Текст книги "Вера в большом городе. Диалоги о жизни, в которой есть место Богу"

«Наконец-то ты поняла, мама…»

Как говорить о приближающейся смерти с детьми?

У меня нет рецепта. Это зависит от ребенка. Обычно это задача родителей. Элизабет Кюблер-Росс[9]9
  Элизабет Кюблер-Росс (1926–2004) – американский психолог швейцарского происхождения, создательница концепции психологической помощи умирающим больным и исследовательница околосмертных переживаний. Первая подняла вопрос об ответственности врача не только за здоровье умирающего, но и за то, чтоб последние дни жизни больного были прожиты с достоинством, без страха и мучений. – Источник: Википедия.


[Закрыть], у которой был очень большой опыт общения с умирающими, в том числе с детьми, говорит: они знают. Каждый человек знает, что он уходит. Дети могут не говорить об этом вслух, но выражать через рисунки, стихотворения. Иногда можно говорить о смерти через рассказ о ком-то другом (и не только с ребенком) или через сказку: вот был такой мальчик, он очень болел, и так далее.

Меня удивляет, как смертельно больные дети и подростки переживают за своих родителей: «Как они будут справляться без меня?» И пока они видят, что мама и папа не готовы отпустить их, они не могут умереть. У нас лежал молодой парень семнадцати лет, его мама была очень привязана к нему. Парень тяжело страдал – саркома, одышка. Меня не было в хосписе в выходные, и когда я пришла в понедельник, его мама рассказала следующее. Она зашла в палату и сказала сыну: «Петя, я сейчас выходила, помолилась Богу и сказала Ему: „Господи, сделай так, чтобы моему сыну было хорошо“». И сын ответил: «Наконец-то ты поняла, мама…» Она продолжила: «В среду у нас с тобой такие и такие процедуры…», но сын остановил ее: «Нет, мама. В понедельник меня уже не будет». Он все это время ждал, пока мама будет готова отпустить его. И ушел – в ночь с воскресенья на понедельник.

Маленькие дети точно так же без слов чувствуют эмоции родителей. Но что еще более поразительно – часто перед уходом они видят кого-то из того мира. У нас лежал Сережа пяти лет – опухоль мозга. Он был уже без сознания, с закрытыми глазами, вот-вот уйдет. И вдруг он открывает глаза и сияющим взглядом смотрит на потолок. И губы у него шевелятся, словно он радостно с кем-то разговаривает. Долго смотрел, почти полчаса. Мы с мамой сидели рядом молча, с трепетом. Когда через полчаса ребенок снова вошел в полукому и заснул, я ушла, чтобы мама могла побыть с сыном. Когда вернулась, все шло к концу. Сережа вздохнул в последний раз. И я услышала, как его мама сказала: «Спасибо Тебе, Господи».

Тем вечером она поделилась со мной следующим: «Когда вы ушли, я сказала сыну: „Сереженька, если ты с Боженькой сейчас, возьми Его за руку, я тебя отпускаю“. И после этого он мирно ушел». Я часто вспоминаю этот случай – жертвенную любовь до конца. Но это редкий случай.

Не нужно слов

Как поддержать людей, которые потеряли близких? Что им говорить? «Жизнь продолжается»? «Все будет хорошо»? Иногда ты просто теряешься, не зная, что на самом деле нужно тому, кто горюет. Во-первых, не нужно пустых слов. Все эти «я понимаю» или «все будет хорошо» надо себе запретить. Лучше всего просто быть с человеком, своим теплом быть рядом. И помочь практически: приготовить ужин, отвести детей в школу, ботинки чистить. Молча и действенно быть рядом. Если человек захочет говорить, дать выговориться и просто слушать. Умение слушать не так легко дается, часто мешают наши эмоции.

