Текст книги "Девушка с жемчужной сережкой"

– Да, сударь, хочу, – ответила я, толком не понимая, на что я соглашаюсь. – Что это такое?

– Это называется «камера-обскура».

Его слова для меня ничего не значили. Я отступила в сторону и смотрела, как он отстегнул защелку и поднял половину крышки ящика, которая присоединялась к другой половине на петлях. Он подпер крышку под углом, так что ящик был открыт только частично. Под крышкой виднелось что-то стеклянное. Он наклонился и стал туда вглядываться, потом взялся за трубку, вделанную в стенку маленького ящика. Он внимательно смотрел в ящик, и я подумала: на что он смотрит? Там же ничего нет.

Выпрямившись, он посмотрел в угол, который я так тщательно прибрала, потом закрыл ставни на среднем окне, так чтобы комнату освещало лишь угловое окно.

Потом снял с себя халат.

Я испуганно переминалась с ноги на ногу.

Он снял шляпу и положил ее на стул, стоявший перед мольбертом, затем накинул халат на голову и опять наклонился к ящику.

Я сделала шаг назад и оглянулась на дверь. Катарина последнее время избегала подниматься по лестнице, но вдруг там окажется Мария Тинс или Корнелия? Что они подумают? Опять повернувшись к нему лицом, я уставилась на его башмаки, на которые вечером навела глянец.

Наконец он выпрямился и стянул с головы халат, растрепав волосы.

– Ну вот, Грета. Готово. Погляди-ка.

Он отступил от ящика и жестом предложил мне подойти к нему. Я не могла двинуться с места.

– Сударь…

– Накрой голову халатом, как сделал я. Тогда тебе станет лучше видно. И смотри туда под этим самым углом, а не то картинка перевернется вверх ногами.

Я не знала, что делать. При мысли, что я накроюсь его халатом и ничего не смогу видеть, а он в это время будет смотреть на меня, у меня подкосились ноги.

Но он мой хозяин. Я обязана выполнять его приказания.

Я стиснула зубы и шагнула к ящику – туда, где он приподнял крышку. Наклонившись, я посмотрела на квадрат молочно-белого стекла. На стекле виднелись какие-то неясные очертания.

Он мягко опустил мне на голову халат, так что он закрыл от меня свет. Халат еще хранил тепло его тела и пах разогретым на солнце кирпичом. Я оперлась руками об стол и на минуту закрыла глаза. У меня было такое ощущение, точно я чересчур быстро выпила кружку пива за ужином.

– Что ты там видишь? – спросил он.

Я открыла глаза и увидела картину, на которой не было женщины.

– Ой!

Я так быстро выпрямилась, что халат упал на пол и я наступила на него, попятившись от ящика.

– Извините, сударь, – пробормотала я, убирая ногу. – Я сегодня же выстираю халат.

– Не обращай внимания на халат, Грета. Что ты видела?

Я сглотнула. Я ничего не понимала и была немного напугана. То, что я увидела в ящике, было или дьявольское наваждение, или что-то католическое и мне непонятное.

– Я видела картину, сударь. Но она была меньше размером и на ней не было женщины. И все как будто поменялось местами.

– Да, изображение проецируется вверх ногами, и правая и левая сторона меняются местами. Для этого там вставлены зеркала.

Я не понимала ни слова.

– Но…

– Что такое?

– Мне непонятно, сударь. Как туда попала картина?

Он поднял и встряхнул халат. На лице его была улыбка. Когда он улыбался, его лицо становилось похожим на распахнутое окно.

– Видишь вот это? – спросил он, показывая на трубку, вделанную в меньший ящик. – Это называется «линза». Она сделана из специально обточенного стекла. Когда свет от этой сцены, – он показал в угол, – проходит через линзу и попадает в ящик, здесь воспроизводится изображение.

Он постучал пальцем по молочно-белому стеклу.

Стараясь понять, я так напряженно на него смотрела, что у меня на глазах выступили слезы.

– Что такое «воспроизводится», сударь? Я не знаю этого слова.

У него в лице что-то изменилось, словно до этого он смотрел поверх меня, а сейчас поглядел на меня.

– Это значит – рисуется. Как на картине.

