Текст книги "Дева в голубом"

Трейси Шевалье
Дева в голубом

Пролог

Это началось с мерцания, с колебания между тьмою и светом. Черным это не было, и белым тоже – это было голубым. Мне снился сон в голубых тонах.

Это двигалось, словно повинуясь порывам ветра, то накатывая на меня, то отлетая. Это начало впитываться в меня, напоминая скорее напор воды, нежели тяжесть камня. Доносился чей-то речитатив. Я и сама принялась читать стихи, слова извергались из меня потоком. Тот, другой, голос превратился в плач, и я тоже зарыдала. Я плакала, пока почти не задохнулась от слез. Голубое впитывалось в меня, охватывая со всех сторон. Послышался громкий стук, словно захлопнулась массивная дверь, и на место голубого пришло черное, настолько непроницаемое, что, казалось, о том, что такое свет, оно и понятия не имело. Я изо всех сил вглядывалась в пустоту и в конце концов, когда сил смотреть совсем не осталось, закрыла глаза.

Проснулась я лежа на спине, мои пальцы стискивали горло, локти были прижаты к груди. Все тело дрожало от напряжения, сердце бешено колотилось. Я не отрываясь смотрела на потолок. Поверх черного расходились во все стороны пятна голубого, они бледнели, лишь на мгновение густея, прежде чем исчезнуть окончательно. В ушах звучал чей-то голос, в горле першило, а в воздухе повис обрывок незаконченной фразы.

Постепенно я почувствовала, что подо мной матрас, а рядом спит Рик. Заснуть мне больше не удалось, я лежала, вглядываясь во тьму и пытаясь хоть как-то связать разрозненные обрывки ушедшего видения. Оно еще какое-то время плыло передо мной, а затем исчезло, оставив лишь воспоминание о голубом. Но это было не обычное голубое – не цвета морской волны, или неба, или королевских регалий; все утро я отыскивала в доме то, что могло бы считаться голубым, но ни единое пятнышко, ни нитка, ни краска не подходили к тому, что я видела. Цвет я могла бы воспроизвести, но лучше запомнились чувства, которые он вызвал: внезапная радость и щемящая тоска.

Таким было начало.

1. Мадонна

Ей дали имя Изабель, и еще в детстве цвет ее волос изменился ровно за то время, которое требуется птахе, чтобы позвать самца.

В то лето герцог де Эгль привез из Парижа статую Мадонны с Младенцем, вместе с банкой краски, чтобы установить в нише над дверью церкви. По этому поводу в деревне было устроено празднество. Сидя у подножия лестницы, Изабель наблюдала, как Жан Турнье покрывает стенки ниши темно-голубым цветом – цветом ясного вечернего неба. Едва он закончил работу, как из-за облаков выглянуло солнце и голубая краска засверкала так ярко, что Изабель сцепила руки на затылке и прижала локти к груди. Достигнув девочки, лучи образовали вокруг ее головы бронзовый нимб, не исчезнувший даже после захода солнца. С того дня ее стали называть la Rousse – Рыжей.

Прозвище утратило ласковый оттенок, когда несколько лет спустя в деревне объявился месье Марсель. Ладони его были вымазаны танином, а речи заимствованы у Жана Кальвина. В первой же проповеди, произнесенной в лесу, тайком от сельского священника, он объявил собравшимся, что Девственница стоит на их пути к истине.

– La Rousse осквернена изваяниями, свечами и прочей утварью. Она несет в себе заразу! – прогремел он. – Она стоит между вами и Богом!

Крестьяне как по команде повернулись к Изабель.

«Ему-то откуда знать, – подумала она. – Только maman все известно».

А уж она-то ни за что не скажет ему, что с того самого дня у Изабель идет кровь и теперь на поясе у нее, между ногами и фиалом боли в животе, повязан кусок грубой ткани. Les fleurs – особые цветы Бога, так это назвала мать, – дар, о котором следует молчать, потому что им она отмечена, выделена. Девочка подняла глаза на мать – та угрюмо смотрела на месье Марселя и уже открыла рот, словно собираясь заговорить. Изабель вцепилась ей в локоть, и maman плотно сжала губы.