Если вы верующий человек, сказать Богу: «Господи, будь здесь, здесь так тяжело». И Он будет. Владыка Антоний говорил: «Бог всегда рядом с нами, но пригласить Его в ситуацию – другое дело». Кроме того, важно признать, что потеря – это больно, не говорить: «Пойдем развеемся, сходим в кино, выпьем!» Горе есть горе, его надо пережить, это тоже, по словам владыки Антония, выражение нашей любви, но не как раньше, в радости, а в боли, в горе.

А это можно пережить?

Да. У меня самой не было такого опыта, но я вижу тех, кто потерял своих детей. Раз в год они собираются вместе, через несколько лет уже могут спокойно говорить о своих умерших детях. И такие родители часто признаются, что после потери ребенка они полностью переосмыслили свою жизнь. И не забудьте, что ушедшие дети – живы, они помогают своим родителям оттуда. Если думать, что никогда больше не увидишь своего ребенка, можно с ума сойти. Но это же не так. Они живы в настоящем, сейчас, и общение в Боге с ними продолжается.

Смотрю на свою жизнь с удивлением

Вы впервые приехали в Россию, в Советский Союз, в 70-х годах. В одном интервью вы сказали, что как-то сразу поняли, что вы будете здесь жить. Почему именно в России? Почему вы живете здесь уже целых двадцать лет?

Я сама не понимаю. (Улыбается.) Я порой смотрю на свою жизнь с удивлением, потому что я ничего не планировала, у меня просто было желание работать с больными.

К нам в Бромптонский госпиталь в Лондоне после перестройки стали приезжать тяжелобольные дети из России – по договоренности между двумя странами им делали бесплатные операции на сердце. Я была там в качестве переводчика. Многие из маленьких пациентов умирали во время операции или после нее. Был один мальчик, Дионисий. Врачи испугались, что на их счету будет еще одна детская смерть, и сказали его маме: «Мы не будем оперировать мальчика, все равно ему осталось жить всего месяц. Поезжайте домой». И мне стало очень жалко его. Представьте себе: получить визу, все необходимые разрешения, достать деньги, обрести надежду, что в Англии удастся спасти сына, и вдруг услышать: «Поезжайте обратно домой!»

В перестроечную Россию, где нет ни хосписа, ни паллиативной службы, ничего…

Да. Я тогда закончила университет по направлению «аккупунктура» и только ради того, чтобы эта семья не уехала домой безо всякой помощи, стала лечить мальчика. К моему удивлению, Дионисию стало немножко легче, он смог ходить, цианоз, возникший из-за порока сердца, стал менее выраженным. И мама мне говорила: «Когда будете в Москве, мы к вам приедем». И они действительно приезжали – и не только они, еще много детей, – и я бесплатно два месяца в год их принимала. Дионисий прожил еще девять лет после этого, без операции, от которой он отказался, видя, как умирают после хирургического вмешательства его друзья. Он умер в семнадцать лет. С этой истории все и началось.

Вы спросили, почему я приехала именно в Россию. Потому что увидела здесь большую нужду в помощи. Я размышляла над тем, чтобы, возможно, работать в России, говорила об этом с владыкой Антонием, он сказал: «Я думаю, ты переедешь, но не сейчас». Видимо, тогда внутренне еще не была готова. Лет, по-моему, через семь он сказал: «Переезжай». Владыка никогда не говорил: «Иди, делай то или это». Он наставлений мне не давал, а иногда отвечал так: «Подумаем (то есть помолимся)». И через много лет в ответ на мой вопрос он спокойно мне сказал: «Переезжай, ты там нужна». И тогда я решила переехать. Конечно, благословение духовного отца было важным фактором: я понимала, что решение о переезде – нечто большее, чем лишь мое собственное желание.

После этого владыка три раза меня спрашивал (что было нетипично для него): «Ты уже говорила с отцом Христофором?» (отец Христофор Хилл – англичанин, православный священник, служит в Первом Московском хосписе. – Ред.). Я говорю: «Нет еще». – «Ты поговоришь?» – «Да». Он наверняка знал, что мое место именно здесь. Так все и получилось.

Свет сострадания во тьме обыденной жизни

Есть ли что-то в российской реальности, с чем ваше европейское сознание никак не может смириться?

