Текст книги "Дева в голубом"

4. Поиски

Я бросилась назад к Рику, сжимая в руке почтовую открытку с репродукцией картины Турнье. Рик сидел на высоком табурете перед кульманом. Свет сильной лампы оттенял его острые скулы и подбородок. Хотя он и вглядывался в чертеж, мысли явно были где-то далеко. Он часто так сидел целыми часами, рисуя в воображении очередной проект: арматуру, электропроводку, трубы, окна, систему вентиляции. Он представлял себе помещение в целом, исхаживал его вдоль и поперек, присаживался, жил, прочесывал в поисках малейшего упущения.

Некоторое время я смотрела на него, потом засунула открытку в сумочку и села, чувствуя, как энтузиазм сходит на нет. Мне как-то расхотелось делиться с Риком своим открытием.

«И все же надо сказать ему, – уговаривала я себя. – Я должна сказать».

– Привет. – Рик оторвался от кульмана и улыбнулся.

– Привет-привет. Все в порядке? Пряничный домик стоит?

– Вроде стоит. И еще – у меня хорошие новости. – Рик помахал листом бумаги. – Получил факс от немцев. Одна фирма ждет меня через неделю-другую. Если дело выгорит, мы получим колоссальный контракт и эта фирма будет обеспечена работой на годы вперед.

– Правда? Да ты у нас настоящей звездой становишься, – улыбнулась я и замолчала, давая ему возможность выложить все подробности.

– Слушай, Рик, – заговорила я, когда он закончил, – мне сегодня в музее кое-что попалось на глаза. Смотри. – Я протянула ему открытку.

Он поднес ее к свету.

– Это и есть то голубое, о котором ты мне говорила?

– Да. – Я встала рядом и обвила руками его шею.

Он мгновенно застыл; я скосила взгляд, чтобы убедиться, что пораженными местами к нему не прикасаюсь.

– Угадай, чья это картина. – Я прижалась подбородком к его плечу.

Он перевернул было открытку обратной стороной, но я его остановила:

– Нет, ты угадай.

– Да брось ты, детка, – ухмыльнулся Рик, – ты же знаешь, что в живописи я полный профан. – Он изучающе посмотрел на открытку. – Наверное, кто-нибудь из итальянских возрожденцев.

– А вот и нет. Это француз.

– Тогда это наверняка один из твоих предков.

– Рик! – Я ущипнула его в руку. – Ты подсмотрел-таки, негодник эдакий!

– Ничего подобного, это была просто шутка. – Он перевернул открытку. – Выходит, это действительно твой родственник?

– Ну да. По крайней мере, я так думаю.

– Здорово!

– Действительно здорово. И удивительно, правда? – Я широко улыбнулась.

Ладонь Рика скользнула мне на талию, и я почувствовала, что он нашаривает молнию. Он уже стянул платье до середины, и стало ясно, что муж не шутит.

– Не торопись, – выдохнула я, – давай хоть до дома доберемся.

Он рассмеялся и зажал в руке степлер.

– Тебе что, мой степлер не нравится? Или линейка? – Он направил свет лампы на потолок, на нем заплясало яркое пятно. – Не в настроении? Мне тебя не расшевелить?

Я поцеловала его и застегнула платье.

– Да нет, не в том дело. Просто я подумала, что надо бы… Может, это и не лучший момент для такого разговора, но, знаешь, все последнее время я думала о том, что, может, не надо торопиться с ребенком. Может, лучше еще немного подождать?

– Но ведь мы же решили, – с удивлением посмотрел на меня Рик.

Он любил выполнять решения.

– Да, но оказалось, что это более болезненно, чем я думала.

– Болезненно?

– Может, это слишком сильное слово.

«Минуточку, Элла, минуточку, ведь это и впрямь оказалось болезненно. Зачем же скрывать от него?» Рик какое-то время ждал, что я заговорю, и, не дождавшись, вздохнул:

– Ну что ж, если ты так находишь… – Он принялся собирать перья. – Мне остается только согласиться, я вовсе не хочу тебя к чему-нибудь принуждать.

В странном настроении мы ехали домой, оба были возбуждены, хотя по разным причинам, оба смущены моим неожиданным признанием. Едва миновав рыночную площадь в Лиле, Рик притормозил.