Я кивнула. Мне больше всего на свете хотелось убедить его, что до меня доходит смысл его слов.

– Как широко раскрылись твои глаза, – вдруг сказал он.

Я покраснела.

– Да, сударь, мне говорили, что я имею привычку широко раскрывать глаза.

– Еще раз хочешь посмотреть?

Мне вовсе этого не хотелось, но я не могла в этом признаться. Подумав секунду, я сказала:

– Я погляжу, сударь, но только если вы выйдете из комнаты.

Это его, казалось, удивило и позабавило.

– Хорошо, – сказал он и протянул мне халат. – Я вернусь через несколько минут и, прежде чем войти, постучу в дверь.

Он ушел, закрыв за собой дверь. Я держала халат в трясущихся руках и думала, что, может быть, мне только притвориться, что я посмотрела в ящик. Но он поймет, что я солгала.

Кроме того, мне было любопытно. Без него я могла думать о том, что я там увижу, без особого страха. Я глубоко вдохнула воздух и посмотрела в глубь ящика. На матовом стекле мне было видно неясное отражение стоящих в углу предметов. Когда я накрыла голову халатом, картинка стала «воспроизводиться», как он сказал, все отчетливее – стол, стулья, желтая гардина в углу, стена с географической картой, керамический горшочек, поблескивающий на столе, оловянная миска, пуховка, письмо. Они все были «воспроизведены» на плоской поверхности матового стекла. Картина – и одновременно не совсем картина. Я потрогала стекло пальцем – оно было гладким и прохладным и на нем не было никаких следов краски. Я сняла халат, и картинка опять потускнела. Но я все еще ее видела. Я опять накинула на голову халат, закрывший мне свет из окон, и увидела яркие краски. Они казались даже ярче и сочнее, чем на самом деле.

Теперь мне стало так же трудно оторваться от ящика, как было трудно отвести взор от дамы с жемчужным ожерельем, когда я впервые увидела ее на картине. Когда я услышала стук в дверь, я едва успела выпрямиться и сбросить с головы халат.

– Посмотрела, Грета? – спросил он, войдя в комнату. – Внимательно посмотрела?

– Я посмотрела, сударь, но мне все же неясно, что я там увидела. – Я поправила капор.

– Удивительная штука, правда? Когда мой друг показал мне ее в первый раз, я так же удивился, как и ты.

– Но зачем вам глядеть в нее, сударь, когда вы можете смотреть на свою картину?

– Ты не понимаешь. – Он постучал по ящику. – Это – орудие. Оно помогает мне видеть – для того, чтобы я мог правильно изобразить все на картине.

– Но вы же можете все это видеть и собственными глазами.

– Верно, но глаза видят не все.

Мои глаза невольно метнулись в угол, словно для того, чтобы обнаружить нечто скрытое от меня раньше за пуховкой, едва видневшейся в тени от синей ткани.

– Скажи, Грета, – продолжал он, – ты думаешь, что я просто рисую то, что стоит там в углу?

Я посмотрела на картину, не зная, что ответить. В этом вопросе был какой-то подвох. Что бы я ни ответила, я ошибусь.

– Камера-обскура помогает мне по-иному увидеть то, что там стоит. Увидеть больше.

Заметив мое озадаченное выражение, он, видимо, пожалел, что зря распинался перед глупой девчонкой. Он закрыл ящик, а я сняла с плеч халат и протянула ему:

– Сударь…

– Спасибо, Грета, – сказал он и взял халат. – Ты уже окончила уборку?

– Да, сударь.

– Тогда можешь идти.

– Спасибо, сударь.

Я быстро собрала швабру, тряпку и ведро и ушла. Дверь со щелком закрылась за мной.

* * *

Я много думала над его словами. Над тем, что ящик помогает ему увидеть больше. Хотя я не понимала почему, я чувствовала, что он прав. Потому что ощущала это в его картине с дамой, примеряющей жемчужное ожерелье, и потому что я помнила его панораму Делфта. Он видел то, что было недоступно другим. И поэтому город, в котором я жила всю жизнь, открылся мне на картине заново. И поэтому женщина на портрете стала красивее, оттого что на ее лицо падал солнечный свет.

