Текст книги "Вера в большом городе. Диалоги о жизни, в которой есть место Богу"

Африка

Вы – писатель, у которого уже вышла одна книжка… Две. Первая вышла в 2004 году. Называется «Карюзлица». Про отношение детей к бездомным. Сейчас я готовлю книгу сказок, начало серии из семи детских книг.

Вы снимаете социальное документальное кино[17]17
  A song of hope («Песня надежды») – пронзительный документальный фильм о жизни африканской страны Гвинея-Бисау. Доступен на Youtube-канале Анны.


[Закрыть], буквально на днях собираетесь в Африку – делать фильм про очень страшную жизнь альбиносов в африканских странах. И вы говорите, что готовы усыновить еще одного ребенка, темнокожего. Зачем?

Когда я была маленькой, мы пришли с родителями в гости к одной из папиных певиц. Она была оперной певицей, подрабатывала в церкви. У них была многодетная семья, и один из детей был приемным. Когда мать семейства, Елена, приехала с концертом в детский дом, она увидела там темнокожего мальчика и забрала его. Мне было семь лет, и я подумала: «Какая невероятная смелость – в наше время (это были 80-е годы) в Твери взять темнокожего ребенка!» Ведь темнокожий мальчик в нашем обществе – это социальный инвалид.

Размышляя еще об одном усыновлении, я задумалась: да, в нашей стране много больных детей, много инвалидов. Но эти дети живут и имеют какой-то социальный пакет. А есть малыши, которые не доживают и до пяти лет, умирая от опасных заболеваний. У них нет элементарных вещей, они спят на земле. Что уж говорить о шансах получить образование.

Для меня нет никаких географических рамок, нет различий между людьми. И я посчитала, что мой долг – спасти одного человека для лучшей жизни, а второго – просто от смерти.

Еще одна мечта

У вас колоссальная нагрузка – эмоциональная, физическая, социальная. Как вы спасаетесь от выгорания? Что вас питает и что придает силы?

Если честно, когда я смотрю в свой ежедневник и вижу, что сделала за неделю, мне кажется, что это был какой-то другой человек. Когда я смотрю на своих детей, играющих в комнате в полном составе, я думаю: «Не может быть такого, что все эти люди вышли из меня!» Я рада, что сейчас у меня есть этот ресурс. Плоды моей любви – мои дети, моя семья – дают мне колоссальную энергию. Каждый раз, когда я прихожу домой без сил, мне достаточно провести в их кругу совсем немножко времени, чтобы зарядить батарейки до 100 %.

Меня питает конечно же моя вера. К счастью, я не трачу энергию на то, чтобы понять, кто я есть, зачем я живу. Я точно знаю, где бы я хотела умереть.

Об этом можно рассказать? Или это секрет?

Да. При том, что я человек без географических границ в голове и для меня все люди – братья, я хотела бы умереть в России. Я была бы счастлива, если бы к тому моменту мои дети были уже взрослыми. Если так получится, что мой супруг уйдет раньше меня, моя мечта – умереть в монастыре.

Баста
О хулиганской юности, работе над собой и надежде на прощение

Певца Басту сложно назвать «хорошим мальчиком». На первый взгляд. Тем удивительнее, что он прекрасно знает церковную службу, без проблем может помогать в алтаре.

Ведь в храме Василий Вакуленко с детства. И Бог из его жизни никогда не исчезал.

Испытание свободой

Правда ли, что ты стал артистом благодаря бабушке, настоявшей, чтобы тебя отдали в музыкальную школу?

Меня вообще по большей части воспитывали бабушка с дедушкой. Я и два моих брата – один родной брат, другой двоюродный – учились музыке. С шести лет я занимался на фортепиано, а через два года мы втроем перешли в класс аккордеона.

Когда я читала про твое детство, мне представилась довольно идиллическая картина. Ты был хорошим мальчиком?

Я не очень хорошо учился в обычной школе, зато с музыкой все было классно.

И уж точно я вел себя лучше, чем мой старший брат – отпетый хулиган. Но потом все изменилось, и мы с ним поменялись ролями. Брат – инженер, закончил институт с красным дипломом. Он очень хороший человек, я горжусь им. В раннем детстве, пока у меня не было особых прав, я вел себя прилично, но как только появилась возможность самому принимать решения, начал много всего вытворять – хулиганил, убегал из дома.

Как случилось, что ты вдруг в пятнадцать лет оказался на улице?

