Текст книги "Падшие ангелы"

Трейси Шевалье
Падшие ангелы

Tracy Chevalier 

FALLING ANGELS

© Tracy Chevalier, 2001.

This edition published by arrangement with Curtis Brown UK and Synopsis Literary Agency

И опять посвящается Джонатану

ЯНВАРЬ 1901

КИТТИ КОУЛМАН

Проснувшись утром, я обнаружила у себя в постели какого-то незнакомого типа. Светловолосая голова принадлежала явно не моему мужу. Я не знала, плакать мне или смеяться.

Ну что же, подумала я, вот вам новый способ начать новый век.

Потом я вспомнила вчерашний вечер, и мне стало нехорошо. Интересно, где в этом громадном доме сейчас Ричард и каким образом мы должны поменяться обратно. Все остальные здесь – включая мужчину, лежавшего рядом, – были куда как опытнее в таких делах, чем я. Чем мы. Сколько бы там ни блефовал Ричард прошлой ночью, он действовал так же наобум, как и я, а нервничал еще сильнее. Гораздо сильнее. Это меня удивило.

Я пихнула спящего локтем – сначала слегка, потом сильнее, пока он наконец, всхрапнув, не проснулся.

– Пшел вон, – сказала я.

Что он и сделал – безропотно. Слава богу, не пытался меня поцеловать. Как я вытерпела вчера эту бороду – так никогда и не вспомню, думаю, помог кларет. Щеки у меня красные, расцарапанные.

Когда несколько минут спустя вошел Ричард, неся свою свернутую кое-как одежду, я была не в силах на него смотреть. Мне было стыдно, и я злилась – злилась из-за того, что мне стыдно, но в то же время от него подобных чувств я никак не ожидала. И уж я совсем вышла из себя, когда он просто поцеловал меня, сказал: «Привет, дорогая» – и начал одеваться. Я чувствовала запах ее духов у него на шее.

И тем не менее ничего на это сказать не могла. Я ведь сама постоянно твердила, что я женщина широких взглядов и горжусь этим. Вот они мне теперь и аукнулись – мои же слова.

Лежа в кровати, я смотрела, как Ричард одевается, и вдруг поймала себя на том, что думаю о брате. Гарри всегда дразнил меня за то, что слишком много думаю. Вот только он никак не хотел признать, что ответственность за это лежит на нем. Все те вечера, что он проводил со мной, повторяя то, чему обучали его преподаватели утром (он говорил, что так лучше запоминает пройденное), – разве они не научили меня думать и формулировать мысли? Возможно, впоследствии он пожалел об этом. Теперь я этого уже никогда не узнаю. Траур по нему только закончился, а мне в иные дни кажется, что я все еще сжимаю в руке ту телеграмму.

Гарри был бы в ужасе, если бы увидел, куда завели меня его уроки. Не то чтобы для таких дел нужно быть семи пядей во лбу, ведь большинство из тех, что внизу, непроходимо глупы, включая и мою светлую бороду. Ни с одним из них я даже толком поговорить не могла. Пришлось прибегнуть к помощи вина.

Откровенно говоря, я испытываю облегчение оттого, что не принадлежу к их кругу, – для меня вполне достаточно грести на этом мелководье раз в год. Подозреваю, что у Ричарда на сей счет иное мнение, но если ему нужен такой образ жизни, то он женился не на той женщине. А может, это я сделала неправильный выбор, хотя подобная мысль мне и в голову не могла прийти в те времена, когда мы с ним с ума сходили от любви.

РИЧАРД КОУЛМАН

Я думаю, Ричард заставил меня сделать это, чтобы продемонстрировать свою незаурядность, в которой я уже начала сомневаться. Но на меня это произвело противоположное впечатление. Когда мы женились, я и думать не думала, что он превратится во все, чем стал теперь. А стал он как все вокруг.