По дороге домой она не отпускала рук матери и Мари, а братья-близнецы неторопливо шли за ними. Другие деревенские дети поначалу держались поодаль, перешептываясь. В конце концов один парнишка, которому любопытство придало храбрости, догнал Изабель и дернул ее за волосы.

– Слышала, la Rousse? Ты – порченая!..– выкрикнул он.

Изабель завизжала. Маленький Анри и Жерар, довольные, что наконец-то и от них может быть польза, бросились ей на помощь.

Со следующего дня, гораздо раньше своих сверстниц, Изабель начала носить косынку, полностью скрывавшую от взглядов каштановые завитки.

Когда Изабель исполнилось четырнадцать, на солнечной проплешине, рядом с домом, росли уже два кипариса. За обоими в Бар-ле-Севен, а это два дня пути, отправлялись Маленький Анри и Жерар.

Под одним была похоронена Мари.

Живот у нее был такой огромный, что женщины в деревне говорили: должно быть, двойня. Но чуткие пальцы maman нащупывали только одну головку, правда, большую. Размеры ее беспокоили maman.

– Хорошо бы и на самом деле была двойня, – вполголоса сказала она как-то Изабель. – Тогда ей будет легче.

Когда время подошло, maman отослала всех мужчин – мужа, отца, братьев. Ночь выдалась на редкость холодная, сильный ветер намел сугробы у дома, каменных стен, снопов давно скошенной ржи. Мужчины не спешили оставлять тепло очага, но первый же крик Мари сразу погнал их прочь, хоть и были это люди сильные, привыкшие к визгу забиваемых свиней.

Изабель и раньше помогала матери принимать роды, но всегда в присутствии других женщин, которые приходили петь и рассказывать всякие истории. Сегодня же холод не позволил им выйти из дома, и они с maman были одни. Изабель не сводила глаз с сестры: покрытая одеялом, придавленная к постели гигантским животом, та исходила потом, крупно дрожала и непрерывно вскрикивала. Лицо матери было обеспокоенным и напряженным. Она почти не разговаривала.

Всю ночь Изабель держала Мари за руку, стискивала ей ладонь во время схваток и вытирала лоб влажной тряпкой. Крестясь и мысленно умоляя Мадонну и святую Маргариту оберечь сестру, она испытывала при этом чувство вины: ведь сказал же месье Марсель, что Мадонна и все святые ничего не могут сделать и обращать к ним молитвы не следует. Но сейчас его слова утратили силу. Только старые молитвы сохраняли смысл.

– Слишком большая голова, – вымолвила наконец мать. – Придется резать.

– Non, maman, – в один голос выдохнули Мари и Изабель.

Глаза Мари расширились, в них застыл ужас. В отчаянии, заливаясь слезами и тяжело дыша, она снова начала тужиться. Изабель услышала звук рвущейся плоти; Мари вскрикнула – и тут же обмякла и посерела. В лужице черной крови появилась бесформенная голова, и когда maman извлекла младенца, он был уже мертв – пуповина захлестнулась вокруг шеи. Это была девочка.

Мать и ребенка похоронили на солнечной лужайке, где Мари любила сидеть, когда было тепло. Кипарис рос прямо над ее сердцем.

От крови на полу осталось бледное пятно, и сколько бы его ни пытались смыть или оттереть, ничего не получалось.

Второе дерево посадили на следующее лето.

Были сумерки, время волков, когда женщинам не следует выходить на улицу в одиночку. Maman и Изабель принимали роды в доме у Фельгеролей. Мать и младенец остались живы, прервав длинную череду смертей, начало которой положили Мари с младенцем. Вечером они засиделись, ухаживая за роженицей и ребенком, в окружении соседок, собравшихся попеть да поболтать, и когда maman, отказавшись остаться на ночь, засобиралась домой, солнце уже скрылось за вершиной Мон-Лозер.

