Текст книги "Ошибка просветления"

Я тут иногда дразню нашего профессора, проповедующего адвайту (монизм Шанкары): «Ты не можешь выйти за пределы позиции Рамануджи, если говорить о философии. На этом она заканчивается. Монизм это нечто, о чем невозможно говорить, – для практических целей он не существует. Это предел». Я не про-Рамануджачарья и не анти-Шанкара. Насколько я вижу – как изучавший философию. Я изучал философию – уйти дальше этого парня Рамануджачарьи нельзя. Можешь со мной не согласиться. Говоря о философской позиции, положение Рамануджачарьи – это граница, предел. А остальное? Может быть, и есть… В ситуации монизма это нечто, о чем невозможно говорить и что нельзя применить, чтобы что-то изменить в этом мире.

В: Это идеальное состояние человека…

У. Г.: Человек впервые становится человеком – а это возможно только тогда, когда он освобождается от бремени наследия, о котором мы говорим, наследия человека в целом (не Запада и Востока; нет ни Запада, ни Востока). Лишь тогда он становится индивидуальностью – вот о какой индивидуальности я говорю.

Эта индивидуальность обязательно будет оказывать влияние на человеческое сознание, потому что когда что-то происходит в этом сознании человека, оно влияет (на целое), может быть, в микроскопической степени. Вот сравнение: когда бросаешь камень в пруд, он пускает круги волн. Точно таким же образом, это происходит, очень, очень медленно – и это ничем не измеришь.

Так вот, может быть, это единственная надежда, которая есть у человека, – тогда индивид впервые становится человеком, а иначе он животное. И он остался животным благодаря наследию, потому что наследие сделало возможным остаться неприспособленному с точки зрения Природы; иначе Природа давно бы отторгла их. Для неприспособленных появилась возможность выжить – не выживание самых приспособленных (смеется), но неприспособленных – и в ответе за это религия. Такой у меня довод. Можешь не соглашаться. Ты не согласишься.

В: Означает ли это, что этот идеальный человек…

У. Г.: Он не совершенный человек, не идеальный человек – он не может быть моделью для других.

В: Как вы его называете?

У. Г.: Он – индивидуальность. Он становится человеком, освободившимся от всех животных черт в нем. Понимаешь, животные следуют, животные создают вожаков, и животные черты все еще существуют в человеке – поэтому он создает лидера, вожака, и следует за ним.

В: Он нечто вроде супермена?

У. Г.: Он как цветок. Это как цветок. А каждый цветок уникален.

В: Его состояние – это естественное состояние, которое вы очень часто упоминаете?

У. Г.: Ты становишься самим собой. Видишь ли, шок оттого, что твоя зависимость от наследия человечества была ошибочной, – осознание, озаряющее тебя, как удар молнии, что твоя зависимость от этой культуры, будь то восточной или западной, в ответе за это состояние в тебе. Это относится и к целому, потому что страна – это расширение индивида, а мир – это расширение различных стран. В общем, ты освобождаешься от бремени прошлого и становишься, впервые, индивидуальностью.

Между этими двумя цветами нет никакой связи, так что нет смысла сравнивать и противопоставлять эти уникальные цветы, что Природа выдает время от времени. Они по-своему оказали некое влияние, хотя все вылилось в какие-то мелкие колонии, воюющие между собой, вот и все. Это продолжается и продолжается. Кого звали спасать этот мир?

В: Разве нельзя сказать, что это колония цветов?

У. Г.: Но у каждого цветка свой собственный аромат. Если бы не наследие человека, которым мы так гордимся, у нас было бы множество таких цветов. Оно уничтожило то, что Природа… (не то чтобы я интерпретировал или понимал пути Природы, цель эволюции или что-то такое; может быть, и нет никакой эволюции.) Если бы не культура, Природа бы породила намного больше цветов – так что это стало камнем преткновения, который мешает человеку освободиться своим собственным образом. И в ответе за эту трудность культура.