Сегодня утром я чувствую себя опустошенной. Папочка и Гарри посмеялись бы надо мной, но я втайне надеялась, что изменение века изменит и всех нас, что Англия сбросит с себя свою старушечью морщинистую кожу и под ней обнажится что-то новое и сверкающее. Новому двадцатому веку всего одиннадцать часов, но я знаю, что ничего, кроме цифр, не изменилось.

Хватит. Сегодня они собираются кататься в автомобиле – меня это совершенно не интересует, я со своим кофе скроюсь в библиотеке. Она наверняка будет пуста.

Я думал, что, если проведу ночь с другой женщиной, это вернет мне Китти, что ревность снова откроет для меня дверь ее спальни. Но вот прошло уже две недели, а она впускает меня к себе не чаще, чем прежде.

Мне не хочется думать, что мой брак – дело безнадежное, но я не понимаю, почему с моей женой так трудно. Я обеспечил ей пристойную жизнь, а она при этом так несчастна, хотя и не может – или не хочет – сказать почему.

Этого вполне достаточно, чтобы у любого мужчины возникло желание сменить жену, пусть хотя бы и на ночь.

МОД КОУЛМАН

Когда папочка увидел ангела на могиле рядом с нашей, он воскликнул: «Что за черт!»

Мамочка только рассмеялась.

Я смотрела и смотрела, пока шея у меня не начала болеть. Он возвышался над нами, выставив одну ногу вперед, указывая рукой в небеса. На нем был длинный балахон с квадратным вырезом под шею, а его распущенные волосы ниспадали на крылья. Он смотрел вниз прямо в мою сторону, но, как я ни сверлила его взглядом, он меня, казалось, не замечал.

Мамочка и папочка начали спорить. Папочке ангел не нравился. Не знаю, нравился ли он мамочке, – она об этом не сказала. Думаю, что урна, которую папочка поставил на нашу могилу, беспокоит ее больше.

Я хотела сесть, но не осмелилась. Было очень холодно, слишком холодно, чтобы садиться на камень, и потом, королева мертва, а это, как мне казалось, означает, что никто не может сидеть, или играть, или делать что-нибудь для своего удовольствия.

Прошлой ночью, лежа в кровати, я слышала звон колоколов, а сегодня утром пришла нянюшка и сказала, что вчера вечером умерла королева. Я очень медленно ела кашу, пытаясь понять, отличается ли ее вкус от вчерашнего теперь, когда королевы не стало. Но вкус остался тем же самым – каша была слишком соленой. Миссис Бейкер всегда такую готовит.

Все, кого мы видели по пути на кладбище, были одеты в черное. На мне было серое шерстяное платье и белый передник – я бы его так или иначе надела, но нянюшка сказала, что именно такая одежда и подобает девочке, если кто-то умер. Девочкам не обязательно надевать черное. Нянюшка помогла мне одеться. Она позволила мне надеть черно-белое клетчатое пальто и шапочку в тон, а вот насчет муфты из кроличьего меха она была не уверена, так что мне пришлось спросить у мамочки, а та сказала, что как я оденусь, так и оденусь – это не имеет значения. Мамочка надела синее шелковое платье и шаль, что не понравилось папочке.

Пока они спорили насчет ангела, я зарылась лицом в муфту. Мех был таким мягким. Потом я услышала какой-то звук, будто кто-то стучит по камню, а когда подняла голову, то увидела пару голубых глаз, смотревших на меня с надгробья, что рядом с нашим. Я уставилась на них, а затем из-за камня появилось лицо мальчика. В волосах у него была грязь, и щеки тоже были измазаны. Он подмигнул мне и снова исчез за надгробьем.

Я посмотрела на папочку и мамочку – они прошли немного дальше по дорожке, чтобы посмотреть на ангела с другой стороны. Мальчика они не видели. Я пошла назад между могил, не спуская глаз с родителей.

Убедившись, что они не смотрят, я нырнула за камень.

Мальчик сидел на корточках, прислонившись к камню спиной.

– Почему у тебя грязь в волосах? – спросила я.

– В могилу лазал, – сказал он.

Я внимательно посмотрела на него. Он был весь в грязи – перепачканы были его куртка, колени, башмаки. У него даже на ресницах были комочки грязи.