Волк лежал поперек тропинки, как будто ждал их. Они остановились, положили сумки на землю, перекрестились. Волк не шевелился. Они на мгновение замерли, затем maman подобрала сумку и шагнула к волку. Тот поднялся, и даже в темноте Изабель было видно, до чего он отощал и запаршивел. Глаза его сверкали желтизной, словно освещаемые изнутри свечкой, движения были неловки и замедленны. Лишь когда волк оказался совсем рядом, так что maman, протянув руку, могла коснуться его свалявшейся шерсти, Изабель увидела, что из пасти у него капает пена, и все поняла. Всем приходилось видеть бешеных животных; собаки мчатся не разбирая дороги, в пасти у них собирается пена, в глазах – безумный блеск, вместо лая – хрип. Они боятся только воды, и самая надежная защита помимо топора – полное ведро воды. Но у maman и Изабель были с собой только травы, белье и нож.

Волк прыгнул, maman инстинктивно вскинула руки, и это продлило ей жизнь на двадцать дней, но лучше бы, стонала она про себя, он сразу же порвал ей горло, это было бы милосерднее. Когда у maman хлынула из руки кровь, волк отступил, коротко глянул на Изабель и, не издав ни единого звука, скрылся во тьме.

Пока maman рассказывала мужу и сыновьям про волка со свечами в глазах, Изабель промыла ей рану отваром трав, залепила паутиной и замотала мягкой шерстью. Сидеть без дела maman отказалась, она собирала сливы, возилась на кухне – словом, вела себя так, словно не видела беспощадной истины, мерцавшей в глазах волка. Через день предплечье у нее раздулось до размеров самого плеча, кожа вокруг раны почернела. Изабель приготовила омлет, добавила в него розмарина и шалфея и молча помолилась. Она принесла еду матери и залилась слезами. Maman взяла тарелку и принялась медленно и сосредоточенно жевать, глядя Изабель прямо в глаза, ощущая в шалфее привкус смерти, пока не доела омлет до конца.

Прошло пятнадцать дней, и как-то, взяв кружку воды напиться, maman поперхнулась, вода пролилась на платье. Посмотрев на темное пятно, расплывшееся на груди, она вышла и присела на скамейку рядом с дверью.

Вскоре началась лихорадка, да такая жестокая, что Изабель молилась, чтобы смерть поскорее освободила мать от страданий. Но maman, обливаясь потом и вскрикивая в бреду, боролась еще четыре дня. В последний день из Ле-Пон-де-Монвер пришел священник причастить умирающую. Изабель перегородила дверь метлой и плюнула в священника, заставив последнего удалиться. Лишь с появлением месье Марселя она убрала метлу и отошла от порога, впустив его в дом.

Еще через четыре дня вернулись с очередным кипарисом близнецы.

Люди, собравшиеся у входа в церковь, не привыкли к победам и не знали, как праздновать их. Священник исчез еще три дня назад. Теперь-то они были в этом уверены – дровосек Пьер Ле Форе видел его в нескольких милях отсюда, нагруженным утварью, которую он был в состоянии унести.

Рано выпавший снег покрыл гладкие участки земли тонким слоем, лишь местами виднелись листья и булыжники. Свинцовые облака, сгустившиеся на севере, над вершиной Мон-Лозер, предвещали новый снегопад. На черепичной крыше церкви тоже лежала тонкая белая пелена. Внутри было пусто. С самого сбора урожая никто не служил мессы: месье Марсель и его последователи чувствовали себя теперь более уверенно, и поток прихожан иссяк.

Вместе с земляками Изабель слушала месье Марселя, расхаживавшего перед дверями; сребровласый, в черном одеянии, выглядел он внушительно, и лишь вымазанные красной краской ладони, напоминавшие, что это всего лишь сапожник, несколько портили впечатление.

Говоря, он устремил взгляд поверх голов собравшихся.

– Этот храм стал гнездом порока. Но теперь он в надежных руках. Он в ваших руках. – Месье Марсель потряс ладонями, словно сеятель, рассыпающий зерна.

Толпа загудела.

– Храм должен быть очищен. Очищен от греха, от этих идолов. – Он указал на строение за своей спиной.

Изабель не отрываясь смотрела на изображение Святой Девы. Голубая краска за изваянием поблекла, но по-прежнему сохраняла некую силу, оказывавшую на нее магнетическое воздействие. Лишь прикоснувшись пальцами ко лбу и груди, Изабель поняла, что делает, успела остановиться и оглянулась – не заметил ли кто, что она собралась осенить себя крестом. Но все смотрели на месье Марселя, который прошел сквозь толпу и, заложив за спину руки, двинулся вверх по склону, к кромке темной тучи. Он шел не оглядываясь.

