Текст книги "Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения"

В общем и целом русские вкладывали примерно 150 тысяч долларов. Это была не филантропия, а трезвый расчет. Если все спектакли пройдут с аншлагами, в чем никто не сомневался, то министерство получит вдвое больше вложенного, то есть общая сумма доходов с гастролей составит 300 тысяч долларов. С другой стороны, исходя из контракта «министерство – компания» и из закона о доходе относительно себестоимости, получалось, что Эвримен-опера будет нести убытки в размере примерно четырех тысяч долларов в неделю. Оставалось верить, что Брин придумал, как эти убытки покрыть. «Но что именно он придумал – не спрашивайте, солнышко, – говорила миссис Гершвин. – Это тайна, покрытая мраком».

Пока миссис Брин развивала тему «ударов в сердце», вернулся с репетиции ее муж. Не хочет ли он выпить, спросила она. Хочет, и очень даже. Чистого бренди.

Брину лет сорок пять. Он среднего роста и прекрасно сложен, чего нельзя не заметить из-за его пристрастия к узким брюкам и приталенным пиджакам а-ля Эйзенхауэр. Рубашки он носит черные или пурпурные, сшитые на заказ. У него редеющие белокурые волосы, и он всегда – на улице и дома – ходит в черном берете. Лицо его, тонкое, бледное, со впалыми щеками, принадлежит как будто двум совершенно разным людям, в зависимости от того, серьезен он или улыбается. В серьезные моменты, длящиеся иногда часами, оно превращается в мрачную, застывшую маску, как будто он позирует фотографу, велевшему не двигать ни одним мускулом. В такие минуты неизменно вспоминаешь, что Брин, как и его жена, играл на сцене – и не кого-нибудь, а Гамлета, в спектакле, который гастролировал после войны в Европе и шел даже в подлинном Эльсиноре. Но стоит Брину отвлечься от забот или чем-нибудь заинтересоваться, как лицо его переполняется жизнью и мальчишеской веселостью. Сквозь мнимую недоступность и отчужденность вдруг проступает что-то застенчивое, милое и простодушное. Может быть, именно этой двойственностью объясняется то, что какой-нибудь сотрудник Эвримен-оперы ворчит: «С мистером Брином никогда не знаешь, чего ждать», а через несколько минут от него же слышишь: «Его кто угодно обхитрит. Уж очень он добрый».

***

Брин глотнул бренди и поманил меня в ванную, показать, как работает игрушечный кораблик. Это было оловянное каноэ, которым управлял заводной индеец.

– Колоссально, правда? – говорил он, глядя, как индеец гоняет каноэ по ванне. – Что-то невероятное!

У него актерский поставленный голос, такой низкий, что кажется помпезным; холеные руки его движутся в такт словам, но не возбужденно, как у романских народов, а изящно и ритуально-медленно, как будто он служит мессу. Кстати, в молодости он думал о церковной карьере и, прежде чем посвятить себя сцене, год учился на священника.

Я спросил, как прошла репетиция.

– Ну, состав у нас сильный, – ответил он, – но они считают, что успех у них в кармане. Избаловались. Вызовы, знаете ли, овации, восторженные рецензии… Никак им не втемяшить, что гастроли в России – это не просто еще один ангажемент. Там надо превзойти самих себя.

По мнению сторонних наблюдателей, для этого Брину предстояло как следует потрудиться. В 1952 году, когда они с Блевинсом Дэвисом ставили оперу Гершвина (которая в первой постановке Театральной гильдии в 1935 году не имела ни зрительского, ни критического успеха), среди исполнителей были Уильям Уорфилд (Порги), Леонтина Прайс (Бесс) и Кэб Кэллоуэй (Кайфолов). Но с тех пор звезды ушли, ушли и те, кто пришел на их место, а заменившие заменивших были не того калибра. В долгоидущем спектакле вообще очень трудно сохранить уровень исполнения, особенно когда труппа все время в разъездах. Утомительные переезды, сменяющиеся как во сне гостиничные номера и рестораны, наэлектризованная атмосфера совместной жизни и работы – все это, накапливаясь, изнуряет артистов, а это сказывается на спектакле. Немецкий театральный критик Хорст Кюглер, посмотревший «Порги и Бесс» три года назад на Берлинском музыкальном фестивале, пришел в восторг и ходил на нее пять раз; теперь же, посмотрев ее снова, он написал, что спектакль «по-прежнему брызжет энергией и обаянием, несмотря на резко ухудшившееся качество постановки». Всю минувшую неделю Брин репетировал по максимуму, дозволенному профсоюзными правилами; неизвестно было, удастся ли ему вколотить в актеров первоначальную отточенность, – но он и не думал беспокоиться о том, как примут спектакль в Ленинграде. Это будет «разорвавшаяся бомба»! Русские будут «сбиты с ног»! А главное – и тут нечего было возразить – «Такого они не видели!».