О, много. Но и хорошее тоже есть. Может, вы будете смеяться, но первое, что меня поразило, – что плюют на улице. Это такой ужас! Нет уважения ни к себе, ни к своей земле… Кроме того, мне было непросто терпеть хамство. Сейчас его, к счастью, значительно меньше.

Разобщенность. Выходишь из квартиры: в лифте не здороваются, а скажешь: «Доброе утро!», в ответ – молчание. Идешь на улице – люди смотрят на тебя так, как будто ты их худший враг, хотя они в первый раз в жизни тебя видят. В трамвае тебя осматривают с головы до ног – кто ты такой. Это как будто мелочи, но ты с ними встречаешься постоянно, изо дня в день. Было трудно, особенно первые пять лет. Потом стало немножко легче. Я поняла: если внутренне буду отвечать тем же, тогда лучше сразу уехать.

А хорошее – когда человека узнаешь немножко, он оказывается таким открытым, простым, как ребенок. Сейчас вообще с больными так легко, так просто быть рядом. Я не думаю, что на Западе так возможно. Немыслимо, чтобы в Англии я говорила с пациентом о Николае Чудотворце. Но мне кажется, что у русских людей где-то глубоко внутри есть сознание того, что – да, Бог есть. Хотя внешне они могут быть совсем не религиозными. Это не так выражено на Западе.

Вы нашли здесь свой храм, свой приход?

Я хожу в храм Флора и Лавра на Павелецкой. Там служил чудесный священник, отец Алексей Зотов, великий молитвенник, и я благодарю Бога, что я застала этого батюшку в последние десять лет его жизни. Он с такой охотой молился за всех усопших! Три раза спрашивал меня: «Откуда у тебя столько новопреставленных усопших?» – «Батюшка, я работаю в хосписе». – «Ах да!» Потом я его спрашиваю: «Может быть, их слишком много?» – «Нет-нет, чем больше, тем лучше!» – говорит. Он так молился! Эти люди словно стояли перед ним, как живые. И это была величайшая радость – разделить с кем– то боль за людей.

Отец Алексей умер, сейчас у нас служит священник Николай Коновалов, он другой, но меня поражают его доброта и терпение. И для меня этого достаточно. Если человек добрый, его можно попросить молиться за людей, и он будет носить их в своем сердце. Владыка мне говорил, что редко встретишь человека, который будет принимать близко к сердцу твою боль за людей, и, к сожалению, по моему опыту, это так.

А отец Николай такой. И это большая радость, иначе было бы очень одиноко. Да, ты несешь этих людей ко Христу, но если есть возможность иногда поделиться своими переживаниями с человеком – это неоценимо.

Анна Семак
Как прийти к себе и понять свое предназначение?

В этой стройной, модно и богато одетой женщине, популярном Инстаграм-блогере, жене главного тренера «Зенита» Сергея Семака, как-то не подозреваешь почти детской уязвимости. Пока не услышишь ее голос – юный, искренний, словно обнаженный, безо всяких защит. А еще эта красивая женщина – мать семерых детей и человек, глубоко знающий и чувствующий Православие.

Опытом своей жизни Анна Семак поделилась в своей книге «Близость как способ полюбить себя и жизнь». И – в нашем проекте.

«Я вспомнила, чего хотела в детстве»

Аня, в одном из ваших интервью я прочла следующие слова: «Самое большое удовольствие от всего, чем я сейчас занята, в том, что передо мной больше не стоит вопрос, кем я буду, когда вырасту». Кем вы стали, когда выросли?

Стала мамой, писателем, немножко бизнесменом, женой – в общем, все, что хотела, я сейчас имею.

Эта тема – «кем я буду, когда вырасту» – очень актуальная и больная для современного человека. Мы в большинстве своем поздно приходим к пониманию того, кто мы такие и чего на самом деле хотим. И в этом взрослом состоянии, с одной стороны, трудно удержаться, а с другой – страшно быть, ведь ты за все отвечаешь. Вам не страшно быть взрослой?