– Можно мне потрогать мех? – спросил он.

– Это муфта, – сказала я, – Моя муфта.

– Можно ее потрогать?

– Нет, – ответила я и тут же пожалела об этом, а потому протянула ему муфту.

Мальчик поплевал на пальцы, вытер их о куртку, потом протянул руку и погладил мех.

– А что ты делал в могиле? – спросила я.

– Помогал нашему па.

– А чем занимается твой папа?

– Могилы копает, конечно. А я ему помогаю.

Потом мы услышали звук – словно котенок мяукнул. Мы высунулись из-за надгробья, и прямо мне в глаза заглянула девочка, стоявшая на дорожке, – все точь-в-точь как недавно с мальчиком. Она была очень хорошенькая – яркие карие глаза, длинные ресницы, фарфоровая кожа – и вся в черном. Ее длинные вьющиеся каштановые волосы были гораздо лучше моих, которые висят себе, как белье на веревке, и цвет их даже невозможно определить. Бабушка называет его светло-болотным. Может, это и правда, только вот слышать такое не очень приятно. Бабушка всегда говорит что думает.

Эта девочка напомнила мне мои любимые шоколадки с ореховым кремом – лишь только взглянув на нее, я сразу же поняла, что хочу, чтобы она стала моей лучшей подружкой. У меня не было подруги, и я всегда молилась, чтобы Бог послал ее мне. Когда я прихожу в церковь Святой Анны, сижу там и дрожу от холода (и почему в церквях так холодно?), то часто спрашиваю себя: а откликается ли Господь вообще на молитвы; но похоже, в этот раз он все же откликнулся.

– Лайви, детка, возьми платочек, вытри слезки. Будь умницей, – Мать девочки шла по дорожке, держа за руку девочку помладше. За ними следовал высокий рыжебородый мужчина. Девочка помладше была не такой хорошенькой. Хотя она и была похожа на первую девочку, подбородок у нее был не такой остренький, волосы не такие кудрявые, губы не такие большие. Глаза посветлее, чем у сестренки, и смотрела она на мир так, словно ее ничто не могло удивить. Она сразу же заметила меня и мальчика.

– Лавиния, – произнесла старшая девочка, пожав плечами и тряхнув головой так, что ее кудряшки взметнулись, – Мама, я хочу, чтобы вы с папой называли меня Лавиния, а не Лайви.

Тотчас же я решила, что никогда и ни за что не буду звать ее Лайви.

– Не груби матери, Лайви, – сказал мужчина, – Для нас ты – Лайви, и точка. Лайви – прекрасное имя. Когда станешь постарше, будем называть тебя Лавиния.

Лавиния нахмурилась, уставясь в землю.

– И прекрати эти слезы, – продолжал он, – Она была хорошей королевой и прожила долгую жизнь, но пятилетней девочке не нужно из-за этого уж так убиваться. И потом, ты напугаешь Айви Мей, – Он кивнул в сторону ее сестренки.

Я снова посмотрела на Лавинию. Насколько я могла судить, она вовсе не плакала, хоть и мяла в руке носовой платок. Я помахала ей.

Лавиния улыбнулась. Когда родители повернулись к ней спиной, она сошла с дорожки и нырнула за камень.

– Мне тоже пять, – сказала я, когда она подошла к нам, – Хотя в марте мне будет шесть.

– Правда? – сказала Лавиния, – А мне шесть будет в феврале.

– А почему ты своих родителей называешь мама и папа? Я своих зову мамочка и папочка.

– Мама и папа гораздо элегантнее, – Лавиния разглядывала мальчика, стоявшего на коленях у надгробья, – А тебя как зовут?

– Мод, – ответила я, не успев сообразить, что она обращается к мальчику.

– Саймон.

– Ты очень грязный мальчик.

– Прекрати, – сказала я.

Лавиния посмотрела на меня.

– Прекратить что?

– Он могильщик, поэтому такой грязный.

Лавиния сделала шаг назад.