Ну, этот цветок – какую ценность он представляет собой для человечества? В чем его ценность? На него можно смотреть, восхищаться им, написать стихотворение, нарисовать его, или можно его сломать и выкинуть, или скормить корове – и все равно он есть. Он совершенно бесполезен для общества, но он есть.

Если бы не культура, мир бы произвел гораздо больше цветов, разных видов и разновидностей цветов, не только одну розу, которой вы так гордитесь. Вы все хотите превратить в одну модель. Зачем? Тогда как природа бы выдавала время от времени разные цветы, каждый из которых уникален по-своему, прекрасен по-своему. Эту возможность уничтожила эта культура, которая держит человека мертвой хваткой, не давая ему освободиться от бремени всего прошлого.

В: Это естественное состояние – то же самое, что настоящий человек?

У. Г.: Да, он перестает быть кем-то еще; он то, что он есть, а?

В: Сэр, вы достигли этого на сорок девятом году жизни?

У. Г.: Этот шок, эта молния, ударившая меня с огромной силой, разрушила все, взорвала каждую клетку и железу в моем теле – по-видимому, изменилась вся его химия. Этому нет медицинского свидетельства или врача, который подтвердил бы это, но меня не интересует удовлетворение чьего-то любопытства, я ведь это не продаю, я не коллекционирую последователей и не учу их, как вызвать эти изменения. Это нечто такое, что нельзя вызвать силой воли или усилиями с твоей стороны; это просто происходит. Я говорю, что оно беспричинно. В чем его цель, я на самом деле не знаю, но это нечто, понимаешь.

В: Произошла трансформация?

У. Г.: Меняется вся химия тела, так что оно начинает функционировать своим естественным образом. Это значит, что все отравленное (я намеренно употребляю это слово) и загрязненное культурой выбрасывается из системы. Оно удаляется из системы, и тогда это сознание, или жизнь (или назови это как угодно), выражает себя и функционирует очень естественным образом. Все это должно быть извергнуто из твоей системы; иначе, если ты не веришь в Бога, ты становишься атеистом и проповедуешь атеизм, учишь ему и обращаешь в него. Но эта индивидуальность не является ни теистом, ни атеистом, ни агностиком; она то, что она есть.

Движение, созданное человеческим наследием, которое пытается сделать из тебя что-то отличное от того, кто ты есть, прекращается, и то, чем ты являешься, начинает проявляться, по-своему, беспрепятственное, свободное, неотягощенное прошлым человека, человечества в целом. И такой человек становится бесполезным для общества; напротив, он становится угрозой.

В: А вопроса о том, чтобы быть полезным, не возникает?

У. Г.: Совсем нет. Он не считает себя избранным, избранным некой силой, чтобы реформировать мир. Он не думает, что он спаситель, или свободный человек, или просветленный.

В: Да, как только он говорит, что он спаситель человечества, он основывает традицию.

У. Г.: Так что, когда последователи вписывают его в рамки традиции, возникает необходимость кому-то еще отколоться от этой традиции – вот и все.

В: Когда Вивекананда спросил Рамакришну, видел ли он, тот ответил: «Да, видел». Что он имел в виду?

У. Г.: Тебе нужно спросить у него. Я не могу ответить. Я не знаю, что он имел в виду. Но я тебе объяснил…

В: Может быть, каждое понятие играет роль в определенных рамках. Теперь, когда он вне этого и все те вещи неуместны, он и не подумает отвечать.

У. Г.: Мне плевать, что сказал Рамакришна, что сказал Шанкара или что сказал Будда.

В: Вы выкинули все это?

У. Г.: Это слово не подходит. Все это вышло из моей системы; не то чтобы я выкинул это или что-то такое. Оно просто вышло из моей системы. Поэтому все, что я говорю, зависит только от себя самого и не нуждается в поддержке каких бы то ни было авторитетов. Вот почему такой человек представляет собой угрозу для общества. Он является угрозой для традиции, потому что подрывает саму основу наследия.