Мне не страшно быть взрослой. Напротив, было очень приятно в какой-то момент повзрослеть и сепарироваться от своего мужа. С учетом того, что мне тридцать восемь, я треть жизни физически отдала детям: пять лет была беременной, пять лет кормила грудью. Это достаточно большой срок. И в какой-то момент я осознала, что та позиция, в которой я нахожусь, снимает с меня часть ответственности. Я словно еще один ребенок в этой большой семье. Поскольку мой муж – очень хороший и заботливый отец, он меня тоже «оптом» взял под крыло…

С одной стороны, это удобно, но, с другой стороны, через какое-то время ты становишься социальным инвалидом. Я забыла, как платить за свет, за газ, как ездить за рулем – муж меня от всего тщательно оберегал. И однажды я почувствовала, что задыхаюсь. К вопросу о том, «кем я стану, когда вырасту»… Я вспомнила себя в детстве, вспомнила тот период, когда была наиболее счастлива. И поняла одну важную вещь: найти можно деньги в зимней куртке, а к себе нужно вернуться. Вернуться именно в то состояние, когда ты был в безмятежном детстве. У меня получилось это сделать, во многом благодаря своему блогу в Инстаграме.

Другими словами, некой «самотерапией» через социальные сети?

Да, абсолютно верно. Я завела Инстаграм и стала публиковать там свои воспоминания из детства. Так я раз за разом возвращалась в то счастливое время. И когда я искала точку, в которую мне нужно двигаться, чтобы ощущать почву под ногами, то вспомнила, чего хотела для себя, когда была маленькой. Я мечтала быть писателем.

Со мной постоянно случались истории, и я их записывала. В восемь лет я написала свою первую книгу. Мы жили в частном доме, и я убегала на крышу, пряталась за трубой, уходила на площадку и там писала. Моя первая книга называлась «Он и она». Позже Марк Леви украл мое название. (Смеется.) Ничего себе! А о ком это было?

Это был какой-то роман в лицах.

Романтический?

Да, про мужчину и женщину.

В восемь лет?!

Да. Позже я поняла еще одну интересную вещь про себя. Когда я что-то говорю вслух, четко формулирую свое желание, оно непременно сбывается, что бы я ни сказала. Естественно, если это какое-то благое желание, не во вред.

Получается парадокс: для того чтобы стать взрослой, вам пришлось вернуться в детство? Что же такое вы нашли там, что позволило стать взрослой и зрелой?

Сейчас психологи очень много говорят про внутреннего ребенка. Мне кажется, в этом что-то есть. Ведь именно будучи ребенком, ты легко отпускаешь обиды, запросто входишь в контакт с людьми. У тебя никогда нет камня за пазухой, ты стараешься быть беззлобным и не замечать даже какие-то очевидные вещи, просто чтобы лишний раз не «испачкаться». И вот в этом детском состоянии жить очень комфортно: когда веришь абсолютно каждому встречному, но в то же время – не теряешь бдительности. «Будьте просты, как голуби, и мудры, как змеи»[10]10
  Мф. 10: 16.


[Закрыть]. В этом тоже есть истина. Такой баланс помогает крепко стоять на ногах.

Пешком по проселочной дороге

Помню, когда мне было двенадцать лет, я попросила маму отправить меня к подружке в деревню. Подруга жила в Осташковском районе, недалеко от озера Селигер. Отпрашиваясь у мамы, я упустила важный момент: станция Могилевка, на которой я должна была выходить, была на трассе, и до деревни предстояло пройти шесть километров.

Пешком?

Пешком, по проселочной дороге. И для меня двенадцатилетней было настолько естественно – знать, что со мной ничего не случится. Мало того, я еще ловила попутную машину. И не было ни одной мысли, что мне встретится какой-то плохой человек, который причинит мне зло.