– Я сейчас. – Он вышел из машины и скрылся за углом.

Вернувшись через пару минут, он швырнул мне что-то на колени.

– Быть того не может, – рассмеялась я.

– Может, – лукаво улыбнулся Рик.

Мы часто шутили насчет обшарпанного автомата с презервативами на одной из центральных улиц городка: в какое же, мол, критическое положение надо попасть, чтобы воспользоваться им.

Той ночью мы занялись любовью, а потом крепко уснули.

В тот день, когда Жан Поль вернулся из Парижа, я была так рассеянна на очередном уроке французского, что мадам Сентье поддразнила меня:

– Vous êtes dans la lune.[29]29
  Да вы в облаках витаете (фр.).


[Закрыть]

Для меня эта французская пословица была внове. Я, в свою очередь, обогатила ее английской: «Свет горит, но дома никого»[30]30
  The light's on but nobody's home идиома, означающая «напился до чертиков», «в отключке» и т. д. (англ.).


[Закрыть]. Потребовались некоторые пояснения, но когда до нее дошло, мадам Сентье рассмеялась и прошлась насчет моего drôle[31]31
  Здесь: грубоватый (фр.).


[Закрыть] американского юмора.

– Никогда не знаешь, чего от вас ожидать, – сказала она. – Однако же выговор ваш, по крайней мере, становится лучше.

В конце концов она меня отпустила, назначив в качестве штрафа за пропавший урок дополнительное домашнее задание.

Я помчалась на вокзал и успела на очередной поезд в Лиль. Но, добравшись до площади и кинув взгляд на hôtel de ville[32]32
  Городская дума; ратуша (фр.).


[Закрыть], я вдруг утратила всякое желание видеть его – так бывает, когда затеешь вечеринку, а за час до прихода гостей хочется отменить ее. Тем не менее я заставила себя пересечь площадь, войти в здание, подняться по лестнице, открыть дверь.

В очереди к двум сотрудникам библиотеки стояли несколько человек. Оба подняли голову, и Жан Поль вежливо кивнул мне. В расстроенных чувствах я села за стол. Не рассчитывала, что придется ждать, не думала, что разговор будет в присутствии стольких людей. Я нехотя принялась за урок, заданный мадам Сентье.

Минут через пятнадцать библиотека немного опустела, и Жан Поль подошел ко мне.

– Чем-нибудь могу быть полезен, мадам? – негромко спросил он по-английски, опираясь на стол и наклоняясь ко мне.

Я впервые оказалась от него так близко и, подняв голову, уловила какой-то ни на что не похожий запах: солнцем, что ли, пахла его кожа? Я уставилась на щеку, на которой, почудилось мне, проступает легкая щетина. О нет, нет. Не за тем я пришла сюда. В животе у меня даже заурчало от страха.

Я встряхнулась и прошептала в ответ:

– Думаю, да. Видите ли, Жан Поль…

Легкое движение с его стороны остановило меня.

– Да, месье, – поправилась я. – Я хотела бы вам кое-что показать.

Я протянула ему открытку. Он бегло взглянул на нее, перевернул обратной стороной и кивнул.

– А-а, Музей августинцев. Смотрели римскую скульптуру?

– Да нет, не в этом дело, посмотрите на имя! На имя художника!

Он негромко прочитал его вслух:

– Николя Турнье, тысяча пятьсот девяностый – тысяча шестьсот тридцать девятый. – Жан Поль с улыбкой посмотрел на меня.

– Вглядитесь в голубое, – прошептала я, прикасаясь к открытке. – Это то самое голубое. Помните сон, про который я вам рассказывала? Так вот, еще до того, как эта открытка попала мне в руки, я вспомнила, что мне снилось платье. Голубое платье. Это голубое платье.

– Ясно, так писали возрожденцы. Видите, эта голубизна отдает лазуритом. А лазурит был в ту пору очень дорог, использовали его только для изображения чего-то очень важного, например для одеяния Святой Девы.

Как всегда, лекция наготове.

– Господи, неужели вы не понимаете? Это же мой предок!

Жан Поль огляделся, переступил с ноги на ногу и снова посмотрел на открытку.

– С чего это вы взяли?