В: Вы говорите о семи холмах, семи днях…

У. Г.: Эти семерки, как и то, что происходило со мной в течение этих семи дней, не имеет никакой значимости. Все это оккультная ерунда. В оккультизме нет совершенно ничего стоящего. Все это вообще не важно.

Как я часто говорю своим друзьям, я приезжаю в Индию не для того, чтобы освобождать людей, чтобы читать лекции; я приезжаю сюда по личной причине – чтобы избежать суровой европейской зимы – к тому же, здесь дешевле. Мои разговоры с людьми случайны – я действительно имею это в виду – иначе я бы забрался на трибуну. Какой толк забираться на трибуну? Мне это неинтересно. У меня нет никакого послания.

В: Каждый может достичь этого естественного состояния, но это не в его руках?

У. Г.: Это не в его руках; ни в чьих руках. Но ты можешь быть уверен на тысячу процентов – это не моя особая привилегия и я не избран специально для этого чем-то; это находится в тебе. Вот что я имею в виду, говоря, что нет никакой силы вне человека. Это та же самая сила, та же самая жизнь, которая функционирует в тебе. Культура, о которой ты говоришь, подавляет ее. Нечто пытается выразить себя, а культура подавляет его. Когда это нечто отбрасывает культуру, тогда оно выражает себя своим собственным образом.

В: Есть ли у тех, кто прошел через эту трансформацию, какие-то общие характеристики?

У. Г.: Такой вопрос тут не возникает. Если бы я сравнивал себя со святым, в этом была бы моя трагедия. Мы не принадлежим ни к какому общему ордену, братству или чему-то подобному. Что общего у розы, нарцисса или полевого цветка? Каждый уникален и прекрасен по-своему. У каждого своя собственная красота. Нравится вам это или нет – это уже другой вопрос.

В: Является ли уникальность показателем этой трансформации?

У. Г.: Нет, эта индивидуальность не чувствует себя уникальной.

В: Нет. Но для других?

У. Г.: Вероятно. Понимаешь, выражение этого не может не быть уникальным. Когда с тобой это происходит, ты начинаешь выражать свою уникальность совершенно по-другому. Как оно будет выражать себя, ты не знаешь и я не знаю.

В: Как вы относитесь к ученым? Вы говорили что-то вроде того, что Эйнштейн поступил очень несправедливо с человечеством.

У. Г.: А ты не считаешь, что он причинил самый большой вред – атомную бомбу?

В: Он просто сказал, что материя и энергия взаимозаменяемы.

У. Г.: И в результате появилась атомная бомба. Когда встал вопрос, следует ли Америке продолжать с этим оружием, он сказал: «Да, сделайте это во что бы то ни стало. Если вы не сделаете этого, это сделает Германия». Если не Эйнштейн, то кто-нибудь другой сделал бы это.

В: Так что у него не было выбора; ему пришлось выбирать из двух зол.

У. Г.: Нет. Если вы будете продолжать выбирать меньшее из двух зол, в результате вы придете только к злу. Вот это и произошло с нами.

Я совсем не считаю его врагом номер один. Я также считаю Фрейда самым большим мошенником двадцатого века, потому что он говорил о теории, не имеющей совершенно никакого основания. Так что он мошенник двадцатого века. Но сегодня это стало сленгом: все его употребляют. Так что в этом смысле; не то чтобы я считал всех этих людей врагами человечества или что-то такое.

В: Это изменение – вы называете его катастрофой?