– Пока еще только ученик могильщика, – сказал Саймон, – Сначала я был плакальщиком на похоронных процессиях, но, как только научился держать лопату, отец взял меня к себе.

– На похоронах моего дедушки было три плакальщика, – сказала Лавиния. – Одного из них высекли за то, что он смеялся.

– Моя мама говорит, что таких похорон сейчас очень мало, – сказала я, – Она говорит, это слишком дорого, а деньги нужно тратить на живых.

– В нашей семье на похоронах всегда бывают плакальщики. На моих тоже будут.

– Ты что – умираешь? – спросил Саймон.

– Конечно нет!

– Ты тоже свою нянюшку оставила дома? – спросила я, решив, что нужно поговорить о чем-нибудь еще, прежде чем Лавиния расстроится и уйдет.

Она вспыхнула.

– У нас нет нянюшки. Мама вполне способна сама за нами ухаживать.

Я не знала детей, у которых не было бы нянюшки.

Лавиния смотрела на мою муфту.

– Так тебе нравится мой ангел? – спросила она, – Папа разрешил мне самой выбрать его.

– Моему папе он не понравился, – заявила я, хоть и знала, что не стоит повторять слова, сказанные папочкой, – Он называет это сентиментальной чепухой.

Лавиния нахмурилась.

– Ну, а мой папа ненавидит вашу урну. А что такого плохого в моем ангеле?

– Мне он нравится, – сказал мальчик.

– И мне тоже, – солгала я.

– Мне кажется, он прекрасен, – вздохнув, сказала Лавиния, – Когда я отправлюсь на небеса, я хочу, чтобы меня унес такой вот ангел.

– Это самый красивый ангел на кладбище, – сказал мальчик, – А я знаю их всех. Их тута тридцать один. Хочите покажу?

– Тридцать один – это простое число, – сказала я, – Оно делится только на само себя и на единицу, – Папочка как раз недавно объяснял мне простые числа, хотя многого я так и не поняла.

Саймон вытащил кусок угля из кармана и начал выводить что-то на надгробии сзади. Скоро мы увидели череп со скрещенными костями – круглые глазницы, черный треугольник вместо носа, ряды квадратных зубов и тень, нацарапанная на одной стороне лица.

– Не делай этого, – сказала я. Он не послушался, – Нельзя это делать.

– А я делаю. Все время. Ты посмотри на надгробья вокруг.

Я посмотрела на могилу нашего семейства. У самого низа цоколя, на котором стояла урна, был выцарапан маленький череп со скрещенными костями. Папочка пришел бы в ярость, если бы узнал. Потом я увидела, что на всех надгробиях вокруг нас были нарисованы черепа со скрещенными костями. Прежде я никогда их не замечала.

– Я их нарисую на всех надгробиях, – продолжал он.

– Почему ты их рисуешь? – спросила я, – Почему череп и кости?

– Чтобы напоминало о том, что лежит внизу. Там внизу всюду кости, что бы вы ни поставили сверху.

– Гадкий мальчишка, – сказала Лавиния.

Саймон поднялся на ноги.

– Я и для тебя нарисую, – пообещал он, – На спине твоего ангела.

– Только посмей, – процедила Лавиния.

Саймон тут же уронил уголек.

Лавиния огляделась, словно собираясь уходить.

– Я знаю стихотворение, – внезапно объявил Саймон.

– Какое стихотворение? Теннисона?

– Не знаю я никакого тяни сына. А стихотворение вот какое:

 
Он проснулся со злости
Под землей на погосте
И захлопал глазами:
Что ж вы мне не сказали,
Что маленько откинул я кости?
 

– Фу! Это отвратительно! – воскликнула Лавиния.

Мы с Саймоном рассмеялись.

– Наш па говорит, что многих людей хоронят живьем, – сказал Саймон, – Он говорит, что слышал, как они скребутся в ихних гробах, когда он их закапывает.

– Правда? Моя мамочка боится, что ее похоронят живьем, – сказала я.