– Ну как же, имя то же самое, затем даты, но главное – голубой цвет. Он в точности совпадает с тем, что я видела во сне. Даже не сам цвет, а атмосфера, чувство, разлитое в картине. Выражение лица.

– А до того, как вам начал сниться сон, вы эту картину не видели?

– Нет.

– Но ведь в то время ваши отдаленные предки жили в Швейцарии. А этот Турнье – француз, так ведь?

– Так, но родился он в Монбельяре, всего в тридцати милях от Мутье! Совсем рядом с франко-швейцарской границей. Его родители вполне могли курсировать между двумя этими местами.

– А о них что-нибудь удалось узнать?

– Нет, в музее известно только, что родился Николя Турнье в Монбельяре в 1590 году, некоторое время жил в Риме, затем переехал в Тулузу и умер в 1639 году. Вот и все.

Жан Поль повертел в руках открытку.

– Если известна дата его рождения, то и имена родителей тоже должны быть известны. Они вносятся в церковные книги вместе с датой рождения и крещения.

Я вцепилась в край стола. Рик, подумалось, совсем иначе откликнулся на мое открытие.

– Думаю, я смогу вам помочь. – Жан Поль распрямился и вернул мне открытку.

– Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь, – громко сказала я.

Кое-кто, включая коллегу Жана Поля, с неудовольствием посмотрел на нас.

Жан Поль удивленно приподнял брови.

– Я сама займусь этим, месье. Сама все выясню.

– Ясно. Отлично, мадам. – Он слегка поклонился и отошел, оставив меня в полном расстройстве чувств.

– Черт бы его побрал, – неслышно выругалась я, вглядываясь в изображение Мадонны, – черт бы его побрал.

Скепсис Жана Поля задел меня сильнее, чем я хотела бы в том признаться самой себе. Наткнувшись на имя художника, я даже не подумала, что надо бы разузнать о нем побольше. Зачем? Я и так знала, кто это, и этого внутреннего, утробного знания было достаточно. Имена, даты, география – все это не способно поколебать очевидные вещи. Или по крайней мере так мне казалось.

Но чтобы посеять сомнения, достаточно бывает одного слова. Дня два я пыталась забыть о том, что говорил Жан Поль, но, отправившись в Тулузу в очередной раз, я прихватила с собой открытку и после урока французского пошла в университетскую библиотеку. Мне приходилось уже здесь бывать – медицинскую литературу смотрела, – но в отдел искусств раньше не заглядывала. Этот зал был забит студентами: кто готовился к экзаменам, кто писал что-то, а кто просто оживленно болтал на лестничной площадке.

Искать сведения, касающиеся Николя Турнье, пришлось дольше, чем я предполагала. Он принадлежал к группе художников школы Караваджо – французов, обучавшихся в Риме в начале семнадцатого столетия. Копируя картины Караваджо, они осваивали его искусство светотени. Часто эти художники не подписывали своих полотен, что и породило длительные дискуссии об авторстве той или иной картины. В этих дискуссиях время от времени мелькает имя Турнье. Знаменит он не был, хотя две его картины имеются в коллекции Лувра. Те немногие крохи, что мне удалось раздобыть в университетской библиотеке, отличались от информации, что я почерпнула в музее. Самое первое упоминание гласит, что Робер Турнье родился в Тулузе в 1604 году и умер примерно в 1670-м. Я не усомнилась, что речь идет об одном и том же художнике, ибо узнала полотна. Другие источники давали иные даты и иное имя – Николя.

В конце концов я выписала названия трех книг, дающих самые современные сведения. Но на полках их не обнаружилось. Я обратилась к довольно неприветливому студенту в справочном бюро – судя по всему, он тоже готовился к экзаменам. Сверившись с компьютером, он подтвердил, что все три книги находятся на руках.

– Сами видите, какое сейчас время, – сказал он. – Наверное, кому-то понадобились для занятий.

– А кому именно, узнать можно?

Он бросил взгляд на экран.

– Они выписаны по межбиблиотечному абонементу.

– А абонемент этот, случайно, не в Лиль-сюр-Тарн?..

– Да. – Молодой человек удивленно посмотрел на меня и уж вовсе вытаращился, когда я пробормотала: «Вот подонок!»