Когда он исчез из виду, толпа зашумела, заволновалась.

– Окно! – выкрикнул кто-то, и все сразу повернулись в ту сторону.

Над дверью было врезано небольшое круглое окошко с цельным куском стекла. Герцог де Эгль вставил его три года назад, как раз перед тем, как его осенила истина Жана Кальвина. Снаружи стекло как стекло, уныло-коричневого цвета, но изнутри оно переливалось зеленым, желтым и голубым, с небольшим вкраплением красного около руки Евы. Грех. Изабель давно уже не заходила в церковь, но хорошо помнила изображение: сластолюбивый взгляд Евы, улыбка змея, смущение Адама.

Если бы они еще хоть раз взглянули на картину при солнце, освещающем витраж, словно поле, полыхающее летними цветами, собственная красота могла бы спасти ее. Но солнца не было, и войти в церковь тоже было нельзя: священник повесил на дверь большой замок, какого раньше местному люду и видеть не приходилось; несколько человек внимательно осмотрели его, подергали, не зная, как открыть. Без топора, похоже, не обойтись, только надо действовать осторожно, чтобы не сломать замок.

Удерживала их только мысль, что окно это – большая ценность и принадлежит герцогу, которому они отдают четверть урожая в обмен на попечение и защиту интересов перед королем. Окно и изваяние – его дары. Возможно, он все еще дорожил ими.

Трудно сказать, кто бросил камень, хотя впоследствии сразу несколько человек утверждали, что это были они. Камень угодил в центр витража, и стекло разлетелось вдребезги. Раздался странный звук, заставивший людей замереть. Они никогда раньше не слышали, как бьется стекло.

Какой-то мальчишка, очнувшись от оцепенения, рванулся с места, поднял осколок, но тут же завопил от боли и бросил его на землю.

– Он кусается! – Паренек вытянул окровавленный палец.

Люди снова заволновались. Мать мальчика прижала его к себе.

– Дьявол! – закричала она. – Это был дьявол!

Вперед с длинными граблями наперевес выступил Этьен Турнье, подросток с волосами цвета выбеленной соломы. Он оглянулся на старшего брата, Жака. Тот кивнул. Этьен посмотрел на изваяние и громко выкрикнул:

– La Rousse!

Толпа зашевелилась и подалась в сторону, оставив Изабель в одиночестве. Этьен повернулся. На лице его играла злобная ухмылка, бледно-голубые глаза не отрывались от Изабель, словно он самим взглядом, как руками, мял ее и ломал.

Рука его скользнула вниз по ручке. Грабли взметнулись в воздух, и металлические зубья закачались прямо над головой Изабель. Этьен и la Rousse пристально смотрели друг на друга. Толпа притихла. Наконец Изабель ухватилась за зубья; теперь, когда они с Этьеном каждый держались за свой конец, она почувствовала, как где-то в нижней части живота поднимается жар.

Он улыбнулся и выпустил грабли. Изабель схватилась за рукоятку, ладонь ее медленно заскользила по древку вниз, острый конец поднялся в воздух, и зубья коснулись Этьена. Он отступил в сторону и затерялся в толпе. Изабель посмотрела на Деву. Она физически ощущала давление толпы – вновь сомкнувшейся, беспокойной, жужжащей как улей.

– Ну же, la Rousse, действуй! – крикнул кто-то. – Вперед!

В толпе, не отрывая взгляда от земли, стояли братья Изабель. Отца ей не было видно, но даже если он здесь, помочь ничем не может.

Изабель глубоко вздохнула и подняла грабли. Послышался гул, и рука ее задрожала. Грабли покачивались слева от ниши. Изабель замерла и огляделась: повсюду раскрасневшиеся лица, совсем незнакомые в этот миг, тяжелые, холодные взгляды. Она подняла грабли повыше, прижала их к основанию статуи и надавила. Изваяние даже не дрогнуло.

Гул усилился. Она надавила сильнее, из глаз у нее брызнули слезы. Младенец смотрел в высокое небо, но взгляд Мадонны, Изабель чувствовала это, был устремлен на нее.