У. Г.: Видишь ли, люди обычно представляют, что так называемое просветление, самореализация, Бого-реализация или как тебе угодно (я не люблю употреблять эти слова) являет собой нечто экстатическое, что ты будешь постоянно счастлив, всегда будешь испытывать состояние блаженства – такое представление сложилось об этих людях. Но когда это случается с человеком, он осознает, что на самом деле для этого нет никакого основания. Итак, с точки зрения человека, который представляет себе, что это постоянное счастье, постоянное блаженство, постоянное то и постоянное сё, это действительно катастрофа, поскольку он ожидает чего-то, в то время как происходящее не имеет к этому никакого отношения. Нет никакой связи между твоим представлением об этом и реальной ситуацией. Так что с точки зрения человека, который воображает это чем-то постоянным, это катастрофа – именно в этом смысле я и употребляю это слово. Вот почему я часто говорю людям: «Если бы я мог дать вам хоть мимолетное впечатление о том, что это такое, вы бы не захотели и притрагиваться к этому. Вы бы убежали от этого, потому что это совсем не то, чего вы хотите. То, чего вы хотите, не существует».

Итак, следующий вопрос: почему все эти мудрецы говорили об этом как о «постоянном блаженстве», «вечной жизни» и т. д.? Меня все это не интересует. Но ваше представление об этом не имеет абсолютно никакого отношения к собственно тому, о чем я говорю, к естественному состоянию. Так что меня не интересует вопрос о том, является ли кто-то другой просветленным или нет, потому что просветления вообще нет.

В: В свете того, что вы сказали, этот вопрос оказывается не имеющим отношения к делу. У вас есть какое-нибудь послание?

У. Г.: Для кого?

В: Хоть для кого. Для каждого.

У. Г.: У меня нет послания – нет послания для человечества – никакого послания. Люди спрашивают меня: «Какого черта ты постоянно говоришь?» Раз я говорю, что не могу никому помочь, то какого черта вы сидите тут? (Я не имею в виду лично вас.)

Я не хочу пользоваться этим «цветочным» бизнесом… Это благоухание цветка. Такая индивидуальность не может уйти в пещеру или спрятаться; она должна жить посреди этого мира; ей некуда идти. Это аромат определенного цветка – вы не знаете, что это такое.

Вы не знаете благоухания этого цветка – у вас нет такого способа – и потому вы сравниваете его: «Это пахнет как тот цветок. Это выглядит как тот цветок». Вот и все, что вы делаете. Когда вы прекращаете делать это – пытаться понять, что это за цветок и что это за аромат, неизвестный вам, – появляется еще один цветок; не копия того цветка, не роза, которой вы восхищаетесь, не нарцисс. Один парнишка написал «Оду нарциссам». Или роза… Почему роза приобрела такую важность? Потому что они всем нравятся. Полевой цветок вон там намного красивее розы. Как только вы прекращаете сравнивать это, пытаясь понять и даже вообразить, что это за цветок, какой у него запах, появляется новый цветок, который не имеет никакого отношения ко всем тем цветам, что есть вокруг нас.

В: Спасибо, сэр. Я изменившийся человек, по сравнению с тем, кем я был час назад.

У. Г.: Спасибо.

Часть IV
Между недоумением и пониманием

(Отрывки из бесед в Швейцарии и Индии, с 1972-го по 1980 г.)

У меня нет никакого послания миру. Что бы ни происходило со мной, этим нельзя поделиться с миром. Именно по этой причине я не забираюсь на трибуну и не читаю лекций – не то чтобы я не мог читать лекции; я давал лекции по всему миру – мне нечего сказать. И мне не нравится сидеть на одном месте, в окружении людей, задающих неизменные вопросы. Я никогда не начинаю никаких обсуждений; люди приходят и сидят вокруг меня – они вольны делать, что им угодно. Если кто-то вдруг задает мне вопрос, я пытаюсь ответить, подчеркивая при этом, что на этот вопрос нет ответа. То есть я попросту перефразирую, перестраиваю и отбрасываю вам назад тот же самый вопрос. Это не игра, потому что я не заинтересован в том, чтобы переманить вас на свою сторону, на свою точку зрения. Это не вопрос высказывания мнений – конечно, у меня есть свои мнения обо всем, от болезни до божественного, но они так же бесполезны, как мнения других.