А то можно было подумать, что Жан Поль будет сидеть сложа руки и позволит мне самой заниматься этим делом. Он слишком энергичен, чтобы оставаться в стороне, и слишком настойчив в отстаивании своих идей. Вопрос лишь в том, собираюсь я или нет идти по его следам в поисках того, что от него ускользнет.

Решать мне в конце концов так и не пришлось. Возвращаясь с Лильского вокзала, я наткнулась на Жана Поля, идущего с работы домой. Он кивнул: «Bonsoir», – а я, даже не дав себе труда подумать, выпалила:

– Вы забрали книги, которые я полдня разыскивала. Зачем? Ведь я же просила не вмешиваться в это дело.

– А кто сказал, что я занимаюсь им ради вас, Элла Турнье? – скучным голосом спросил он. – Мне просто стало любопытно, вот и заказал эти книги. Если они вам нужны, приходите завтра в библиотеку. Они будут ждать вас.

Я прислонилась к стене и скрестила на груди руки.

– Ладно, ладно. Вы победили. Говорите, что вы там накопали. Только побыстрее, и давайте с этим покончим.

– Уверены, что не хотите сами заглянуть в эти книги?

– С меня достаточно и вашего рассказа.

Он закурил сигарету, глубоко затянулся и выдохнул, направив струю дыма вниз.

– Ну что ж. Довольно долго о Николя Турнье практически ничего не было известно. Но в 1951 году обнаружили запись, из которой следует, что он был крещен в 1590 году в протестантской церкви Монбельяра. Отцом его был Андре Турнье – художник из Безансона, это неподалеку от Монбельяра. Деда звали Клод Турнье. Отец – Андре Турнье – перебрался в Монбельяр в 1572 году из-за религиозных преследований, возможно, сразу после Варфоломеевской ночи. Ваш Николя был одним из нескольких детей. Согласно некоторым сведениям, с 1619-го по 1626 год он жил в Риме. Затем, в 1627 году, он появляется в Каркассоне, а в 1632-м – в Тулузе. В течение долгого времени считалось, что умер он во второй половине семнадцатого века, после 1657 года. Но в 1974 году было обнаружено его завещание, датированное 30 декабря 1638 года. Можно предполагать, что скончался он вскоре после этого.

Я так долго стояла, не говоря ни слова и не отрывая глаз от земли, что Жан Поль, похоже, несколько растерялся и даже выплюнул окурок прямо на мостовую.

– А не знаете ли, – наконец заговорила я, – в ту пору детей крестили сразу после рождения?

– Обычно да. Но не всегда.

– Таким образом, обряд крещения по той или иной причине мог быть отложен? Дата крещения не обязательно совпадает с датой рождения. И Николя Турнье мог быть крещен в месяц от роду, и в два года, и в десять лет, а то и позже, уже в зрелом возрасте.

– Это маловероятно.

– Пусть так, но все же возможно. Я хочу сказать, что достоверно нам ничего не известно. Завещание помечено определенным числом, но из этого еще не следует, будто мы знаем, когда он умер. Верно? Может, десять лет прошло.

– Элла, он болел, он составил завещание, и он умер. Так обычно и бывает.

– Верно, но все равно точно мы не знаем, было ли так в нашем случае. Мы не можем быть на сто процентов уверены в дате его рождения и смерти. Эти записи в церковных книгах ни о чем не свидетельствуют. Все существенные подробности его жизни все еще остаются под вопросом. – Я помолчала, пытаясь успокоиться.

Жан Поль оперся о стену и скрестил руки.

– Вы, кажется, просто не хотите слышать, что отцом этого художника был Андре Турнье, а отнюдь не один из ваших предков. Не Этьен, не Жан, не Жакоб. И корни его уходят не в Севен и не в Мутье. Так что он вам не родня.