Брин допил бренди, и тут жена окликнула его из соседней комнаты:

– Пора переодеваться, Роберт. Они будут здесь в шесть. Я заказала отдельный зал.

– Четверо русских из посольства, – объяснил Брин, провожая меня до дверей. – Приглашены на ужин. Добрые отношения, знаете ли, и все прочее. Побеждает дружба.

У себя в номере на кровати я нашел большой пакет в грубой оберточной бумаге. На пакете стояла моя фамилия, название гостиницы – «Кемпински» – и номер комнаты. Адреса и фамилии отправителя не было и в помине. Внутри оказалось полдюжины толстых антикоммунистических брошюр и написанная от руки открытка, гласившая: «Уважаемый сэр, вы еще можете спастись». Спастись, по-видимому, предстояло от судеб, описанных в приложенной литературе. Она представляла собой подлинные, по утверждению автора, истории лиц, в большинстве своем немцев, которые, кто волей, кто неволей, оказались за «железным занавесом» и сгинули без следа. Как все подлинные истории, они были захватывающе интересны, и я бы прочел их в один присест, если бы не телефонный звонок.

Звонила Бринова секретарша Нэнси Райан.

– Слушай, – сказала она, – ты не против спать со мной? Я про поезд. Понимаешь, получается, что в каждом купе будет по четыре человека, так что придется делать как русские. Они всегда кладут вместе мальчиков и девочек. В общем, мы тут сейчас решаем, кого с кем, и учитывая, кто кого любит, а кто ненавидит, кто с кем хочет, а кто нет, я тебе скажу, это кошмар какой-то. Так что если мы будем вместе с голубками, это сильно упростит дело.

«Голубки» было прозвище Эрла Брюса Джексона, одного из трех исполнителей роли Кайфолова, и Хелен Тигпен, играющей Серену. Джексон и мисс Тигпен уже много месяцев были помолвлены и, согласно рекламным проспектам Эвримен-оперы, собирались обвенчаться в Москве.

Я сказал, что предложение мисс Райан меня вполне устраивает.

– Вот и чудесно, – откликнулась она. – Тогда до встречи в поезде. Если, конечно, визы придут…

К понедельнику, 19 октября, визы и паспорта по-прежнему пребывали в латентном состоянии. Невзирая на это, часа в три пополудни по Берлину уже колесило трио заранее заказанных автобусов, забиравших персонал Эвримен-оперы из гостиниц и пансионов на восточноберлинский вокзал, откуда не то в четыре, не то в шесть, не то в полночь – никто не знал, когда именно, – отправлялся советский «Голубой экспресс».

В холле отеля «Кемпински» собрались те, кого Уорнер Уотсон именовал «наши уважаемые гости». Это были лица, непосредственно не связанные с «Порги и Бесс», но приглашенные руководством ехать в Россию вместе с труппой. К ним относились: приятель Брина, нью-йоркский финансист Герман Сарториус; газетчик Леонард Лайонс, которого официальное досье Эвримен-оперы называло «историком труппы», забыв упомянуть, что он будет по частям отсылать свои исторические записки в «Нью-Йорк пост»; и еще один журналист, лауреат Пулитцеровской премии Айра Вольферт с женой Хелен. Вольферт работает в «Ридерз дайджест», и Брины, которые вырезают и подклеивают все, что пишется о труппе, надеялись, что он напишет для «Дайджеста» статью об их российских похождениях. Миссис Вольферт тоже пишет; она поэтесса. Модернистская, как подчеркнула при знакомстве.

Лайонс нетерпеливо расхаживал по залу в ожидании автобуса.

– Жутко волнуюсь. Ночей не сплю. Перед самым отъездом звонит мне Эйб Бэрроуз – мы соседи – и говорит: «Знаешь, сколько в Москве градусов? По радио сказали, минус сорок». Это было позавчера. Кальсоны купили? – Он задрал брючину и показал полоску красной шерсти. В обычной жизни Лайонс – человек подтянутый, не толстый, но он так укомплектовался на случай морозов, что роскошная меховая шапка, пальто на меху, перчатки и туфли топорщились на нем, как на магазинном воришке.