На улице я оказался даже чуть раньше. Я как бы испытывал себя. Честно говоря, в детстве я чувствовал себя очень несчастным, не в своей тарелке. Много было всяких сложностей… Мама с папой были молодыми, много работали. Я их почти не видел. Папа был военным, мама училась в Москве и постоянно уезжала. Мы часто меняли место жительства: то я жил у бабушки и дедушки, то с родителями в военном городке. В какой-то момент семья переехала в Белоруссию, и я начал учить белорусский язык, а потом в четвертом классе вернулся в российскую школу. Это было особенно тяжело, потому что я уже усвоил другое правописание: по-белорусски все как слышится, так и пишется. Я стал сильно отставать в учебе от сверстников. И до сих пор пишу безграмотно.

Конечно, я безгранично благодарен родителям и бабушке с дедушкой за то, что они воспитали меня. Но, оглядываясь назад, могу сказать, что возвращаться в детство не хотел бы. Разве только чтобы повидать своих стариков и рассказать, каким я стал. Я не обманул их доверия. Дед был настоящим офицером, человеком кристальной честности. Я бы приехал к нему и сказал: «Видишь, старый, я не был безнадежен, и ты правильно делал, что помогал и был рядом».

Тебя наказывали в детстве? Били?

Нет, никогда. Но лучше бы били… Я тяжело поддавался авторитарному воспитанию. А бабушка была очень сильная женщина. Не прямо вот монстр, но строгая. Она прошла войну, блокаду, сама поставила на ноги своего младшего брата. «Бабуся-патриарх», как я ее называл.

Страшно слышать о том, что ребенок несчастлив. Даже дети, которые росли в жутких условиях в семьях алкоголиков или в детском доме, все равно иногда сохраняют какие-то теплые воспоминания.

Теплые воспоминания остались. Я сбежал не столько от того, что мне было плохо, сколько ради того, чтобы узнать то новое, что рисовало мне подростковое воображение. Мне хотелось жить, не подчиняясь правилам, которые предлагали взрослые. Я мечтал: когда мне исполнится шестнадцать, я всем скажу «спасибо», уйду и буду заниматься тем, чем хочу.

А какие у тебя были ожидания от мира, в который ты вышел один в таком юном возрасте?

Мне хотелось найти друзей, не быть одному; реализовать свои чаяния, амбиции, обрести любовь, быть нужным. То есть стать счастливым, стать собой, доказать право на существование в этом мире. Все так, в принципе, и произошло. Но за все это, естественно, пришлось платить. Свобода выбора предполагает большую ответственность. Это такое сильнейшее Божественное испытание. Я закалился, стал жестче. Но вместе с тем и внимательнее к людям, в чем-то снисходительнее к их ошибкам. Меня очень во многом поддерживали и прощали. Вот в тот период я бы вернулся охотно.

Тебе не было страшно?

Было, но я жил настоящей жизнью. Я вышел в мир достаточно наивным. Изначально я рос в тепличных условиях, ходил в церковь (меня туда водила тетя), в музыкальную школу…

Не жалко было расстаться с невинностью?

К счастью для меня (а может, и к несчастью?), во мне осталась некоторая наивность и желание верить в людей. В этом мне повезло, а ведь многие сломались, отчаялись, и им начало казаться, что все вокруг подонки. Я смотрел в мир, как в зеркало, и в каждом человеке старался видеть только хорошее.

А ты поддерживаешь связь со старыми друзьями?

Да, со многими я общаюсь. Их тоже жизнь перевоспитала. Вообще, то, что я здесь сижу, – уже чудо. Мы с друзьями, бывает, приезжаем ко мне в город (Ростов-на-Дону. – Ред.), в мой район, где я до сих пор прописан, и все удивляются, что я не умер от наркотиков, остался в живых после драк, не сидел в тюрьме.

Не хотел бы я повстречаться с собой прежним – я был очень неприятным молодым человеком. Хотя по сравнению с некоторыми из приятелей я был просто тютя, домашний одуванчик. Времена были тяжелые и для меня лично, и для всей семьи. В 96-м году моя мама, имеющая высшее образование, профессиональный экономист, работала на рынке, продавала йогурты. Она была единственной, кто работал, – папу сбила машина.

Я всегда верил в Бога

Как при такой жизни удалось сохранить веру?

Я всегда верил в Бога. Когда есть ответственность, игра интереснее. Мне казалось, что просто умереть и исчезнуть – как-то не прикольно. Даже в пятнадцать лет я был глубоко верующим и глубоко религиозным. Я не только ходил в церковь, но и служил – был пономарем и иподиаконом[18]18
  Пономарь – то же, что алтарник; помощник священника во время богослужения. Иподиакон – «старший помощник» при богослужении, участник архиерейских служб.