Помню, села в автобус, поставила рядом с собой сумку. Лето, жара… Мама дала мне с собой карманные деньги. Автобус остановился около киоска, часть людей пошла в туалет, часть хотела что-то купить. Но очередь была длинная, и в итоге я опоздала на автобус – не заметила, как он уехал. Какие мысли были у меня тогда? Я, девочка… побежала к толпе мужиков, стоящих возле автовокзала, попросила их помочь мне догнать автобус. Спокойно села в чью– то машину, и мы пустились в погоню…

Мне казалось, что автобус красного цвета. Мы проехали уже очень много, и водитель мне говорит: «Ну что, давай тогда вернемся в Торжок (это в Торжке мы застряли) и будем думать, что с тобой делать». И вот когда мы уже стали возвращаться в Торжок, то увидели мой автобус. Оказалось, он не красный, а оранжевый. Я благополучно пересела из этого «такси» в свой автобус, потом еще поймала попутку, грузовик, – за рулем сидели два парня – плюхнулась в сено… Ни единой мысли, будто что-то может со мной случиться!

Но, к слову, мама позже рассказала мне, что в это самое время она почувствовала нестерпимую тревогу и стала молиться за меня. Да, доверие к миру у детей – безусловное. Во взрослом возрасте уже так не получается.

Детство рядом с храмом. Папа

У вас в школе было прозвище «Аня Ку-ку». Довольно долго вас считали «сумасшедшей», потому что вы озвучивали свои желания: съездить в Африку, увидеть весь мир, стать писателем…

Детство у меня было полным экспериментов, я постоянно что-то исследовала. На меня очень сильно повлияла жизнь в частном доме, и при этом – в церковном городке. Все мои друзья были детьми священников.

Что за место такое интересное?

Мы жили возле церкви, и это был единственный в то время открытый храм в Твери. Он никогда не закрывался, поскольку был памятником архитектуры. И так получилось, что все священнослужители имели квартиры или дома в непосредственной близости от церкви. Сформировался такой «церковный район». Поэтому детство у нас было насыщенное, веселое, полное экспериментов. Мы то какую-нибудь кошку умершую отпевали полным чином, то друзья бросали куклу в глубокую помойную яму, а я туда, не задумываясь, ныряла. Я была инициатором каких-то смелых экспериментов, меня так и прозвали.

Помню, придумала игру. В марте в нашем дворе разливались глубокие лужи. Мы сорвали с соседского сарая шифер, и нарекли одну из луж Московским морем, и в мутоновых шубах там плавали, на этом шифере. Будучи инициатором, я конечно же больше всех пострадала из-за этой проделки.

Ваша семья была верующей?

Во-первых, я была уже зачата по благословению папиного духовника – отца Кирилла (Павлова)[11]11
  Архимандрит Кирилл (Павлов) (1919–2017) – духовник Троице-Сергиевой лавры, один из наиболее почитаемых старцев Русской Православной Церкви конца XX – начала XXI века.


[Закрыть], известного священника из Троице-Сергиевой лавры, ныне покойного.

У моего папы была очень интересная история воцерковления. Он был клавишником группы «Интеграл» Бари Алибасова. Параллельно «фарцевал»: выменивал у иностранцев пластинки на предметы старины. Однажды ему на сдачу дали старенькое Евангелие. К тому моменту у папы накопилось очень много вопросов. И он сел в поезд, прочитал Евангелие… и вышел на станцию совершенно другим человеком.

Папа все бросил, все оставил. Он был женат, к тому моменту у них с супругой уже были очень сложные отношения: она не хотела детей, а для папы дети были очень важны, он был из традиционной патриархальной семьи. Пока папа гастролировал, он скручивал доллары рулончиками и бросал их в старинный самовар. И когда он разошелся со своей супругой, то оставил ей этот самовар, а из своих вещей взял только старый портфель, пошел в ближайшую церковь и сказал: «Возьмите меня кем угодно!» Его попросили прислуживать в алтаре. Прошло несколько месяцев, и папу спрашивают: «А что ты вообще умеешь?» Он отвечает: «Вообще-то я профессиональный музыкант». – «Хор возглавить сумеешь?» – «Конечно, смогу!» И вот сейчас мой папа – классик при жизни, по его нотам поет весь православный мир, не только в России, но и в Европе, в Америке. Когда я с ним приезжаю в какой-нибудь монастырь, то чувствую себя суперзвездой, потому что все его узнают, фотографируются с ним.

