Вот причина, по которой меня тянет к окаменелостям, но это также и причина того, что я предпочитаю собирать окаменевшую рыбу с ее поразительными узорами, образуемыми чешуйками и плавниками, ибо она напоминает ту самую рыбу, что мы едим каждую пятницу, и, таким образом, в какой-то мере представляется частью сегодняшнего дня.

Именно окаменелости впервые заставили меня познакомиться с Мэри Эннинг и ее семьей. Едва успев собрать пригоршню образцов, я решила, что мне нужен застекленный шкаф, в котором я могла бы их должным образом выставить. Среди сестер Филпот я всегда отвечала за порядок: именно я распределяла по вазам цветы Луизы или расставляла на полках фарфор, привезенный Маргарет из Лондона. Желание навести порядок в своей коллекции привело меня в подвальную мастерскую Ричарда Эннинга на Кокмойл-сквер в самой нижней части города. Площадь – слишком громкое слово для этого крошечного пространства размером примерно с гостиную в загородном доме. Обрамление Кокмойл-сквер, хотя она и находилась прямо за углом от главной площади города, где прогуливалась приличная публика, составляли ветхие дома, в которых жили и работали ремесленники. На одном из ее углов располагалась крошечная городская тюрьма, перед фасадом которой сидели осужденные узники в колодках.

Даже если бы Ричарда Эннинга не рекомендовали мне как умелого мебельщика, я все равно в скором времени пришла бы туда, хотя бы только для того, чтобы сравнить свои окаменелости с теми, что лежали на столе у дверей его мастерской, за которым стояла юная Мэри Эннинг. Это была высокая и худая девочка с крепкими руками и ногами, свидетельствовавшими о том, что она больше привыкла работать, чем играть с куколками. У нее было простоватое плоское лицо, которое делали интересным смелые карие глаза, похожие на только что вынутую из воды гальку. Когда я приблизилась, она перебирала корзину с находками, вытаскивая аммониты и бросая их в разные чаши, словно играя в какую-то игру. Даже в этом раннем возрасте она способна была различить разные типы аммонитов, сравнивая шовные линии вокруг их спиральных тел. Она оторвалась от своей сортировки, взглянув на меня с воодушевлением и любопытством:

– Желаете купить антики, мэм? У нас здесь имеются очень хорошие. Смотрите, красивая морская лилия, всего за пять шиллингов. – Она протянула мне прекрасный криноид, чьи лепестки действительно раскидывались, как у лилии.