[Закрыть]. У меня есть награды – орарь, скуфья, подрясник[19]19
  Части диаконского облачения. Могут выступать в роли своего рода знака отличия, награды. Орарь – длинная парчовая лента, перекидываемая через плечо. Скуфья – головной убор духовенства, небольшая круглая шапочка. Подрясник – нижнее облачение, одежда до пят с длинными рукавами.


[Закрыть]. Но дело даже не в том, что я вырос в христианской традиции. Я всегда воспринимал мир как воплощение замысла Создателя. Мне кажется, в моей жизни было много случаев Божественного участия. Но кто-то назовет это просто стечением обстоятельств.

Как можно быть одновременно верующим и опасным человеком?

Это сложный вопрос. Бог Сам с каждым разберется, увидит, что в нас есть доброго. Вспомни благоразумного разбойника. Мне вообще нравится этот образ евангельского героя. Это как метафора, говорящая о том, что покаяние возможно для любого человека, даже глубоко падшего.

Ты вырос в Ростове-на-Дону, а становление личности пришлось на 90-е годы. Поэтому тема раскаявшегося разбойника для тебя нечто больше, чем просто евангельская притча?

Меня привлекают многие другие личности среди православных святых.

У тебя есть любимый святой?

Их много. Мне очень нравятся Иоанн Предтеча, Серафим Саровский, Мария Египетская. Особенно мне близки истории мучеников – людей, которые за свои убеждения принимали смерть. Я примерно представляю, какое у них было ощущение веры, что они переживали. И это восхищает!

Может, обрести святость можно и не через физические муки, но через какое-то усилие, равное мученичеству?

Есть такая возможность. Жить в нашем мире и сохранять главные человеческие качества – это подвиг.

Что тебя спасло от полного саморазрушения и, возможно, даже от смерти? Инстинкт самосохранения?

В трудные минуты я обращался к Богу с искренней молитвой в сердце и препоручал Ему свою жизнь. Я молился и просил Его участвовать в моей судьбе, проходить со мной тяжелые моменты жизни. Бог – воистину отец, а не суровый педагог, который задает сложные задачи и смотрит, сдам я экзамен или нет. Когда у меня появились дети, мне вообще про Бога стало все понятно. Он – любящий. Разве я стану своим детям подставлять подножки, а потом говорить «ага!»? Моя задача – поймать, а подножки подставят другие.

Враги человеческой души – не только наркотики, но и гнев и гордыня. Наверняка у тебя возникало иногда чувство превосходства над другими людьми. Совместимо ли это с глубокой верой в Бога?

Думаю, что один из главных двигателей греха – это страх. Остальное – следствие. Я боялся жизни, боялся показаться слабым. Я знаю, что движет злыми людьми: страх смерти и страх перед Богом. Поэтому я никогда не тщеславился и не гордился своей силой. Моя любимая духовная книга – «Лавсаик», жизнеописания монахов[20]20
  «Лавсаик, или Повествование о жизни святых и блаженных отцов» – сочинение Палладия Еленопольского (V в. н. э.).


[Закрыть]. Там рассказывается, как подвижники проходили испытания гневом, гордыней. Без этого не так сладка победа.

Для пребывания в Церкви, для жизни во Христе очень важно иметь подобный личный опыт. Не фарисействовать, не слушать чужие рассказы. Мне не нужно, чтобы со мной делились знаниями, я и так все знаю – правила, уставы, читаю по-церковнославянски, понимаю суть вещей. Все это приятно знать, но важнее опыт.

Я понял, как много во мне грехов

Был вообще какой-то момент, когда ты вернулся в Церковь? Не просто продолжал верить, а стал регулярно причащаться.

Я никуда не уходил. Кто может ограничить мне подход к Чаше? На этом пути не было препятствий.

А как же грех? Разве можно подходить к Причастию без раскаяния в сердце?

Как шутил мой духовник, наш «генеральный директор» Иисус Христос Сам разберется, кто достоин, а кто нет. Церковь – живая. Я всегда могу туда прий ти. При этом с трудом себе представляю, что есть сумасшедшие, которые станут причащаться, скрывая какие-то грехи. Священник надевает поручи[21]21
  Поручи – часть облачения священника и диакона. Крепко фиксируют свободные края рукавов на запястье и помогают действовать аккуратно во время подготовки Святых Даров. Символическое значение: через руки священника действует Господь.