– Жена Сильвия купила мне сразу три пары. В Саксе. Которые не кусаются.

Герман Сарториус, одетый, как для Уолл-стрит, в костюме и старомодном пальто, сказал, что у него кальсон нет.

– Ничего не успел купить. Только карту. Когда-нибудь пробовали купить автодорожную карту России? Ну, доложу я вам, работка. Пришлось весь Нью-Йорк перевернуть. Как-никак, а в поезде хорошо иметь карту. По крайней мере, понятно, где находишься.

Лайонс кивнул.

– Только знаете, – сказал он, понизив голос и стреляя по сторонам живыми черными глазами, – никому ее не показывайте. Им может не понравиться. Карта все-таки.

– Гм, – сказал Сарториус, явно не понимая, в чем дело. – Ладно, буду иметь в виду.

Все в Сарториусе – седина, рост, вес, джентльменская сдержанность – внушает доверие – свойство, необходимое финансисту.

– Я тут письмо получил от друга, – продолжал Лайонс. – От президента Трумэна. Пишет, чтобы я там вел себя осторожно, а то он теперь не сможет меня вытащить. Представляете себе, статья, а внизу написано: Россия! – воскликнул он и обвел взглядом собравшихся, как будто ища подтверждения, что они разделяют его восторг.

– Есть хочу, – сказала миссис Вольферт. Муж потрепал ее по плечу. У Вольфертов взрослые дети, и они походят друг на друга розовощекостью, серебряными волосами, а главное – несокрушимым спокойствием давно женатых людей.

– Ничего, Хелен, – сказал он, попыхивая трубкой. – Как сядем в поезд, сразу двинем в вагон-ресторан.

– Точно, – одобрил Лайонс. – Водки и икры.

В зал влетела Нэнси Райан, в распахнутом пальто, с развевающимися волосами.

– Никаких вопросов! Полный кошмар! – прокричала она, после чего, разумеется, остановилась и с удовольствием, с которым сообщают дурные вести, произнесла: – Ничего себе – предупредили! За десять минут до отхода! Вагона-ресторана нет. И не будет до русской границы. Тридцать часов!

– Есть хочу! – простонала миссис Вольферт.

Мисс Райан понеслась дальше, на бегу бросив: «Делается все возможное». Это означало, что руководство Эвримен-оперы в полном составе прочесывает сейчас берлинские гастрономы.

Темнело, над городом повисла тонкая сетка дождя, когда наконец автобус, набитый перешучивающимися пассажирами, прогромыхал по улицам Западного Берлина к Бранденбургским воротам, откуда начинался коммунистический мир.

Передо мной в автобусе сидела влюбленная пара: хорошенькая актриска труппы и худосочный юнец, считавшийся западногерманским журналистом. Они познакомились в берлинском джаз-погребке, и он, по-видимому, влюбился: во всяком случае, сейчас он провожал ее на вокзал под шепот, слезы и приглушенный смех. Когда мы подъехали к Бранденбургским воротам, он заявил, что дальше ехать не может: «Мне опасно переезжать в Восточный Берлин». Высказывание, как потом выяснилось, крайне любопытное – ибо кто же вынырнул через несколько недель в России, ухмыляясь, хвастаясь и не в силах правдоподобно объяснить свое появление? Тот самый юнец, по-прежнему утверждавший, что он влюблен, журналист и западный немец.

За Бранденбургскими воротами мы минут сорок ехали сквозь черные километры напрочь разбомбленного Восточного Берлина. Автобусы с остальными прибыли на вокзал раньше нас. Мы встретились на платформе, где уже стоял «Голубой экспресс». Миссис Гершвин в сторонке надзирала за погрузкой своих чемоданов. На ней была шуба из нутрии, а через руку перекинута норковая, в пластиковом мешке на молнии.

– А-а, норка? Это для России, солнышко. Лапушка, а почему он называется «Голубой экспресс», когда он и не голубой вовсе?