– Я не хочу это слышать, – закричала Лавиния, закрыв уши руками, – Я ухожу, – Она прошла мимо могил, возвращаясь к родителям. Я хотела пойти за ней, но Саймон снова заговорил.

– Тут на лужку похоронен наш дедушка.

– Глупости.

– Правда.

– Покажи мне его могилу.

Саймон показал на ряд деревянных крестов по другую сторону тропинки. Это могилы бедняков – мне мамочка о них говорила: людям, у которых нет денег, чтобы их похоронили как полагается, выделен отдельный участок.

– И какой из этих крестов его? – спросила я.

– У него нету креста. Кресты долго не стоят. Мы посадили туда розовый куст, так что мы всегда знаем, где он лежит. Украли этот куст в одном из садов внизу холма.

Я увидела куцый куст, обрезанный к зиме. Мы живем внизу холма, и перед нашим домом много роз. Может, это и наш куст.

– Он тоже тута работал, – сказал Саймон, – Как наш па и я. Он говорил, что это лучшее кладбище в Лондоне и он не хотел бы быть похороненным ни на каком другом. Он столько историй знал про эти другие. Там всюду груды костей. Мертвецов хоронят, едва присыпав землей. Вонища! – Саймон помахал рукой у себя перед носом, – А по ночам приходят расхитители могил. Тута он по крайней мере в безопасности – тута и забор высокий, и пики наверху.

– Мне пора, – сказала я.

Я не хотела показаться испуганной, как Лавиния, но у меня не было ни малейшего желания слушать о том, как пахнут покойники.

Саймон пожал плечами.

– Я бы мог тебе показать кой-чево.

– Может, в другой раз, – Я побежала за нашими семьями, которые шли рядом. Лавиния взяла меня за руку и сжала, а я была так этому рада, что поцеловала ее.

Мы шли, держась за руки, вверх по холму, а я краем глаза видела фигуру, прыгавшую, словно призрак, с надгробия на надгробие, – сначала он двигался следом за нами, а потом убежал вперед. Мне было жаль, что мы с ним расстались.

Я толкнула в бок Лавинию.

– Смешной мальчик, – сказала я, кивая в сторону тени, исчезнувшей за обелиском.

– Он мне нравится, – ответила Лавиния, – хоть и рассказывает ужасные вещи.

– А тебе бы не хотелось, чтобы мы умели бегать, как он?

Лавиния улыбнулась мне.

– А хочешь, побежим за ним?

Я не ожидала от нее такого. Я бросила взгляд на остальных – на нас смотрела только сестра Лавинии.

– Давай, – прошептала я.

Она сжимала мою руку, пока мы носились в поисках мальчика.

КИТТИ КОУЛМАН

Не смею никому об этом сказать, иначе меня обвинят в государственной измене, но я ужасно обрадовалась, узнав, что королева умерла. Скука, которую я испытывала с самого Нового года, улетучилась, и мне стоило немалых трудов, чтобы изображать из себя благопристойную даму. Окончание века было всего лишь сменой цифр, но теперь нам предстоит настоящая смена власти, и я не могу не думать, что Эдуард будет представлять нас лучше, чем его мать.

Хотя пока что никаких изменений не произошло. Предполагалось, что мы все бросимся на кладбище, чтобы изображать траурную скорбь, хотя там не похоронен ни один из членов королевской семьи и ту же королеву похоронят не там. Просто кладбище – это смерть, и в этом, наверно, все дело.

Треклятое кладбище. Всегда его ненавидела.

Ну, если уж быть справедливой, то само по себе это место ни в чем не повинно, напротив, оно обладает каким-то скорбным очарованием – ряды могил, притиснутых одна к другой, гранитные надгробия, египетские обелиски, готические шпили, цоколи с колоннами, плачущие дамы, ангелы и, конечно, урны, устремляющиеся по склону холма к величественному ливанскому кедру наверху. Я даже готова закрыть глаза на некоторые наиболее нелепые монументы – показные сооружения, призванные подтвердить семейный статус. Но чувства, которые это место будит в скорбящих, на мой вкус, уж слишком раздуты. Ну и потом, это кладбище Коулманов, а не моей семьи. Я тоскую по маленькому кладбищу в Линкольншире, где похоронены мамочка и папочка и где теперь появилось еще одно надгробие – на могиле Гарри, хотя его тело и лежит где-то в Южной Африке.