– Прости, – прошептала она, отвела грабли назад и изо всех сил ударила.

От соприкосновения металла с камнем раздался глухой звук, лицо Девы разлетелось на куски, Изабель обдало дождем каменной крошки, толпа радостно загоготала. В отчаянии она замахнулась – от нового удара жертва слегка пошатнулась.

– Давай еще, la Rousse! – заорала какая-то женщина.

«Не могу больше», – подумала Изабель, но вид раскрасневшихся лиц заставил ее замахнуться в очередной раз. Изваяние начало раскачиваться, безликая женщина словно баюкала младенца. Затем она наклонилась вперед и рухнула на землю, сначала головой, затем всем корпусом. Младенец выпал из рук матери, взгляд его по-прежнему был устремлен куда-то вверх. Изабель выронила грабли и закрыла глаза ладонями. Толпа заулюлюкала, засвистела, подалась вперед, окружая поверженное изваяние.

Оторвав ладони от глаз, Изабель увидела прямо перед собой Этьена. Торжествующе улыбаясь, он наклонился, сдавил ей грудь, а затем растворился в толпе, забрасывавшей голубую нишу комьями грязи.

«Никогда уж мне больше не увидеть такого цвета», – подумала Изабель.

Уговаривать Маленького Анри и Жерара долго не пришлось. Хоть Изабель и говорила, что все дело в красноречии месье Марселя, в душе она знала, что все равно братья уйдут, даже без его слащавых слов.

– Бог осенит вас своей улыбкой, – говорил он. – Это Он вас избрал. Он посылает на эту войну. Бороться за своего Бога, свою религию, свою свободу. Вы вернетесь домой мужами силы и доблести.

– Если, конечно, вообще вернетесь, – сердито пробормотал Анри дю Мулен, и только Изабель услышала его слова.

Он арендовал по два поля ржи и картофеля[1]1
  Автор заблуждается. В описываемый год картофель еще только-только появился в Европе и не успел стать сельскохозяйственной культурой.


[Закрыть] и каштановую рощицу, держал свиней и коз – помощь сыновей была необходима, вдвоем с дочерью с хозяйством не справиться.

– Придется ужиматься, – сказал он Изабель. – Засею только одно поле ржи, избавлюсь от части овец и свиней, тогда для их прокорма картошки и с одного поля хватит. А когда близнецы вернутся, снова прикуплю скота.

«Они не вернутся», – подумала Изабель.

Она видела, как блестели глаза братьев, когда вместе со сверстниками они покидали Мон-Лозер. Они пойдут в Тулузу, в Париж, далее в Женеву, к Кальвину. Затем в Испанию, где живут люди со смуглой кожей, а то и на край земли, по другую сторону океана. Но сюда – нет, сюда они больше не вернутся.

Однажды вечером, когда отец сидел у огня, затачивая плуг, Изабель решилась:

– Знаешь, папа, я могла бы выйти замуж, мы бы стали жить вместе, помогали тебе.

Он не дал ей договорить.

– За кого? – Рука с точильным камнем замерла, монотонный звук скользящего по камню металла оборвался, и в доме повисла тишина.

Изабель отвернулась.

– Мы с тобой остались одни, ma petite[2]2
  Моя малышка (фр.).


[Закрыть], ты да я, – мягко произнес он. – Но Бог добрее, чем ты думаешь.

Изабель судорожно впилась пальцами в шею – во рту все еще оставался привкус черствого хлеба. Этьен протянул руку, отыскал свободный конец ее головного платка, обмотал вокруг кисти и резко дернул. Она закружилась, запуталась в длинном платке, волосы рассыпались по плечам, перед глазами мелькнуло лицо Этьена, он мрачно ухмылялся, потом каштаны в отцовской роще: плоды были еще маленькие и зеленые и висели высоко – не достанешь.

Освободившись от платка, Изабель споткнулась было, но восстановила равновесие. Она посмотрела Этьену в лицо, отступила на несколько шагов. Он мгновенно оказался рядом, опрокинул ее на землю и сам оказался сверху. Одной рукой задрал ей юбку, другой, растопырив пальцы, провел, как гребешком, по волосам, наматывая их на ладонь, в точности как только что, когда срывал платок, и в конце концов уперся в затылок.