Когда я пришла в мастерскую убираться на следующий день, ящика уже не было, а мольберт стоял на прежнем месте. Я посмотрела на картину. Раньше я находила в ней только незначительные перемены. Сейчас же мне сразу бросилось в глаза, что географическая карта исчезла и из картины, и со стены. Стена была теперь пустой. И картина от этого выиграла: очертания женщины были более четкими на фоне бежевой стены. Но меня эта перемена огорчила – она была слишком внезапной. Этого я от него не ожидала. Окончив уборку, я пошла в мясной ряд. Меня одолевало какое-то беспокойство, и я не глядела, как обычно, по сторонам. Я помахала рукой нашему прежнему мяснику, но не остановилась перекинуться с ним парой слов, даже когда он позвал меня по имени. В нашей палатке хозяйничал один Питер-младший. После того, первого дня я видела его несколько раз. Но это всегда происходило в присутствии его отца. Отец занимался со мной, а Питер стоял в глубине палатки. Сейчас же он сказал:

– Здравствуй, Грета. А я все ждал, когда ты придешь.

Какие глупости он говорит, подумала я: я прихожу за мясом через день.

Он отвел глаза, и я решила ничего ему не отвечать.

– Пожалуйста, три фунта говядины для рагу. И потом, у вас еще остались сосиски, которые позавчера продал мне ваш отец? Девочкам они очень понравились.

– К сожалению, сосисок не осталось.

Позади меня встала женщина, дожидаясь, когда он меня обслужит. Питер взглянул на нее, потом спросил меня, понизив голос:

– Можешь немного подождать?

– Подождать?

– Я хочу тебя кое о чем спросить.

Я отошла в сторону, и он занялся женщиной. Мне это не понравилось – я и так была не в своей тарелке. Но у меня не было выбора.

Когда он отпустил мясо женщине и мы остались одни, он спросил:

– В каком районе живет твоя семья?

– На Ауде Лангендейк, в квартале папистов.

– Нет, я имею в виду твоих родных.

Я смутилась – надо же сделать такую ошибку!

– На канале Ритвельд, недалеко от ворот Ку. А в чем дело?

Наконец-то он посмотрел мне в глаза:

– Ходят слухи, что в этом квартале появились больные чумой.

Я отшатнулась. Глаза у меня расширились от ужаса.

– И что, установлен карантин?

– Пока нет, но, говорят, сегодня объявят.

Позже я поняла, что он, видимо, справлялся обо мне. Если бы он уже не знал, где живет моя семья, он не стал бы говорить мне о чуме.

Я не помню, как добралась домой. Питер-младший, наверное, сам положил мясо мне в корзину, но я помню только, как я прибежала обратно, поставила корзину у ног Таннеке и сказала:

– Мне надо поговорить с госпожой.

Таннеке рассматривала содержимое корзины:

– Сосисок не купила и ничего не купила, чем их заменить! Что с тобой? Иди сейчас же обратно в мясной ряд.

– Мне надо поговорить с госпожой, – повторила я.

– Что случилось? – подозрительно нахмурилась Таннеке. – Ты что-нибудь натворила?

– Квартал, где живут мои родные, могут закрыть на карантин. Мне надо к ним сходить.

– Ах вот что, – нерешительно проговорила Таннеке. – Не знаю, что тебе сказать. Тебе придется спросить разрешения у госпожи. Она сейчас с моей хозяйкой.

Катарина и Мария Тинс были в комнате с распятием. Мария Тинс, по обыкновению, курила трубку. Когда я вошла, они замолчали.

– Что тебе нужно, девушка? – буркнула Мария Тинс.

– Прошу вас, сударыня, – обратилась я к Катарине. – Я узнала, что квартал, где живет моя семья, могут закрыть на карантин. Мне бы хотелось их повидать.

– Что? И принести сюда заразу? Ни в коем случае! С ума ты, что ли, сошла?

Я посмотрела на Марию Тинс, что еще больше взбесило Катарину.

– Я сказала – ни в коем случае! Это я решаю, что тебе разрешить, а что запретить. Ты что, забыла?

– Нет, сударыня, – сказала я, потупив глаза.