– А что, если взглянуть на ситуацию с другой стороны? – заговорила я, несколько успокоившись. – До недавнего времени, точнее, до середины пятидесятых годов о нем вообще никто ничего не знал. Все существенные обстоятельства его жизни были перевраны, за исключением фамилии и места смерти. Все остальное не соответствует действительности: имя, даты рождения и смерти, место рождения; иные картины, принадлежащие якобы его перу, оказывается, были написаны другими художниками. И вся эта дезинформация обнародована, я сама почерпнула ее в библиотеке. И если бы мне не удалось обнаружить свежие источники, я бы приняла ее за истину. Я бы даже называла его чужим именем! Искусствоведы до сих пор спорят относительно его картин. И уж если даже такие вещи остаются под сомнением, если все основывается на спекуляциях – крещение якобы совпадает по времени с рождением, завещание якобы составлено незадолго до смерти и так далее, – то все это не может считаться свидетельством. Все это зыбко, лишено конкретности, так почему же я должна верить всяким гипотезам? В моих глазах чистой конкретикой остается только одно: его фамилия – это моя фамилия, он работал всего в тридцати милях от места, где я сейчас живу, и картины его выдержаны в тех же голубых тонах, что все время являются мне во сне. Вот это конкретика.

– Нет, это совпадение. Вы соблазнились совпадениями.

– А вы – гипотезами.

– Тот факт, что вы живете сейчас в Тулузе и он жил в Тулузе много лет назад, вовсе не свидетельствует, что вы из одной семьи. Турнье – довольно распространенная фамилия. Что же касается голубого сна – что ж, этот цвет западает в память, потому что он такой пронзительный. Темно-голубой было бы запомнить труднее, не так ли?

– Слушайте, почему вы все время стараетесь убедить меня в том, что он не мой родич?

– Потому что вы основываетесь исключительно на совпадениях и чутье, а в глаза фактам смотреть не желаете. Вас поразила картина, ее цветовая гамма, и поэтому и еще потому, что имя художника совпадает с вашим, вы решили, что это ваш предок. Так? Все неправильно. Я вовсе не должен убеждать вас, что Николя Турнье не является вашим родственником; это вы должны убедить меня, что он им является.

«Надо заставить его замолчать, – подумала я. – А то у меня исчезнет последняя надежда».

Может, эта мысль мелькнула у меня в глазах, во всяком случае, когда Жан Поль заговорил вновь, тон его смягчился.

– Я всего лишь хочу сказать, что, возможно, этот Николя Турнье совсем из другой оперы. Может, это, как у вас говорится, ложный плед?

– Что? – Я расхохоталась. – Вы хотите сказать, «ложный след»? Что ж, не исключено. – Я помолчала. – Тем не менее он взят. Не припомню даже, как я намеревалась разбираться во всей этой генеалогии до появления этого следа.

– Вы собирались отыскать свою давно исчезнувшую родню в Севене.

– Этим и сейчас не поздно заняться.

Выражение лица Жана Поля заставило меня рассмеяться.

– Пожалуй, так я и поступлю. Знаете, все ваши аргументы только подталкивают меня к тому, чтобы доказать, что вы заблуждаетесь. Я хочу найти свидетельства – да, конкретные свидетельства, против которых даже вы не сможете возразить, – связанные с жизнью моей «давно исчезнувшей родни». Просто чтобы доказать вам, что предчувствия не всегда обманывают.

Мы оба замолчали, я переступила с ноги на ногу. Жан Поль прищурился и посмотрел на закатное солнце. Я вдруг остро ощутила его соседство – физическое соседство на этой французской улочке.

«Между нами всего два фута, – подумала я. – Можно…»

– А что там с вашим сном? – спросил он. – Все еще снится?

– Да нет. Нет, вроде оставил в покое.

– Так что же, вы хотите, чтобы я позвонил в архивное управление Менда и предупредил о вашем приезде?

– Нет! – Похоже, мой возглас вспугнул прохожих, некоторые обернулись. – Как раз этого-то и не надо делать. Не вмешивайтесь, разве только я сама попрошу, ладно?

Жан Поль поднял руки, словно защищаясь от направленного на него пистолета.

– Идет, Элла Турнье. Проводим разграничительную линию, и я остаюсь по эту сторону.

Он сделал шаг назад от воображаемой линии, и расстояние между нами увеличилось.

На следующий день за ужином во дворике я сказала Рику, что собираюсь в Севен посмотреть семейный архив.

– Помнишь, я писала Жакобу Турнье в Швейцарию? Из его ответа явствует, что семейные корни изначально уходят в Севен. То есть это весьма вероятно. – Я улыбнулась про себя: учусь точно выражать свои мысли. – Вот я и хочу осмотреться.