Поезд был зеленого цвета – цепь гладких, темно-зеленых вагонов с дизельным паровозом. На боку у каждого вагона были выписаны желтые буквы «СССР», а под ними на разных языках – маршрут: Берлин – Варшава – Москва. Перед входом в вагоны высились щеголеватые советские офицеры в черных каракулевых шапках и приталенных шинелях с раструбами. Рядом стояли одетые победнее проводники. И те и другие курили сигареты в длинных, как у кинозвезд, мундштуках. Они глядели на беспорядочную, возбужденную толчею труппы с каменными лицами, умудряясь сохранять выражение полной незаинтересованности, игнорируя бесцеремонных американцев, которые подходили к ним вплотную и пялились, потрясенные и крайне недовольные тем, что у русских, оказывается, два глаза и нос посередине лица.

Один из исполнителей подошел к офицеру.

– Слушай, парень, – сказал он, показывая на буквы кириллицей, – что значит «СССР»?

Русский нацелил на спрашивающего мундштук, нахмурился и спросил:

– Sind sie nicht Deutch?[38]38
   Вы не немец? (нем.)


[Закрыть]

– Старик, – сказал актер, – зачем напрягаться? – Он глянул вокруг и помахал Робину Джоахиму, молодому русскоговорящему ньюйоркцу, которого Эвримен-опера наняла в поездку переводчиком.

Оба русских заулыбались, когда Джоахим заговорил на их языке; но удовольствие сменилось изумлением, когда он объяснил, что пассажиры поезда – не немцы, а «американски», везущие в Ленинград и Москву оперу.

– Удивительно! – сказал Джоахим, поворачиваясь к слушавшей разговор группке, в которой был Леонард Лайонс. – Им вообще о нас не говорили. Они понятия не имеют, что такое «Порги и Бесс».

Первым оправившись от шока, Лайонс выхватил из кармана блокнот и авторучку:

– Ну и что? Какова их реакция?

– О, – сказал Джоахим, – они в восторге. Вне себя от радости.

Действительно, русские кивали и смеялись. Офицер хлопнул проводника по плечу и прокричал какой-то приказ.

– Что он сказал? – спросил Лайонс, держа авторучку наперевес.

– Велел самовар поставить, – ответил Джоахим.

На вокзальных часах было пять минут седьмого. Приближался отъезд, со свистками и громыханием дверей. В коридорах поезда из репродукторов грянул марш, и члены труппы, наконец благополучно погрузившиеся, гроздьями повисли в окнах, маша удрученным немецким носильщикам – те так и не получили «капиталистического оскорбления», каковым, предупредили нас, в народных демократиях считают чаевые. Внезапно поезд взорвался единодушным «ура». По платформе бежали Брины, а за ними несся фургон с едой: ящики вина и пива, сосиски, хлеб, сладкие булочки, колбаса всех сортов, апельсины и яблоки. Едва все это внесли в поезд, как фанфары взвыли крещендо, и Брины, улыбавшиеся нам с отеческим напускным весельем, остались стоять на платформе, глядя, как их «беспрецедентное начинание» плавно уносилось во тьму.

Мое место было в купе № 6 вагона № 2. Купе было больше обычного, и что-то в нем было приятное, несмотря на репродуктор, который полностью не выключался, и синий ночник на синем потолке, который полностью не гас. Стены в купе были синие, окно обрамлено синими плюшевыми занавесками, под цвет сидений. Между полками был столик, а на нем лампа под розовым шелковым абажуром.

Мисс Райан познакомила меня с нашими соседями по купе, которых я раньше не видел, Эрлом Брюсом Джексоном и его невестой Хелен Тигпен.

Джексон – высокий, поджарый, провод под током, с раскосыми глазами, эспаньолкой и мрачным выражением. На каждом пальце у него переливаются кольца – брильянтовые, сапфировые и рубиновые. Мы пожали друг другу руки.

– Спокойно, браток, спокойно. Главное – спокойствие, – сказал он и продолжал чистить апельсин, не подбирая падавшие на пол корки.

– Нет, Эрл, – сказала мисс Райан, – главное не спокойствие. Главное – чистота и порядок. Положите корки в пепельницу. В конце концов, – продолжала она, глядя на гаснущие за окном последние одинокие огни Восточного Берлина, – это будет наш дом черт знает сколько времени.

– Вот именно, Эрл. Дом, – сказала мисс Тигпен.

– Спокойно, браток, спокойно. Главное – без напряга. Так ребятам в Нью-Йорке и передай, – сказал Джексон, выплевывая косточки.

Мисс Райан начала раздавать ингредиенты бриновского «пикника в последнюю минуту». От пива и сэндвича с колбасой мисс Тигпен отказалась.