– Я тебя и по воскресеньям туда не буду отпускать, пока опасность заразы не минует. Иди же, чего ты здесь торчишь? У нас дела.

Я вынесла во двор грязное белье и села спиной к двери: мне никого не хотелось видеть. Я отстирывала платье Мартхе и плакала. Когда я почувствовала запах трубки Марии Тинс, я вытерла глаза, но не обернулась.

– Не будь дурочкой, милая, – раздался у меня за спиной голос Марии Тинс. – Ты ничем не можешь им помочь, и тебе надо позаботиться о собственном благополучии. Ты же умница – неужели ты этого не понимаешь?

Я ничего не ответила. Через некоторое время запах трубки исчез.

На следующее утро хозяин пришел в мастерскую, когда я подметала пол.

– Мне очень жаль, что твою семью постигло такое несчастье, Грета, – сказал он.

Я подняла на него глаза. Его взгляд светился сочувствием, и, набравшись смелости, я спросила:

– Вы не знаете, сударь, карантин уже объявили?

– Да, вчера утром.

– Спасибо, сударь.

Он кивнул и повернулся идти. Но тут я сказала:

– Можно мне у вас еще что-то спросить, сударь? Про картину.

Он остановился в дверях:

– Что такое?

– Когда вы смотрели в ящик, он сказал вам, что из картины надо убрать карту?

– Да, сказал. – Он впился в меня взглядом, как аист, увидевший зазевавшуюся рыбешку. – А тебе картина больше нравится без карты?

– Да, она стала лучше.

Вряд ли я осмелилась бы сказать ему такое в другое время, но беда, постигшая моих родных, прибавила мне дерзости.

Он улыбнулся такой теплой улыбкой, что моя рука судорожно стиснула веник.

* * *

Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня – за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.

Проходя мимо меня в коридоре, Мария Тинс пробормотала:

– Возьми себя в руки, девушка.

Только в мастерской я убиралась так же старательно, как прежде, соблюдая его приказ ничего не сдвигать с места.

Когда наступило первое воскресенье, в которое мне не позволили пойти домой, я сначала не знала, что с собой делать. В нашу церковь я пойти тоже не могла – она была в закрытой зоне. Но и в доме мне оставаться не хотелось. Не зная, что делают католики по воскресеньям, я все равно не хотела находиться среди них.

Они ушли все вместе на службу в иезуитской церкви. Девочки надели нарядные платья, и даже Таннеке приоделась: на ней было бежевое шерстяное платье, и на руках она держала Йохана. Катарина шла очень медленно, опираясь на руку своего мужа. Мария Тинс заперла за собой дверь. Я стояла на площадке перед домом, раздумывая, куда пойти. В стоящей напротив нашего дома Новой церкви колокола пробили время.

В этой церкви меня крестили, подумала я. Неужели меня не пустят туда на службу?

Я прокралась в огромную церковь, ощущая себя мышью, забравшейся в богатый дом. Внутри был прохладный полумрак. Гладкие белые колонны вздымались ввысь, подпирая потолок, который, казалось, был почти так же далеко, как небо. За алтарем стояла величественная мраморная гробница Вильгельма Оранского.

Я не увидела ни одного знакомого лица. На скамьях сидели люди в темной одежде, которая была гораздо более модно скроена и сшита из более дорогого сукна, чем мне когда-нибудь придется носить. Я присела в укромном местечке за колонной, но, поминутно ожидая, что кто-нибудь спросит, что я здесь делаю, почти не слышала службы. Когда она кончилась, я поспешила уйти, пока ко мне никто не подошел. Я обошла кругом церкви и посмотрела на наш дом, стоявший по другую сторону канала. Дверь все еще была заперта. Видно, католические службы продолжаются дольше наших, подумала я.

Я пошла в направлении своего родного дома и остановилась, только дойдя до ограждения, у которого дежурил солдат. Улицы с другой стороны ограждения были пустынны.

– Как там дела? – спросила я солдата.

Он пожал плечами и ничего не ответил. Ему было явно жарко в шляпе и плаще, потому что, хотя солнце скрывалось за облаками, было тепло и даже душно.