– А мне казалось, что ты уже во всем разобралась: художник-предок и все такое прочее.

– Да есть, понимаешь ли, некоторые сомнения. Пока есть, – быстро поправилась я. – Может, удастся их рассеять.

– Полагаю, все это дело рук Жана Пьера, – к моему удивлению, нахмурился Рик.

– Жана Поля? Отнюдь. Если уж на то пошло, совсем наоборот. Он считает, что ничего мне там не отыскать.

– Хочешь, я с тобой поеду?

– Но ведь архивы открыты только по рабочим дням.

– Ничего, на пару дней я мог бы отлучиться.

– Я собиралась поехать на следующей неделе.

– Нет, на следующей неделе никак не получится. В связи с немецким контрактом в конторе сейчас дым коромыслом. Может, попозже, когда пар выйдет. Скажем, в августе.

– Не могу я ждать до августа!

– Слушай, Элла, что это ты вдруг вообще своими предками заинтересовалась? Раньше не было ничего похожего.

– Раньше я не жила во Франции.

– Да, но что-то слишком уж глубоко забралась ты в это дело. Чего ты, собственно, ожидаешь от этих изысканий?

Хочу чувствовать себя во Франции своей, надоело жить в стороне – что-то в этом роде я собиралась сказать, но, к собственному удивлению, ответила совсем иначе:

– Не терпится избавиться от голубого кошмара.

– И ты считаешь, что для этого достаточно покопаться в семейных хрониках?

– Да.

Я откинулась на спинку стула и посмотрела на виноградную лозу. Уже начали набухать, собираясь в кисти, крохотные плоды. Я понимала, что все это чушь, что нет никакой связи между моими снами и моими предками. Но сознание упорно противилось очевидному, и я упрямо прислушивалась к его голосу.

– А Жан Пьер с тобой едет?

– Нет! Слушай, что это на тебя нашло? Совсем не похоже. Меня это интересует. Первое, чем по-настоящему захотелось заняться с тех пор, как мы сюда приехали. Ты мог бы как минимум поддержать меня.

– Да? А мне казалось, что по-настоящему тебя интересует ребенок. И в этом отношении я тебя поддерживаю.

– Да, но…

«Вот если бы ты не просто поддерживал меня, – подумала я, – а по-настоящему хотел детей…»

Последнее время меня вообще посещало множество мыслей, которым я не давала воли.

Рик пристально посмотрел на меня, нахмурился и с видимым усилием сбросил напряжение.

– Ладно, детка, будь по-твоему. Ты права. Если тебе это нравится, то, конечно, действуй.

– Знаешь, Рик, только не надо… – Я оборвала себя на полуслове.

Бранить его нет смысла. Он просто старается проявить сочувствие, пусть даже ничего не понимая. Но хоть старается.

– Я ведь всего на несколько дней отлучусь, не больше. Если что-нибудь отыщу, прекрасно. Если нет, тоже ничего страшного. Идет?

– Если ничего не найдешь, приглашаю тебя в лучший ресторан в Тулузе.

– Да? Огромное спасибо. Теперь я могу ехать со спокойным сердцем.

Моя мать всегда говорила, что сарказм – самая дешевая форма юмора. А судя по тому, как болезненно скривилось лицо Рика, мой оказался вообще грошовым.

Утро, когда я уезжала, выдалось свежим и ясным; накануне ночью отгремела гроза, и на небе не было ни облачка. Я поцеловала на прощание Рика, он отправился на вокзал, а я села в машину и поехала в противоположном направлении. Настроение было прекрасное. Я на полную мощность включила музыку, открыла окна, откинула крышу, подставив лицо ветру.