– Прямо не знаю, чем питаться. Ничегошеньки для моей диеты. Мы когда с Эрлом познакомились, я села на диету и спустила пятьдесят шесть фунтов. Пять ложек икры – это сто калорий.

– Да бросьте, ради бога, это же не икра, – сказала мисс Райан, набивая рот сэндвичем с колбасой.

– Я вперед думаю, – угрюмо ответила мисс Тигпен и зевнула. – Никто не против, если я влезу в пеньюар? Хоть устроиться поудобнее.

Мисс Тигпен – концертная певица, поступила в труппу четыре года назад. Это маленькая, пухленькая, обильно пудрящаяся женщина. Она ходит на высоченных каблуках, носит громадные шляпы и выливает на себя тонны «Джой» («самые дорогие духи на свете»).

– Ну, класс, кошечка, – сказал Джексон, любуясь тем, как его невеста устраивается поудобнее. – Выигрышный номер – семь-семь-три, главное – спокойствие. Убль-ди-ду-у!

Мисс Тигпен пропустила эти комплименты мимо ушей.

– Эрл, – спросила она, – ведь правда, это было в Сан-Паулу?

– Что «это»?

– Где мы обручились.

– Угу. Сан-Паулу, Бразилия.

Мисс Тигпен облегченно вздохнула:

– Так и сказала мистеру Лайону. Он спрашивал. Это такой, который пишет в газету. Ты с ним знаком?

– Угу, – сказал Джексон. – Покорешили чуток.

– Вы, может, слышали? – обратилась ко мне мисс Тигпен. – Насчет нас. Что мы в Москве повенчаемся. Это все Эрл придумал. Сама-то я даже не знала, что мы помолвлены. Пятьдесят шесть фунтов спустила – и знать не знала, что мы помолвлены, пока Эрл не придумал повенчаться в Москве.

– Шум на весь мир. – Джексон прищелкивал сверкающими от перстней пальцами, однако говорил медленно и серьезно, явно высказывая заветную мысль. – Первые американские черные в истории женятся в Москве. На всех первых страницах. По телику. – Он повернулся к мисс Тигпен. – И нечего трепать языком. Главное, чтобы магнитные вибрации были правильные. Это тебе не шутка: чтобы вибрации подходили.

– Вы бы видели жениховский костюм Эрла, – сказала мисс Тигпен. – Сшил на заказ в Мюнхене.

– Обалденный, – сказал Эрл. – Это что-то. Фрак коричневый, с персиковыми атласными отворотами. Штиблеты, само собой, под цвет. Плюс пальто с этим, как его, каракулевым воротником. Но, друг, до великого дня никто даже одним глазком не увидит.

Я спросил о дате великого дня, и Джексон признался, что точного числа пока нет.

– Всем мистер Брин занимается. Разговаривает с русскими. Для них это большое дело.

– Еще бы, – сказала мисс Райан, подбирая с пола апельсиновые корки. – Наконец-то все узнают, что есть на свете такая страна – Россия.

Мисс Тигпен, уже в пеньюаре, улеглась на полку и приготовилась изучать ноты; но что-то ее точило, не давало сосредоточиться.

– Я вот все думаю, это ведь не будет иметь силы. У нас там в некоторых штатах, если пожениться в России, это не имеет силы.

– В каких штатах? – спросил Джексон, явно возобновляя надоевший спор.

Мисс Тигпен подумала и сказала:

– В некоторых.

– В Вашингтоне это имеет силу, – вдалбливал он ей. – А Вашингтон – твой родной город. Ну, так если это имеет силу в твоем родном городе, с чего базар?

– Эрл, – устало сказала мисс Тигпен, – может, сходишь поиграешь с ребятами в тонк, а?

Тонком называлась игра, популярная среди некоторых слоев труппы: вариант с пятью картами. Джексон пожаловался, что партию составить невозможно.

– Даже пулю расписать негде. Специалисты (играющие) на койках вперемешку с фрайерами (не играющими).

Открылась дверь купе, и бутафор труппы Даки Джеймс, белокурый, мальчишеского вида англичанин, проходя мимо, объявил на своем кокни:

– Если кто хочет выпить, то мы у себя устроили бар. Мартини… Манхэттен… Виски…

– Даки-то! – сказала мисс Тигпен. – Вот кому счастье! Понятно, что он выпивку раздает. Знаете, чего было? За минуту до отъезда приходит телеграмма. Тетка умерла и оставила ему девяносто тысяч фунтов.