– А список умерших где-нибудь есть? – с трудом выговорила я.

– Пока нет.

Это меня не удивило – списки всегда вывешивались с опозданием и к тому же были неполными. Куда точнее были слухи.

– Вы не знаете… не слышали про старого мастера Яна?..

Подошли еще люди и стали задавать те же вопросы.

– Я ничего не знаю, – сказал солдат. – Ждите, когда вывесят списки.

Я попыталась расспросить солдата, караулившего у шлагбаума на другой улице. Этот говорил со мной дружески, но тоже ничего не знал о моих родных.

– Могу порасспрашивать кругом, – сказал он с улыбкой, – но только не даром.

Он окинул меня жадным взглядом, и я поняла, что речь идет не о деньгах.

– Как тебе не стыдно! – вспыхнула я. – Хочешь воспользоваться горем людей?

Но солдат беспечно улыбнулся – ему не было стыдно. Я забыла, что при виде молодой женщины у солдат возникает только одна мысль.

Вернувшись на Ауде Лангендейк, я с облегчением увидела, что дверь открыта. Я проскользнула внутрь и провела остаток дня во дворике, читая свой молитвенник. Вечером я легла спать без ужина, сказав Таннеке, что у меня болит живот.

* * *

В мясной лавке Питер-младший отвел меня в сторону, пока его отец занимался с другой покупательницей, и спросил:

– Ты что-нибудь знаешь о своих родных?

Я покачала головой:

– Пробовала узнать, но никто ничего не говорит.

Я не смотрела ему в лицо. Меня смущала его забота. У меня было такое ощущение, будто я ступила с лодки на землю, а земля закачалась у меня под ногами.

– Я постараюсь разузнать, – сказал Питер не терпящим возражений тоном.

– Спасибо, – помолчав, сказала я.

Что я буду делать, если он действительно что-нибудь узнает? Он ничего от меня не требовал, как тот солдат, но я буду ему обязана. А я не хотела быть обязанной никому.

– На это может уйти несколько дней, – тихо сказал Питер.

Он передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.

Я кивнула, глядя на его руки – лунки ногтей были заполнены кровью.

Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.

Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них – узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.

Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.

Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У меня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.

Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.

– Заболела ваша сестра Агнеса, – тихо сказал он. – Ей очень худо.

– А мои родители?

– Они пока здоровы.

Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.

– Спасибо, Питер, – прошептала я, впервые назвав его по имени.

В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, – надежду.

* * *

В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.

– Он еще не скоро встанет, – сказала она. – Подмастерья в воскресенье спят чуть ли не до вечера. Это у них выходной.

Мне не понравились ни ее слова, ни то, как они были сказаны.

– Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.

Помимо моей воли в моем голосе проскользнули приказные нотки Катарины.

Женщина подняла брови:

– Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.

Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети – две девочки и два мальчика – бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.

Появился Франс, протирая заспанные глаза.

– Грета, это ты? – воскликнул он. – Я не понял, кто пришел – ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.

Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.

– Агнеса заболела. У нее чума, – выпалила я. – Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа.

Франс перестал протирать глаза.

– Агнеса? – переспросил он, словно не понимая. – Откуда ты это знаешь?

– Мне помогли узнать.

– Ты их не видела?

– Там объявлен карантин.

– Карантин? И как давно?

– Дней десять.

Франс сердито покачал головой:

– А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.

– Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.

Франс понуро опустил голову. Я не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно вырос. И у него стал ниже голос.

– Франс, ты ходишь в церковь?

Он пожал плечами. Больше говорить на эту тему я не решилась и вместо этого сказала:

– Я хочу за них помолиться. Пойдешь со мной?

Он не хотел идти в церковь, но я его уговорила – мне была невыносима мысль, что я опять окажусь одна в незнакомой церкви. Мы нашли церковь недалеко от фабрики, и, хотя служба не принесла мне особого утешения, я молила Бога уберечь всю нашу семью.

После службы мы с Франсом погуляли по берегу реки Схи. Мы почти не разговаривали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. На людской памяти от чумы еще никто не выздоравливал.