Дорога вилась вдоль Тарна, постепенно поднимаясь к монастырю Альби, где в июне всегда полно туристов, затем, удаляясь от реки, сворачивала на север. Вновь сойдутся они – дорога и река – в Севене, у истоков Тарна. Пейзаж после Альби начал меняться, горизонт по мере подъема сначала расширялся, затем, когда меня со всех сторон обступили холмы, сузился, небо из голубого превратилось в серое. Маки и одуванчики, растущие вдоль дороги, перемежались теперь новыми цветами – индейским турнепсом, маргаритками и, больше всего, ракитником, с его острым запахом плесени. Деревья стали не такими зелеными. Поля не засеяны, скорее, луга, по которым бродят, пощипывая траву, рыжие овцы и коровы. Речки уже, стремительнее, шумнее. И тип домов резко переменился: светлый известняк уступил место серому граниту, крыши заострились, и покрытие их из терракотового сделалось шиферным. Все стало как-то меньше, темнее, серьезнее.

Я подняла окна и крышу, выключила музыку. Настроение изменилось под стать пейзажу. Вокруг было красиво, но печально, и, в общем, вид был мне не по душе – напоминал о голубом.

Менд нанес последние штрихи и к пейзажу, и к моему настроению. Его узкие улочки окаймляла круговая дорога с очень оживленным движением, словно бы замыкающая городок в кольцо. В центре расположился собор, которому два разностильных шпиля придавали довольно неуклюжий, бесформенный вид. Я вышла из машины и, поднявшись на ступени собора, обежала взглядом окружающие меня серые здания.

«И это Севен? – пряча улыбку, подумала я. – А мне-то всегда казалось, что страна Турнье должна быть прекрасна».

Путь из Лиля был не близок; даже более или менее широкие дороги вились серпантином, бежали вверх-вниз, и это требовало куда больше напряжения при езде, чем в Америке с ее прямыми магистралями. Я устала, настроение было подавленное, и его отнюдь не улучшили ни темный тесный номер в гостинице, ни одинокий ужин в пиццерии, где кроме меня было только двое пожилых мужчин. Я собралась позвонить Рику, но раздумала: разговор с ним настроения не поднимет, напротив, только ухудшит, лишний раз напомнив о том, что мы становимся все более чужими.

Архив департамента Севен находился в новеньком здании из бледно-розового камня, с зелено-красно-голубыми металлическими конструкциями. Читальный зал представлял собой просторное помещение; на три четверти столы были заняты людьми, погруженными в изучение документов, при этом каждый выглядел так, словно точно знает, что именно ему или ей нужно. Я испытала ощущение, столь знакомое мне по Лилю, – ощущение чужака, пребывающего на обочине, откуда можно смотреть на аборигенов и даже восхищаться ими, но соучаствовать невозможно.

Из-за стола заказов мне улыбнулась высокая женщина, примерно моего возраста, с коротко подстриженными светлыми волосами и в очках с желтой оправой. «Слава богу, – подумала я, – не очередная madame». Я направилась к ней и поставила сумку на стол.

– Честно говоря, я даже не знаю, туда ли, куда нужно, попала – сказала я. – Не поможете?

Ее пронзительный смех показался неуместным в царящей здесь тишине.

– Alors[33]33
  Итак (фр.).


[Закрыть], что же вы хотите отыскать? – Женщина весело смотрела на меня голубыми глазами, сильно увеличенными толстыми линзами очков.

Никогда не видела, чтобы очки носили так изящно.

– Видите ли, у меня есть предок по имени Этьен Турнье. Возможно, он жил в Севене в шестнадцатом веке. Он-то меня и интересует.

– А вам известно место его рождения или смерти?

– Нет. Знаю только, что в какой-то момент семья переехала в Швейцарию, но когда именно – понятия не имею. Скорее всего, до тысяча пятьсот семьдесят шестого года.

– Так, лет его жизни вы не знаете. А как насчет детей? Или хотя бы внуков?

– У него был сын Жан, а у Жана в пятьсот девяностом году родился ребенок.

– Итак, – кивнула она, – сам Жан родился примерно в 1550-м или, скажем, в 1575 году, а Этьен за двадцать – сорок лет до того, то есть отсчитывать надо от 1510 года. Стало быть, ваше временное пространство от 1510-го до 1575 года, так?

Она говорила по-французски с такой скоростью, что ответить сразу мне было трудно: я запуталась в подсчетах.

– Пожалуй, – в конце концов согласилась я, раздумывая, стоит ли упомянуть еще и художников Турнье – Николя, Андре и Клода.

Но она не предоставила мне такой возможности.