Джексон присвистнул:

– Это настоящими деньгами сколько?

– Двести семьдесят тысяч долларов. Или вроде того, – объяснила мисс Тигпен и, увидев, что ее суженый встает и собирается выйти из купе, спросила: – Ты куда, Эрл?

– Да вот, пойду перемолвлюсь с Даки, – может, сыграем в тонк.

Вскоре к нам пожаловала Тверп, белоснежный щенок боксерской породы. Она весело вбежала в купе и тут же доказала полное незнакомство с санитарией и гигиеной. Следом появилась ее хозяйка, заведующая костюмерной, молодая женщина из Бруклина по имени Мэрилин Путнэм.

– Тверп, Тверп! – звала она. – Ах, вот ты где, негодяйка такая! Негодяйка, ведь правда?

– Правда, – сказала мисс Райан, ползая по ковру и оттирая пятно газетой. – Нам тут жить все-таки. Только этого не хватало.

– Русские не возражают, – заявила мисс Путнэм. Она взяла щенка на руки и поцеловала в лобик. – Тверп плохо себя вела по всему коридору – да, солнышко мое? – а русские только улыбаются. Понимают, что она еще совсем крошка, не то что некоторые. – Она повернулась уходить и чуть не налетела на девушку, которая стояла за дверью и плакала. – Ой, Делириос, милая, – вскрикнула она, – что случилось? Тебе нехорошо?

Девушка отрицательно покачала головой. Подбородок ее задрожал, и громадные глаза наполнились слезами.

– Делириос, не переживай, детонька, – сказала мисс Тигпен. – Присядь-ка – вот так – и рассказывай, в чем дело.

Девушка села. Это была хористка по имени Долорес Сонк; но, как почти все исполнители, она имела прозвище, в данном случае весьма точное: Делириос – И смех и грех. У нее были рыжие волосы, мелко завитые, как у пуделя, и бледно-золотистое лицо, такое же круглое, как глаза, с тем невинным выражением, какое бывает у хористок. Она глотнула и прорыдала:

– У меня пальто пропало! Синее. И шуба. На вокзале остались. Ни страховки, ничего.

Мисс Тигпен прищелкнула языком:

– На такое только ты способна, Делириос.

– Да я тут ни при чем, – сказала мисс Сонк. – Страх такой… Понимаешь, меня забыли. Я автобус пропустила. Представляешь, как жутко было бегать по улицам, искать такси? Да еще никто не хотел ехать в Восточный Берлин. Спасибо нашелся один, который говорил по-английски, так он меня пожалел и говорит, ну ладно, отвезу. Это был просто ужас какой-то. Полицейские нас все время останавливают, и спрашивают, и требуют документы, и – бог ты мой, я уже так и решила, что останусь там, в темноте – глаз выколи, с полицией, с коммунистами и бог знает с кем еще. Думаю, вас мне больше не видать, это точно.

Рассказ об этом «хождении по мукам» вызвал новый взрыв рыданий. Мисс Райан плеснула девушке бренди, а мисс Тигпен погладила ее по руке и сказала:

– Все будет хорошо, детонька.

– Нет, но ты представляешь мое состояние? И вот приезжаю на вокзал – а там вы все стоите! Без меня не уехали. Счастье какое! Прямо хоть всех перецелуй. Ну, я отложила на минутку пальто и давай целовать Даки. Целую его, а про пальто и забыла! Только сейчас вспомнила.

– Знаешь что, Делириос? – сказала мисс Тигпен, по-видимому подыскивая слова утешения. – Ты на это так смотри, что ты необычная: в Россию поехала без пальто.

– Мы тут все уникальные, – сказала мисс Райан. – У всех винтиков не хватает. Только вдумайтесь – катим в Россию без единого паспорта. Ни виз, ни паспортов – ничегошеньки.

Полчаса спустя эти утверждения потеряли смысл, ибо, когда поезд остановился во Франкфурте-на-Одере, где проходит германо-польская граница, какие-то официальные лица вошли в поезд и вывалили на колени Уорнеру Уотсону кучу долгожданных паспортов.

– Ничего не понимаю, – говорил Уотсон, горделиво расхаживая по поезду и раздавая паспорта. – Не далее как сегодня утром мне сказали в русском посольстве, что паспорта отправились в Москву, – и вдруг они появляются на польской границе.

Мисс Райан быстро пролистала свой паспорт и обнаружила, что страницы, где должна быть оттиснута русская виза, пусты.