[Закрыть] и читает молитву, но он лишь посредник в совершении таинства. Кстати, это большая проблема сегодняшней Русской Церкви: служители ощущают Божественное присутствие и путают его с личной ответственностью. Им не стоит брать на себя слишком много. Это отталкивает молодых людей от Церкви.

С другой стороны, мы сами формируем самомнение у священников, когда бежим за благословением на каждый чих.

Стопроцентно! Священник, епископ, патриарх – это обычные люди, на которых возложена определенная ответственность. Никогда не надо забывать, что патриарх – просто монах и просто священник.

Ты не считаешь, что ответственность патриарха перед Богом больше, чем твоя как христианина?

Это все придуманное. Каждый человек отвечает сам за себя. Не стоит считать, что священник отвечает за приход, епископ – за всю епархию, и так далее. К чему вся эта «бухгалтерия», то есть формальные расчеты, с кого и сколько Господь спросит? Он круче и мудрее этого всего. Он любящий и вездесущий.

Это не значит, что правила не важны. Они нас дисциплинируют и нужным образом настраивают. К примеру, я считаю, что ритуал необходим, особенно для неофитов. Но за всем этим мы не должны забывать, что Иисус Христос сказал: «Я здесь, с вами». Он не где-то далеко, как ветхозаветный Бог, который, как считалось, постоянно всех наказывает. В Новом Завете Господь говорит: «Я приду и проживу жизнь рядом с вами. Буду, как вы, испытывать голод, страдать. Мне будет очень страшно, как и вам, а потом вы Меня распнете без вины, но Я буду продолжать вас любить». В общем, Он рядом и понимает все человеческие чувства. Это гениальная концепция!

Каким, по-твоему, должен быть хороший священник?

Я знаю очень много хороших священников-проповедников, а один мой друг даже епископ. Главное для них – именно проповедь Христа. Когда я служил в церкви, мне очень повезло: со мной рядом были образованные, тонкие и интересные люди, умевшие передать глубокий внутренний смысл литургии. Им удавалось показать, что на престоле здесь и сейчас восседает Бог, что Он присутствует невидимо в храме. Они умели объяснить все происходящее – то есть то, из чего выстраивается богослужение.

Для меня лично очень крутой пример – сошествие Святого Духа на апостолов. Бог наделил их знанием языков, тем самым показав, как важен индивидуальный «подбор ключа» к каждому человеку. Но в большинстве случаев современная церковная проповедь, с точки зрения мирянина, очень далека от человеческих проблем и от реальности.

Ты чувствуешь необходимость проповедовать веру в своем творчестве?

В этом смысле мне симпатичен Петр Мамонов, а вот Ваня Охлобыстин совсем несимпатичен. Для меня священство – сложнейшая миссия, и он как христианин не имел права отходить назад.

Покаяние – это перемена ума. Человек не просто больше не делает того, что делал раньше, а вообще становится другим. У тебя был опыт такой перемены?

Я недавно выступал в Городце. Зашел в церковь, когда там проходила архиерейская служба. Друг мне говорит: «Иди скорее в алтарь, тебя владыка зовет». Я зашел, а там исповедь. Епископ велел мне встать на колени, и начался очень подробный разговор (я такие не очень люблю). Но в итоге я понял, как много во мне грехов. И мое отношение к ним изменилось. Раньше я воспринимал их как данность, а сейчас я пытаюсь себя перевоспитать, то есть работаю над собой. Не спускаю себе этого. Вообще, в своей жизни я – самый строгий свой судья.

Другой вопрос, что во многих сферах собственной жизни я по-прежнему пытаюсь быть «сам себе Богом». Сам себя оцениваю, осуждаю. Надо освободиться от этого.

По себе знаю: зачастую эмоционально включаешься в какую-нибудь ситуацию, психуешь, кричишь, а потом становится стыдно и даже физически плохо. Почему в этот момент не вспомнить о Боге и не помолиться: «Господи, останови, помоги, сделай с этим что-то, иначе меня сейчас разорвет»?

Я, наоборот, в таких случаях говорю: «Бог мне в помощь!» – и пошел по-казацки шашкой махать. (Смеется.) Но вообще я стараюсь изучить и понять особенности своего характера. Для меня это своего рода духовное упражнение, помогающее стать отходчивее.

Молюсь о смягчении моего сердца

Какой ты сегодня, насколько изменился за последние двадцать лет?