– Вам нужна книга регистрации крещений, браков и дат смерти, – заявила она. – И еще, пожалуй, cоmpoix – налоговые отчеты. Так, из какой они деревни?

– Не знаю.

– Н-да, это несколько осложняет дело. Севен – область большая. С другой стороны, с тех времен сохранилось не так уж много записей. Тогда этим занималась церковь, но много регистрационных книг сгорело или было утрачено во время религиозных войн. Так что работы у вас, пожалуй, будет не так уж много. Знай вы место рождения, я бы сразу указала, где и что искать, но ничего, справимся как-нибудь и так.

Она начала просматривать каталожные ящики. Все так и оказалось: с шестнадцатого века на всю область сохранилось совсем немного документов, да и то скорее по случайности, во всяком случае, системы в них никакой не было. Так что если там окажется имя Турнье, это будет чистой удачей.

Я заказала записи, относящиеся к названным ею годам, не ведая, честно говоря, чего именно ожидать. Само слово «записи» я употребляю условно, имея в виду некий давний, шестнадцатого века, эквивалент моему собственному, аккуратно выполненному свидетельству о рождении или браке. Через какие-то пять минут моя новая знакомая принесла несколько ящиков с микрофишами, том, обернутый ради сохранности в плотную коричневую бумагу, какую-то огромную коробку и, поощрительно улыбнувшись, оставила меня наедине со всем этим хозяйством. Я посмотрела ей вслед и, отметив туфли на платформе и короткую кожаную юбку, усмехнулась про себя.

Начала я с книги. Она была в сальном, грязно-белом переплете из телячьей кожи, с фронтисписом, на котором были нанесены ноты старинной музыки и латинские стихи. Каждая строка начиналась с красно-голубой буквицы. Я открыла книгу на первой же странице и разгладила ее – право, уже от одного прикосновения к такой древности поневоле испытываешь трепет. Слова были написаны коричневыми чернилами, и, при всей четкости почерка, могло показаться, что эти письмена предназначены скорее для любования ими, нежели для чтения. Я, во всяком случае, не могла разобрать ни слова. Некоторые буквы ничем не отличались одна от другой, а когда я в конце концов все же расшифровала кое-какие слова, это ничуть не помогло – текст был написан на незнакомом языке.

Неожиданно я расчихалась.

Минут через двадцать подошла моя дама, посмотреть, как продвигаются дела. Я обработала десять страниц, отыскивая даты и мало-помалу выуживая то, что казалось похожим на имена.

– Это по-французски написано? – Я подняла на нее взгляд.

– На старофранцузском.

– Ясно. – Раньше мне это в голову не приходило.

Она бегло посмотрела на страницу, на которой была открыта книга, и подчеркнула острым наманикюренным ногтем несколько строк.

– «Некая беременная женщина в мае 1574 утонула в реке Ло». Un inconnu, la pauvre[34]34
  Бедная незнакомка (фр.).


[Закрыть], – негромко проговорила она. – Но ведь это вам немного дает, верно?

– Боюсь, что так. – Я в очередной раз чихнула и извинилась.

– Тут у нас все чихают, – весело рассмеялась она. – Смотрите, у всех в руках носовые платки.

Из дальнего угла комнаты, где сидел какой-то старикан, до нас донесся приглушенный чих, и мы обе захихикали.

– Отдохните-ка от пыли, – предложила она. – Пойдемте выпьем кофе. Меня зовут Матильда. – Она с улыбкой протянула мне руку. – Ведь в Америке так принято, верно? При знакомстве вы обмениваетесь рукопожатием?

Мы устроились в кафе за углом и уже через несколько минут болтали, как старые приятельницы. Несмотря на скороговорку, говорить с Матильдой было легко. Только теперь я поняла, как не хватало мне женского общества. Она обрушила на меня шквал вопросов, касающихся Штатов, особенно Калифорнии.

– О господи, так здесь-то вы что забыли? – вздохнула она под конец. – Я лично в момент собралась бы обратно в Калифорнию!

Я смутилась, не сразу придумав ответ, из которого следовало бы, что я не просто притащилась во Францию за компанию с мужем (что с самого начала заподозрил Жан Поль). Но Матильда и не дала мне ответить, она явно не ожидала никаких объяснений.