– О господи, Уорнер! Тут пусто!

– Они дали общую визу на всех. Дали или дадут, не спрашивайте, – сказал Уорнер, и его робкий, усталый голос перешел в хриплый шепот. Лицо у него было серое, лиловые мешки под глазами выделялись, как грим.

– Уорнер, но ведь…

Уотсон протестующе поднял руку.

– Я уже не человек, – сказал он. – Мне надо лечь. Немедленно ложусь спать и не встану до Ленинграда.

– Что ж, ничего не поделаешь, – сказала мисс Райан, когда Уотсон исчез. – Ужасно обидно, что у нас не будет штампа в паспорте. Люблю сувениры.

По расписанию поезду полагалось стоять на границе сорок минут. Я решил выйти и осмотреться. В конце вагона обнаружилась открытая дверь, и я по крутым железным ступенькам спустился на рельсы. Далеко впереди виднелись вокзальные огни и мглистый красный фонарь, раскачивавшийся из стороны в сторону. Но там, где был я, царила полная тьма, только светились желтыми квадратами окна вагонов. Я шел по путям, с удовольствием ощущая свежий холод, и раздумывал, где я – в Германии или в Польше. Внезапно из тьмы выделились бегущие ко мне фигуры, группа теней, которые, надвигаясь, превратились в трех солдат, бледных, плосколицых, в неудобных шинелях до щиколотки, с винтовками на плече. Все трое безмолвно уставились на меня. Затем один из них показал на поезд, хмыкнул и жестом приказал мне лезть обратно. Мы строем двинулись назад, и я по-английски сказал, что приношу извинения, но не знал, что пассажирам из вагонов выходить не разрешается. Ответа не последовало – только хмыканье и жест рукой вперед. Я влез в вагон и, повернувшись, помахал им. Ответного взмаха не было.

– Вы выходили? Не может быть, – сказала миссис Гершвин, когда я шел к себе мимо ее купе. – Не надо, солнышко. Это опасно.

Миссис Гершвин занимала отдельное купе. Таких в поезде было только двое: она и Леонард Лайонс, который пригрозил, что не поедет, если от него не уберут соседей, Сарториуса и Уотсона.

– Ничего против них не имею, – говорил он, – но мне надо работать. Я обязан выдавать на-гора тысячу слов в день. А когда вокруг толкотня, писать невозможно.

Сарториусу и Уотсону пришлось переехать к супругам Вольвертам. Что касается миссис Гершвин, то она ехала одна потому, что, как считало руководство, «ей так положено. Она все-таки Гершвин».

Миссис Гершвин переоделась в брюки и свитер, волосы перехвачены ленточкой, на ногах – пушистые шлепанцы, но брильянты были на месте.

– На улице, должно быть, мороз. Снег лежит. Вам надо выпить горячего чаю. Ммм, чудно, – продолжала она, потягивая темный, почти черный чай из стакана в серебряном подстаканнике. – Этот миляга заваривает чай в самоваре.

Я отправился на поиски чайного человека, проводника из вагона № 2; но, найдя его в конце коридора, обнаружил, что ему приходится бороться не только с раскаленным самоваром. Под ногами у него вертелась Тверп, заливаясь лаем и хватая его зубами за штаны. Кроме того, он подвергался интенсивному допросу со стороны репортера Лайонса и переводчика Робина Джоахима. Маленький, худенький, изможденный русский напоминал болонку. Его вдавленное лицо было иссечено морщинами, говорившими не о возрасте, а о недоедании. Рот его был полон стальных коронок, веки то и дело закрывались, как будто он вот-вот заснет. Раздавая чай и отбиваясь от Тверп, он отвечал на выстреливаемые Лайонсом вопросы, как измученная домохозяйка – переписчику. Он из Смоленска. У него болят ноги и спина и вечно болит голова от переработки. Он получает всего 200 рублей в месяц (50 долларов, но по реальной покупательной способности – гораздо меньше) и считает, что ему недоплачивают. Да, чаевые были бы очень кстати.

Лайонс на минуту перестал записывать и сказал:

– Вот не знал, что им разрешается жаловаться. Послушать его – так он всем недоволен.

Проводник дал мне стакан чаю и предложил сигарету из смятой пачки. Она состояла на две трети из фильтра и годилась на семь-восемь затяжек, но мне не довелось их сделать, потому что, когда я шел к себе в купе, поезд внезапно так качнуло, что стакан и сигарета разлетелись в разные стороны.