– Ну что, la Rousse, – негромко проговорил он, – долго же ты от меня бегала. Надоело наконец?

Изабель заколебалась, затем кивнула. Этьен потянул ее за волосы, голова откинулась, и губы приблизились к его губам.

«Но хлеб причастия все еще у меня во рту, и то, что я делаю, грех», – подумала Изабель.

Турнье были единственным семейством в краях между Мои-Лозером и Флораком, у кого была Библия. Изабель сама видела, как Жан Турнье приносил ее, завернутую в парусину, на службу и демонстративно передавал месье Марселю, который раздраженно перелистывал ее на протяжении всей мессы. Видно было, как ему неловко.

Месье Марсель сплетал пальцы и, раскрыв книгу, прижимал ее к заметно выпирающему брюшку. Читая текст, он раскачивался из стороны в сторону, словно пьяный, хотя Изабель знала, что это не так, ибо месье Марсель запрещал пить вино. Глаза у него бегали, слова соскакивали с языка, но непонятно было, как они туда попадали из Библии.

Утвердив в старой церкви свет истины, месье Марсель получил из Лиона собственный экземпляр Библии, и отец Изабель соорудил для него специальную деревянную подставку. С тех пор Библию Турнье больше не видели, хотя Этьен по-прежнему хвастался ею.

– Откуда приходят слова? – спросила его как-то Изабель по окончании службы, не обращая внимания, что все на них смотрят, даже мать Этьена, Анна. – Как месье Марсель берет их из Библии?

Этьен наклонился, поднял камень, перебросил его из руки в руку и отшвырнул в сторону; камень покатился и исчез в траве.

– Они вылетают оттуда, – решительно заявил Этьен. – Он открывает рот, и черные значки со страницы летят ему в рот, да так быстро, что заметить не успеваешь. А потом он выплевывает их обратно.

– А ты читать умеешь?

– Нет, но умею писать.

– И что же ты пишешь?

– Свое имя. Могу написать и твое, – доверительно добавил Этьен.

– Покажи, как это делается. Научи меня.

Этьен улыбнулся, слегка обнажив зубы. Он зажал в кулак подол ее платья и потянул на себя.

– Научу, но тебе придется заплатить, – негромко сказал он, и глаза его сошлись в узкую щелку.

Опять грех. В ушах звучит шелест каштановых листьев, ей страшно и больно, но одновременно она остро ощущает землю под собою и тяжесть его тела.

– Ладно, – сказала она наконец, отворачиваясь в сторону. – Но сначала покажи, как это делается.

Ему пришлось тайно собрать все необходимое: перо пустельги с заточенным концом; кусок пергаментной бумаги, оторванный от страницы Библии; высушенный гриб, который, если его смочить в воде на куске шифера, выделяет черную жидкость. Когда все было готово, Этьен повел Изабель в горы, подальше от деревни. Они остановились у плоского валуна, достававшего ей до пояса, и прислонились к нему.

Чудо: он нарисовал шесть черточек, и получилось ЭТ.

Изабель впилась взглядом в бумагу.

– Я тоже хочу написать свое имя, – сказала она.

Этьен протянул ей перо, встал позади и прижался к спине. Она почувствовала, как ниже пояса у него что-то затвердевает, и ее мгновенно пронзило острое желание. Он положил ладонь ей на руку, заставил обмакнуть перо в чернила, затем прикоснулся к бумаге и вывел шесть черточек – ЭТ. Изабель сравнила обе записи.

– Но ведь это то же самое, – удивленно сказала она. – А твое имя не может быть и моим.

– Написала его ты, значит, оно твое. Разве ты не знала? Кто пишет, тому имя и принадлежит.

– Но… – Изабель замолчала с открытым ртом, слова никак не шли с языка. Но когда она снова заговорила, с губ сорвалось не ее, а его имя.

– А теперь плати, – с улыбкой сказал Этьен.

Он подтолкнул ее к валуну, встал сзади, задрал ей юбку и спустил штаны. Коленями раздвинул ей ноги и удерживал их рукой, чтобы войти внезапно, сильным толчком. Пока Этьен делал свое дело, Изабель стояла, прислонившись к валуну. Затем, коротко вскрикнув, он пихнул ее в спину и перегнул пополам, так что лицо ее и грудь оказались плотно прижатыми к камню.