* * *

Однажды утром, отпирая для меня дверь мастерской, Мария Тинс сказала:

– Ладно, девушка. Можешь сегодня расчистить этот угол. – Она показала на тот угол, в котором позировала миссис Рейвен. – Все вещи со стола сложи в сундуки в кладовке – кроме миски и пуховки Катарины. Я заберу их с собой.

Она прошла через комнату и сняла со стола два предмета, которые я столько недель аккуратно ставила на место.

Увидев мое лицо, Мария Тинс рассмеялась:

– Не удивляйся – он закончил картину. Все это ему больше не нужно. Когда закончишь уборку, вытри пыль со всех стульев и поставь их у среднего окна. И открой все ставни.

Она ушла, держа в руках миску.

Без миски и пуховки стол неузнаваемо изменился. Письмо, синяя ткань и глиняный фарфоровый горшочек потеряли всякий смысл – словно их случайно бросили на стол. И все равно мне не хотелось убирать их с прежнего места.

Я оттягивала эту минуту всеми способами: открыла ставни, отчего комната стала светлой и непохожей на себя. Потом я вымыла пол и стерла пыль со всех предметов, кроме стола. Некоторое время я смотрела на картину, стараясь понять, что в ней означало завершение работы. Я уже несколько дней не видела в ней никаких изменений.

Так я и стояла, ломая голову, когда вошел хозяин.

– Ты еще не закончила уборку, Грета? Поспеши. Я пришел, чтобы помочь тебе передвинуть стол.

– Извините, что я замешкалась, сударь. Просто…

Его, казалось, удивило, что я решилась возразить, но он промолчал, и я закончила:

– …Я так привыкла к этим предметам, что просто не могу заставить себя сдвинуть их с места.

– Вот как? Тогда я тебе помогу.

Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.

Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно – эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.

Он ушел, и я быстро закончила уборку – у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.

Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.

Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.

– Посмотри, Таннеке, – прошептала я, – это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.

– Что?

Таннеке вспыхнула. Поправила капор и фартук и прошипела мне:

– Поди скажи хозяйке, что они пришли.

Я побежала в дом и нашла Марию Тинс и Катарину в комнате с распятием.

– Пришли Ван Рейвены, – объявила я.

Катарина и Мария Тинс сняли капоры и расправили свои воротники. Катарина, ухватившись за стол, поднялась на ноги. Когда они выходили из комнаты, Мария Тинс поправила в волосах Катарины один из черепаховых гребней, которые та надевала только в особых случаях.

Они поздоровались с гостями в прихожей, а я в нерешительности стояла в коридоре. Когда они пошли к лестнице, Ван Рейвен увидел меня и остановился:

– А это кто у вас?

Катарина бросила на меня сердитый взгляд:

– Одна из служанок. Таннеке, принеси нам, пожалуйста, вина.

– Пусть вино принесет служанка с большими глазами, – распорядился Ван Рейвен. – Иду, дорогая, – сказал он жене, которая уже поднималась по лестнице.

Мы с Таннеке стояли рядом – она в раздражении, я в растерянности. Что это ему вздумалось?

– Ну чего стоишь? – крикнула Катарина. – Ты слышала, что он сказал. Неси вино!

И она принялась карабкаться по лестнице вслед за Марией Тинс, подтягивая грузное тело за перила.

Я пошла в комнату девочек, нашла и протерла фартуком пять бокалов и поставила на поднос. Затем я стала искать в кухне вино. Я не знала, где его держат, – в доме редко пили вино. Оскорбленная Таннеке куда-то исчезла. Я боялась, что вино хранится в одном из шкафов под замком и что мне придется идти к Катарине за ключом.

К счастью, Мария Тинс это, по-видимому, предвидела. В комнате с распятием на столе стоял полный вина кувшин с оловянной крышкой. Я поставила кувшин на поднос и понесла вино наверх, предварительно поправив капор, воротник и фартук, как сделали мои хозяйки.

Когда я вошла в мастерскую, они все стояли перед картиной.

– Ты опять превзошел себя, – сказал Ван Рейвен. – Тебе нравится, дорогая? – спросил он жену.

– Конечно, – ответила она.

Свет из окна падал ей на лицо, делая ее почти красивой.

Когда я поставила поднос на стол, который мы с хозяином подвинули к стене утром, ко мне подошла Мария Тинс.