Все эти излишества – частью которых стала и наша нелепая урна – действуют мне на нервы. Насколько эта урна выбивается из всего окружающего! Если бы только Ричард сначала посоветовался со мной! Это было на него не похоже – несмотря на все недостатки, он все же человек благоразумный и должен был бы увидеть, что урна уж слишком велика. В этом выборе я вижу руку его матери. У нее вкус всегда был отвратительный.

Забавно было наблюдать сегодня, как он расшумелся из-за этого ангела, возведенного на могиле близ урны (я бы даже сказала, слишком близко – ощущение такое, что они в любой момент могут наброситься друг на друга). А я только изо всех сил старалась не рассмеяться.

– Какое они имеют право навязывать нам свои вкусы? – сказал он, – Мы, что, теперь должны каждый раз, приходя сюда, видеть это сентиментальное идиотство? Меня от этого просто наизнанку выворачивает.

– Он сентиментальный, но безобидный, – отвечала я, – По крайней мере, он из итальянского мрамора.

– Плевать мне на мрамор! Я не хочу, чтобы этот ангел торчал рядом с нашей могилой.

– А ты не думал, что они, может быть, то же самое говорят о нашей урне?

– С нашей урной все в порядке!

– А они наверняка считают, что с их ангелом все в порядке.

– Этот ангел выглядит нелепо рядом с нашей урной. Самое главное, он стоит слишком близко.

– Вот именно! – сказала я, – Ты же не оставил им места.

– Очень даже оставил. Еще одна урна смотрелась бы здесь прекрасно. Может, чуть поменьше нашей.

Я подняла брови, как делаю это, когда Мод говорит какую-нибудь глупость.

– Да пусть бы даже такого же размера, – снизошел Ричард, – Да, вот это бы смотрелось впечатляюще – две урны рядом. А у нас вместо этого такая вот ерунда.

И так мы продолжали до бесконечности. Хоть я и не особо высокого мнения о пустолицых ангелах, разбросанных по всему кладбищу, но все же они меньше действуют мне на нервы, чем урны. Когда подумаешь, что люди ставят на могилы, – оторопь берет, ведь эти самые урны использовались римлянами как хранилище человеческого праха. Языческий символ в христианском обществе. Но тут полно и всякой египетской символики. Когда я сказала об этом Ричарду, он только раздраженно хмыкнул; но вот единственное возражение, что у него нашлось: «Могиле Коулманов эта урна добавляет достоинства и изящества».

У меня на этот счет большие сомнения. Я бы сказала, что это скорее крайняя пошлость и неуместная символика. Но мне хватило такта промолчать.

Он продолжал распространяться по поводу ангела, когда – пожалуйста – появились и его хозяева в полном трауре. Альберт и Гертруда Уотерхаус – никакого отношения к художнику[1]1
  Джон Уильям Уотерхаус (1849–1917) – английский художник-прерафаэлит, известный своими картинами, изображающими женские мифологические персонажи.


[Закрыть], по их собственному признанию. (И слава богу – мне криком хочется кричать, когда я вижу его бездарные картины в Тейте[2]2
  Музей современной английской живописи в Лондоне.


[Закрыть]. У леди из Шалота[3]3
  Одной из самых известных картин У отерхауса считается «Леди из Шалота», посвященная Лилейной деве из Астолата. Элейн, или Лилейная дева, – персонаж из цикла легенд о короле Артуре, девушка, умершая от неразделенной любви к Ланселоту. Также она является героиней одной из поэм Теннисона.