Когда он отпустил ее, она разогнулась и встала, покачиваясь. Обрывок бумаги, прилипший к ее щеке, медленно опустился на землю.

– Ты написала свое имя на лице, – ухмыльнулся Этьен.

Раньше ей не приходилось бывать на ферме Турнье, хотя располагалась она недалеко от отцовской, чуть ниже по реке. Кроме владений герцога, который жил в конце долины, в полудне ходьбы от Флорака, это было самое крупное хозяйство в здешних краях. Говорили, дом был построен сто лет назад и со временем обновлялся: сначала появился свинарник, потом ток, соломенную крышу заменила черепичная. Жан и его кузина Анна поженились поздно, у них было только трое детей, люди они были осмотрительные, крепкие, держались обособленно. Гости к ним редко захаживали.

При всей их влиятельности в округе отец Изабель никогда не скрывал своего неприязненного отношения к Турнье.

– Они женятся на кузинах, – ворчал Анри дю Мулен. – Церкви дают деньги, а нищему желудя пожалеют. И целуются три раза, словно двух мало.

Ферма расположилась на склоне холма в виде буквы L, вход был с юга, у самого перекрестья длинной и короткой перекладин. Этьен открыл ей дверь. Родители и двое наемных работников были в поле, сестра Сюзанна возилась в дальнем конце огорода.

Внутри было тихо, до Изабель доносилось лишь приглушенное похрюкивание свиней. Свинарник Изабель понравился, да и амбар вдвое больше, чем у отца. Она стояла посреди гостиной, слегка опираясь о длинный деревянный стол кончиками пальцев, словно боялась упасть. Комната была чистенькой, ее только что прибрали, кружки висели на стене на равном расстоянии друг от друга. Кровать занимала всю стену и была так велика, что места хватило бы не только всем Турнье, но и ее семье – до тех пор, пока не начались убытки. Сестра умерла. Умерла мать. Братья в солдатах. Остались только они с отцом.

– La Rousse.

Она обернулась, увидела глаза Этьена, приближавшегося к ней своей обычной развязной походкой, и попятилась назад, пока не уперлась спиной в каменную стену. Он живо оказался рядом и положил ладони ей на бедра.

– Нет, только не здесь, – сказала она. – Не в доме твоих родителей, не на их кровати. Если твоя мать…

Этьен убрал руки. Упоминание о матери отрезвило его.

– Ты говорил с ними?

Он не ответил. Его широкие плечи поникли, он двинулся в угол.

– Стало быть, не поговорил.

– Скоро мне исполнится двадцать пять, и тогда я волен делать все, что заблагорассудится. Тогда мне не нужно их разрешение.

«Конечно, они не хотят, чтобы мы поженились, – подумала Изабель. – Мы бедны, у нас ничего нет, а они богаты, у них есть Библия, лошадь, они умеют писать. Они женятся на кузинах, они дружат с месье Марселем. Жан Турнье – синдик герцога де Эгля, он собирает с нас налоги. Никогда они не согласятся, чтобы дочерью их стала девушка, которую они зовут 1а Rousse».

– Мы могли бы жить с моим отцом. Ему трудно приходится без сыновей. Он нуждается в…

– Ни за что!

– Стало быть, мы должны жить здесь.

– Да.

– Без их согласия.

Этьен переступил с ноги на ногу, прислонился к краю стола, скрестил на груди руки и пристально посмотрел на нее.

– Если ты им не нравишься, – вкрадчиво сказал он, – то сама в этом виновата.

Изабель застыла, кисти ее сжались в кулаки.

– Но я не сделала ничего дурного! – воскликнула она. – Я верю в истину.

Этьен улыбнулся:

– Но ведь ты любишь Святую Деву, разве не так?

Изабель, не разжимая кулаков, наклонила голову.

– А мать твоя была ведьмой.

– Что? Что ты сказал? – выдохнула она.

– Тот волк, что укусил ее, его дьявол наслал. А потом начали умирать дети.

Изабель посмотрела на него.

– Ты что же, думаешь, что мать нарочно умертвила свою дочь? И внучку?