В коридор высунулась голова Мэрилин Путнэм.

– Боже мой, – сказала она, обозревая осколки. – Неужто это все Тверп?

В купе № 6 были уже застелены постели на ночь – точнее, на всю поездку, поскольку их ни разу не перестилали. Грубые чистые простыни, хрустящая подушка, пахнущая сеном, одно-единственное тонкое одеяло. Мисс Райан и мисс Тигпен лежали в постели и читали, приглушив, насколько возможно, радио и на палец приоткрыв окно.

Мисс Тигпен зевнула и спросила:

– Эрла не видели, миленький?

Я сказал, что видел.

– Он учит Даки играть в тонк.

– Понятно, – сонно хихикнула мисс Тигпен. – Значит, до утра не вернется.

Я скинул туфли и лег, решив, что минутку полежу, а потом уже разденусь. Наверху, надо мной, мисс Райан что-то бормотала, как будто читая вслух. Оказалось, она учит русский по старому разговорнику, выпущенному американской армией во время войны, на случай если американские солдаты соприкоснутся с русскими.

– Нэнси, – сказала мисс Тигпен, как ребенок, который просит перед сном сказку, – Нэнси, скажи что-нибудь по-русски.

– Я только одно выучила: «Органы – йа ранен… – Мисс Райан запнулась, потом набрала воздуху: – В палавыйе». Ух-х! мне хотелось просто выучить алфавит. Чтоб читать вывески.

– Здорово, Нэнси. А что это значит?

– Это значит «меня ранило в половые органы».

– Господи помилуй, – сказала мисс Тигпен, совершенно сбитая с толку, – на что это тебе?

– Спи, – ответила мисс Райан и погасила ночник.

Мисс Тигпен снова зевнула и подтянула одеяло к подбородку:

– И правда, поспать, что ли?

Вскоре, лежа на нижней полке, я почувствовал, как по поезду движется тишина. Она просачивалась в вагоны подобно зимней синеве лампочки. В углах окна появились морозные узоры; они походили на паутину, сплетенную изнутри. Из приглушенного радио доносилось дрожание балалаек; и странным, одиноким контрапунктом к ним кто-то неподалеку наигрывал на губной гармошке.

– Слышите? – прошептала мисс Тигпен. – Это Джуниор. – Имелся в виду Джуниор Миньят, актер труппы, которому не было еще и двадцати. – Знаете, почему парнишке так одиноко? Он из Панамы. Никогда снега не видел.

– Спи, – приказала мисс Райан.

Вой северного ветра в окне, казалось, повторил ее повеление. Поезд с воплем влетел в туннель. Для меня, так и заснувшего не раздевшись, туннель этот оказался длиной в ночь.

Разбудил меня холод. Через крохотные щелки в окно влетал снег. Под моей полкой его накопилось столько, что можно было слепить снежок. Я встал, порадовавшись, что спал не раздеваясь, и закрыл окно. Оно заледенело. Я протер во льду дырочку и выглянул. Снаружи на краю неба намечались первые признаки восхода, но было еще темно, и полоски утреннего света напоминали золотых рыбок, плавающих в чернилах. Мы находились на окраине какого-то города. Деревенские, освещенные лампами домики сменились бетонными кварталами одинаковых, одинаково заброшенных многоквартирных домов. Поезд прогромыхал по мосту над улицей; внизу, под нами, кренился на повороте, как рахитичный бобслей, старенький трамвай, набитый ехавшими на работу людьми. Через секунду мы подъехали к вокзалу – как я понял, Варшавы. На заснеженной, плохо освещенной платформе кучками стояли люди, притоптывая и похлопывая себя по ушам. К одной кучке подошел наш проводник-чаетворец. Он показал на поезд и что-то сказал, отчего все засмеялись. Воздух взорвался паром от их дыхания. Все еще смеясь, несколько человек направились к поезду. Я снова забрался в постель, так как понял, что они собираются поглядеть на нас в окошко. Одно за другим искаженные лица расплющивались о стекло. Тут же раздался короткий вскрик. Он донесся из купе впереди, и похоже было, что кричит Долорес Суонк. Неудивительно, что она вскрикнула, проснувшись и увидев маячащую в окне ледяную маску. Моих спутниц крик не разбудил; я подождал, ожидая переполоха, но в вагоне опять воцарилась тишина. Только Тверп начала лаять через правильные промежутки времени, отчего я снова заснул.