[Закрыть] в ее лодке такой вид, будто она нанюхалась опия.) Мы не встречались с ними прежде, хотя эта могила принадлежит им уже несколько лет. Они какие-то ни рыба ни мясо: у него рыжая борода и вечная улыбочка на лице, она – из тех женщин, чьи талии безвозвратно исчезают после родов, а потому платья на них сидят как на корове седло. Волосы у нее не волнистые, а в мелкую кудряшку и выбиваются из-под шпилек.

У ее старшей дочери Лавинии, которой, похоже, столько же лет, сколько и Мод, чудные волосы, каштановые, шелковистые, вьющиеся. Она капризная, избалованная девчушка, и отец явно купил этого ангела по ее настоянию. Ричард чуть не поперхнулся, услышав это. И на девочке было черное платье, отделанное траурным крепом, – вещь вульгарная и ненужная для ребенка ее возраста.

Мод, конечно, сразу же влюбилась в эту девочку. Когда мы все вместе обходили кладбище, Лавиния все время прикладывала к глазам платочек с черной оборочкой, а стоило нам оказаться у могилы маленького мальчика, умершего пятьдесят лет назад, как она разрыдалась. Мне остается только надеяться, что Мод не будет копировать ее поведение. Мне такие глупости невыносимы. Мод – девочка очень благоразумная, но я видела, как она старается подражать своей новой знакомой. Они исчезли вместе – Господь знает, что у них было на уме. Они появились снова уже лучшими подружками.

Сомневаюсь, что мы с Гертрудой Уотерхаус могли бы стать подругами. Когда она в очередной раз повторила, как ее опечалила смерть королевы, я не сдержалась и сказала, что Лавиния, похоже, очень даже наслаждается трауром.

Гертруда несколько мгновений помолчала, потом заметила:

– Какое у вас миленькое платьице. Такой необычный голубой оттенок.

Ричард фыркнул. Мы с ним полаялись из-за моего платья. Откровенно говоря, теперь я и сама была смущена своим выбором – выйдя из дома, я не встретила ни одного взрослого человека, одетого не в черное. Мое платье было темно-синим, но в нем я все же выделялась из толпы гораздо сильнее, чем это входило в мои намерения.

Я решила быть откровенной.

– Да, я подумала, что черный – не очень подходящий цвет в честь королевы Виктории, – объяснилая, – Теперь многое меняется. При ее сыне все будет иначе. Я уверена, Эдуард будет превосходным королем. Он довольно долго ждал.

– Слишком долго, если уж хотите знать мое мнение, – сказал мистер Уотерхаус, – Бедняга – лучшие его годы уже позади, – Вид у него был сконфуженный, словно он сам удивился тому, что высказал свое мнение.

– Но не в том, что касается дам, – парировала я, не в силах противиться искушению.

– Боже мой! – в ужасе произнесла Гертруда Уотерхаус.

– Бога ради, Китти! – прошипел Ричард, – Моя жена всегда говорит вещи, которые говорить не следует, – извиняющимся тоном сказал он Альберту Уотерхаусу, на что тот выдавил из себя смешок.

– Ничего страшного. Она наверняка компенсирует это чем-то другим, – сказал он.

Последовала пауза – мы все пытались осмыслить суть его замечания. В течение одного головокружительного мгновения я думала, что он, возможно, имеет в виду канун Нового года. Но он, конечно же, ничего не мог об этом знать – это не его круг. Я сама изо всех сил старалась не думать об этом. Ричард с тех пор на эту тему не заговаривал, но я чувствую, что в ту ночь пережила маленькую смерть и теперь уже ничто не будет так, как прежде, с новым королем или без.

Потом вернулись девочки, обе запыхавшиеся, что очень кстати позволило всем нам отвлечься. Уотерхаусы быстренько извинились и откланялись. Думаю, все, кроме девочек, испытали при этом облегчение. У Лавинии на глазах были слезы, и я побаивалась, как бы Мод не последовала ее примеру. После этого она рта не закрывала – говорила о своей новой подружке, и мне наконец пришлось пообещать ей, что я устрою им встречу. Надеюсь, она все же забудет об этом, поскольку Уотерхаусы из того разряда семейств, которые вызывают во мне чувство стыда за себя.