– Я этим займусь, – прошептала она. – А ты быстрей уходи.

Уже на лестнице я услышала слова Ван Рейвена:

– Где эта большеглазая служанка? Уже ушла? А я хотел хорошенько ее рассмотреть.

– Ну при чем тут какая-то служанка? – с наигранным весельем воскликнула Катарина. – Рассматривайте лучше картину.

Я вышла наружу и села на скамейку рядом с Таннеке, которая не произнесла ни слова. Мы молча занялись манжетами, прислушиваясь к доносившимся сверху голосам.

Когда они спустились, я завернула за угол дома и так стояла, прижавшись к теплой кирпичной стене, пока они не ушли.

Позже появился слуга Ван Рейвенов и поднялся в мастерскую. Я не видела, как он уходил, потому что пришли девочки и попросили меня развести в очаге огонь – они собирались печь яблоки.

На следующее утро картины в мастерской не было. Мне так и не удалось взглянуть на нее в последний раз.

* * *

Придя в то утро в мясной ряд, я услышала, как какой-то мужчина сказал, что карантин сняли. Я поспешила к палатке Питера. Оба, отец и сын, были там, и несколько человек стояли в очереди. Не обращая на них внимания, я подошла к Питеру-младшему и спросила:

– Вы можете меня быстро обслужить? Мне надо сбегать узнать, что делается дома. Три фунта языка и три фунта сосисок.

Несмотря на негодование пожилой женщины, которую он обслуживал, Питер стал взвешивать мне язык.

Когда он протянул мне пакеты, она сердито сказала:

– Небось если бы я была молода и улыбнулась тебе, ты и меня обслужил бы без очереди.

– Она мне не улыбалась, – ответил Питер.

Он глянул на отца и вручил мне еще один пакет – поменьше.

– Подарок твоим родным, – тихо сказал он.

Даже не поблагодарив его, я схватила пакет и пустилась бежать.

Говорят, что бегают только дети и воры.

Я бежала всю дорогу до дому.

Мои родители сидели на скамейке с опущенными головами. Подбежав, я взяла руку отца и прижала ее к своим мокрым щекам. Потом села рядом. Мы молчали.

Что было сказать?

* * *

После этого мне все стало безразлично. Все, что придавало жизни интерес – чистота белья, каждодневные походы за продуктами, тихая мастерская, – все утратило смысл, хотя и не исчезло, как синяки на теле, которые, светлея, не исчезают, но оставляют на своем месте болезненное затвердение.

Сестра умерла в конце лета. Осенью непрерывно шли дожди. У меня уходила уйма времени на просушку белья в кухне. Я перевешивала сырые вещи поближе к огню, пока они не заплесневели, но приходилось все время следить, чтобы их не подпалило пламя. Узнав о смерти Агнесы, Таннеке и Мария Тинс отнеслись ко мне с сочувствием. В течение нескольких дней Таннеке старалась сдерживать раздражение, но вскоре опять начала прикрикивать на меня и подолгу дуться. И мне же приходилось к ней подольщаться. Мария Тинс выражала свое сочувствие главным образом тем, что одергивала Катарину, когда та принималась меня бранить.

Сама Катарина словно и не слыхивала о смерти моей сестры – во всяком случае, делала такой вид. Срок родов приближался, и, как предсказала Таннеке, хозяйка большую часть времени проводила в постели, поручив Йохана заботам Мартхе. Малыш уже научился ходить, и за ним требовался глаз да глаз.

Девочки вообще не знали, что у меня была сестра, и я не считала нужным говорить им, что она умерла. Только Алейдис как будто заметила, что со мной что-то творится. Она иногда садилась рядом и плотно прижималась ко мне, как щенок, который хочет согреться у теплого бока матери. И эта безыскусная ласка согревала мне душу.

Как-то Корнелия вышла во дворик, когда я там развешивала белье, и протянула мне старую куклу.

– Мы больше с ней не играем, – заявила она. – Даже Алейдис не играет. Хочешь, отдай ее своей сестре.

Она смотрела на меня широко открытыми невинными глазами, и я поняла, что она прослышала о смерти Агнесы.