У меня изменились возможности выбора и, если можно так сказать, «палитра выбора». Я достаточно плохой человек, противоречивый и злобный. И поэтому часто молюсь о смягчении своего сердца. Для меня важно самому «провести инвентаризацию» своих не очень хороших качеств. Иногда меня накрывает отчаяние, но именно здесь и проявляется надежда на Бога – то, чего нет у атеистов. Если бы я был неверующим, я бы, наверное, уже давно застрелился. Я бы с этим не смог жить, слишком тяжело. Хотя атеизм тоже бывает разным.

На что ты обычно злишься? На людей, на мир? Тебя бесит таксист, который не туда завез, или раздражает, что мир несовершенен?

У меня нет претензий к миру. Мир наполнен Богом. А моя злость – бытовая. Я не могу смотреть, как обижают невинного или слабого, меня просто разрывает. Хотя духовник говорит, что это гордыня: я, мол, такой молодец, включаюсь «за правду».

С другой стороны, не было бы злости, может, ты бы не смог писать.

Я готов этим пожертвовать, чтобы стать добрым.

Ты мог бы отказаться от творчества?

Я не считаю, что у меня есть какие-то сверхспособности. Я пишу песни и считаю это большой милостью Бога ко мне. Если бы мне предложили отказаться от музыки и взамен дали ощущение мира и смиренного бытия, я бы принял предложение, не раздумывая.

Это могло бы сказаться на твоем и социальном и материальном положении.

Я спокойно к этому отношусь.

Ты мог бы вместе с семьей жить натуральным хозяйством?

Нет, конечно. Это напоминало бы охлобыстинский феномен. Но я реалист и не считаю, что Бог от нас требует какого-то «экстремального спорта». Бог хочет, чтобы каждый из нас был хорошим, но при этом оставался собой.

Ты получаешь удовольствие от того, что высказываешься остро и зло?

Я себя за многие годы хорошо изучил. Мне нравится потравить, повеселиться, посмеяться. Таким образом я полностью раскрываюсь. Бывает в кайф позлить человека – чтобы он «подразорвался», помучился. Я умею писать язвительно, умею плохо, даже гадко шутить – во мне достаточно цинизма. Ничего не могу с собой поделать! Во мне сидит такая вот «обезьяна», которая говорит: давай, скажи! Пусть сейчас самое неподходящее время, но это «разорвет» всех! Потом мне бывает очень неловко, и иногда я вынужден извиняться. Я отходчив, мне несложно попросить прощения, если я повел себя, как скотина. И такое случается часто, поверьте.

И в то же время любой поклонник может тебе напрямую указать, что ты стал другим, пишешь теперь плохие стихи. Не слишком ли ты уязвим?

Да, я уязвим. Искусство и творчество – тяжелая ноша. Могу месяцами думать о каком-то злобном комментарии. Но последнее время я перестал их читать.

Спорные вопросы

У рокеров, особенно русскоязычных, никогда не было такой дерзости, как у рэперов. У вас бранные слова несут особый энергетический, идеологический заряд. Да, стопроцентно!

Твоим слушателям, наверное, сложно представить, что тот, кто поет такое, регулярно ходит в церковь и там молится, теми же устами обращаясь к Богу.

Признаю: я ругаюсь, и это плохо. Но искусство, музыка – это всего лишь зеркало того, что происходит вокруг. Ты скажешь: можно изображать не только плохое, но и хорошее. Но если я вижу, что в стране жить плохо, то матерное слово подойдет лучше всего для описания происходящего. И я никогда не скажу себе: надо бы сейчас подобрать что-то конструктивнее. Я буду отражать все, как есть.

А мог бы ты писать тексты вообще без нецензурных выражений?

Еще раз повторю: это не китч, не провокация, а просто литературная необходимость. Поэтому мне не стыдно исполнять свои песни.

Как объяснить детям, что это взрослая музыка и в ней есть запрещенные слова?

Моя дочка как-то раз, лет в девять, сказала нехорошее слово. Видимо, слышала, как я по телефону разговаривал и ругался. Передо мной встала задача, как объяснить ей то, что я называю «взрослым словом». Две недели думал, ничего не мог придумать. Сидел, как старый дед, и гадал, как сформулировать все это на молодежном языке. А потом взял ключи от машины, подошел к ней и говорю: «Садись за руль, повезешь меня по делам. Заводи и поехали». Она: «Я боюсь, я не умею водить». Тут я и рассказал: с матерными словами – точно так же. Чтобы управлять ими, нужен навык. Кроме того, на это надо иметь право. Когда достигнешь определенного возраста, сама будешь решать, что делать.