Путь воцерковления отца был аскетичным. В какой-то момент он, как неофит, немножко увлекся: спал в гробу, ходил в подряснике, всегда говорил мне: «Помяни последняя твоя, и вовек не согрешишь». Папа ездил к отцу Кириллу (Павлову), чтобы попросить благословения на монашество. При том, что у него были жена и дочь – моя сестра Елизавета. Он приехал, батюшка посмотрел на него, дал ему сто рублей и говорит: «Езжай домой, купи жене какой-нибудь подарок и будь с ней сегодня особенно ласковым». И вот так появилась я. Мое детство прошло в Церкви, все мои друзья детства стали священниками, матушками.

Поразительно!

А мой лучший друг Сашка стал тем священником, который спас в Крымске во время наводнения больше пятидесяти человек в резиновой лодке.

Бунт

Но как же тогда случилось так, что ваш поиск Бога оказался таким непростым, извилистым?

Так часто бывает в церковных семьях. У нас дома были очень строгие порядки. Молитвенное правило, пост, послушание. Когда я садилась в кресло в начале интервью, то поймала себя на мысли: если бы папа увидел, как я сижу, он бы сделал мне замечание. Он еще в детстве говорил: «Не смей сидеть нога на ногу!» Было очень много запретов, табу. Например, мне до сих пор стыдно писать что-то личное, интимное: я боюсь, что папа прочтет. Видимо, такой комплекс из детства. Папа у меня – как с византийской иконы, со строгим ликом, с бородой… Все мои друзья его ужасно боялись.

В нашей семье был раскол – «супераскет» папа и более «светская» мама. Мама нам всегда говорила, что достаточно, чтобы Бог был в душе. Отношение к церковному благочестию у мамы менялось со временем. Так, она причащалась только раз в год, в день ангела, и считала, что этого вполне достаточно. Зато папа всегда маму оправдывал, говорил мне: «Ты бы видела, как она готовится, как она раскаивается! Может быть, и одного раза достаточно, когда ты так серьезно к этому подходишь».

Сложно ли было выработать свою внутреннюю линию – между ортодоксальным христианством и маминым вариантом «лайт»?

Мне понравилась та идея, которую предложила мне мама: не обязательно ходить в длинной юбке, платке и не обязательно постоянно быть в церкви. Сейчас я ее понимаю. Она видела, что некоторые люди в Церкви действительно переходили ту черту, за которой начинается уже «православный экстремизм». И поэтому мама предостерегала нас от такого «глубокого погружения». Хотя, наверное, родителям стоило изначально договориться друг с другом о нормах домашнего благочестия…

И вдруг из теплого родительского мира (где я не слышала «плохих» слов, а слово «дура» до двенадцати лет считала матерным) мы с сестрой попали в этот противоположный мир, полный соблазнов: дискотеки, женихи на «девяносто девятых», помады – словом, все, от чего можно искуситься человеку из такой строгой семьи. И конечно же этот мир нас очаровал. Все, чему нас учили в детстве, стало очень неудобным. И я взбунтовалась…

Нет, я не перестала верить в Бога. Но совершенно отошла от Церкви. Помню, как я в последний раз причащалась в шестнадцать лет, в день своего ангела, и то только чтобы сделать приятно папе.

Несмотря на то что я в какой-то момент опустилась на дно (отмечу: у каждого разное дно), я никогда не позволяла рядом со мной богохульствовать. Всегда говорила: «Простите, я сейчас не в лучшей форме, но тем не менее я – верующий человек и для меня это важно». Если человек продолжал хулить Бога, я просто вставала и уходила. И может быть, за такое скудное и ничтожное «исповедничество» Господь меня и хранил.