– Когда ты станешь моей женой, – сказал Этьен, – детей принимать не будешь. – Он взял ее за руку и повел в амбар, подальше от родительского очага.

– Зачем я тебе? – прошептала она так тихо, что он не услышал.

И сама себе ответила: «Затем, что твоя мать ненавидит меня больше всех на свете».

Пустельга летела прямо над головой, бешено хлопая крыльями на сильном ветру. Серая – самец. Изабель прищурилась. Нет. Рыжеватая, под цвет ее волос, – самка.

Она сама научилась лежать на воде, перевернувшись на спину, слегка шевеля руками, – груди почти не видно, волосы распластались на поверхности, как листья, проплывающие мимо ее лица. Изабель снова посмотрела вверх. Пустельга стремительно приближалась справа. Миг соприкосновения был заглушен шелестом ракитника. Когда птица показалась, в когтях у нее трепыхалось какое-то существо: то ли мышь, то ли воробей. Она быстро набрала высоту и исчезла из виду.

Нащупав большой гладкий камень на дне, Изабель резко поднялась на ноги. Грудь вновь обрела свою привычную округлость. Звуки возникли из ниоткуда, отовсюду доносился звон колокольчиков, внезапно слившийся в общий гул колокола. Estiver – местные пастухи, отец Изабель говорил, что они появятся через два дня. Нынче летом у них должны быть очень хорошие собаки. Если не поторопиться, она окажется в самом центре стада в сотни голов. Изабель быстро направилась к берегу, вытерлась досуха, очистила от водорослей волосы. Волосы – знак ее позора. Затем натянула юбку, рубаху и набросила на голову белую косынку.

Затягивая концы, она внезапно замерла: показалось, что кто-то смотрит. Изабель попыталась оглядеться, не поднимая головы, но ничего не увидела. Колокольчики все еще были далеко. Нащупав пальцами растрепавшиеся пряди, она живо спрятала их под косынку и помчалась по тропинке вдоль реки. Вскоре она свернула в сторону и побежала через поле, поросшее низким кустарником и вереском.

Добравшись до гребня холма, она посмотрела вниз. Повсюду виднелись овцы, медленно поднимающиеся по склону горы. Разбежаться по сторонам им не давали двое мужчин, один спереди, другой сзади, каждый с собакой. Время от времени несколько овец отбивались от стада, но их тут же возвращали на место. Дней пять, должно быть, идут, от самого Эля, но даже сейчас, в конце дороги, не выглядят ослабленными. К тому же у них впереди целое лето выгула.

Звон колокольчиков заглушался посвистом и выкриками пастухов, громким лаем собак. Тот, что был впереди, поднял голову, глядя, как показалось Изабель, прямо на нее, и пронзительно свистнул. Из-за ближнего валуна быстро вышел юноша. Он был невысок, жилист, черен от солнца. Со лба стекали струи пота, в руках посох и кожаный мешок, какие носят пастухи, на голове круглая плотная шапка, из-под которой выбивались темные пряди волос. Почувствовав на себе его взгляд, Изабель поняла, что это он смотрел на нее там, внизу, у реки. Юноша улыбнулся, по-доброму, понимающе, и на мгновение Изабель почувствовала ласковое прикосновение воды. Она посмотрела вниз, прижала локти к груди – и не сумела вернуть улыбки.

Резко сорвавшись с места, юноша зашагал вниз. Изабель смотрела ему вслед, пока он не достиг стада. Тогда она побежала.

– У меня будет ребенок. – Изабель положила руку на живот и с вызовом посмотрела на Этьена.

Его светлые глаза мгновенно потемнели, словно на поле упала тень от набежавшего облака. Он задумчиво посмотрел на нее.

– Я скажу отцу, потом поговорим с твоими родителями. – Изабель откашлялась. – Как думаешь, что они решат?

– Теперь им придется разрешить нам пожениться. Иначе, когда родится ребенок, будет еще хуже.

– Они подумают, что я это нарочно подстроила.

– А ты это подстроила? – Этьен посмотрел ей прямо в глаза.

Взгляд Изабель похолодел.

– Это ведь ты пожелал греха, Этьен.

– Ты тоже, la Rousse.