Вы не должны воспринимать буквально то, что я говорю. Люди, воспринимающие все это буквально, таких дров наломали. Вы должны проверять каждое слово, каждую фразу, и смотреть, имеет ли это какую-то связь с тем, как вы функционируете. Вы должны проверять это, но вы не можете принять это – к сожалению, это факт, другого не дано. Записывая это, вы принесете больше вреда, чем пользы. Понимаете, я в весьма сложном положении: я не могу помочь вам; все, что бы я ни сказал, будет вводить в заблуждение.

У. Г.: Скажи это просто. Я не могу понять очень сложную структуру – мне это трудно, понимаешь. Наверное, я слабо выраженный идиот или что-то вроде того, я не знаю – я не могу понять отвлеченное мышление. Ты можешь выразить это очень простыми словами. В чем именно твой вопрос? Потому что ответ уже там; я не должен давать тебе ответ. Обычно я перестраиваю вопрос, перефразирую его так, чтобы он оказался бессмысленным для тебя.

Вопрос: Ответ, скрытый в вопросе, выносится на поверхность?

У. Г.: Вот и все. Вот почему я и хочу понять, в чем именно твой вопрос. Тут нет никакой хитрости. Я не хочу подбрасывать тебе еще один вопрос. Но я должен понять твой вопрос, тогда я смогу выразить его по-своему и отбросить его назад тебе. И ты сам обнаружишь, без моих подсказок, что в этом вопросе нет никакого смысла; впрочем, я не говорю: «Твой вопрос – бессмысленный вопрос».

Знаешь, этот диалог помогает только тогда, когда мы доходим, мы оба, до сути дела и осознаем, что никакой диалог невозможен и никакой диалог не нужен. Когда я говорю «понимание», «видение», эти слова означают для меня нечто другое.

Понимание – это состояние, в котором уже нет вопроса; ничто там не говорит: «теперь-то я понимаю!» – это основная преграда между нами. Ты можешь понимать то, что я говорю, но это тебя ни к чему не приведет.

Я хочу подчеркнуть еще один момент: все вопросы, которые ты задаешь, должны быть твоими собственными вопросами – тогда есть смысл продолжать диалог. Это должен быть твой вопрос. Так есть ли у тебя вопрос, который ты можешь назвать своим собственным, вопрос, который еще никто никогда не задавал до тебя?

В: Нас интересуют многие вопросы, которые задают люди, и мы чувствуем, что это наши вопросы.

У. Г.: Каковыми они не являются. Ты обнаружишь, что это совсем не твои вопросы.

Вопрошающему должен прийти конец. Именно вопрошающий создает ответ; а вопрошающий возникает из ответа, иначе вопрошающего нет. Я не пытаюсь играть словами. Ты знаешь ответ и хочешь подтверждения от меня, или ты хочешь, чтобы я пролил свет на твою проблему, или тебе любопытно – если ты хочешь продолжать диалог со мной по какой-то из этих причин, ты просто теряешь время зря; тебе надо пойти к богослову, мудрецу, ученому мужу – они могут пролить свет на подобные вопросы. Все, что меня интересует в таком диалоге, это помочь тебе сформулировать твой собственный вопрос. Попытайся сформулировать вопрос, который ты можешь назвать своим собственным.

У меня вообще нет вопросов. Я прихожу сюда и сижу, и тут у меня пусто, но не в том смысле, в котором вы используете слово «пустота». Пустота и полнота – это отнюдь не две разные вещи; невозможно провести границу между вакуумом и полнотой. Но тут нет ничего – ничего, так что я не знаю, что я скажу. Что ты извлечешь из меня – это твое дело – оно твое, а не мое – тут нет ничего, что я мог бы назвать своим собственным. Это твоя собственность, потому что ты извлек из меня ответы – это не мое, я не имею никакого отношения к этим ответам. Это не ответ. Я не даю тебе никаких ответов.

Это как любое другое рефлекторное действие: ты задаешь вопрос, и что-то выходит отсюда. Я не знаю, как это работает. Это не продукт мышления. Все, что выходит из меня, производится не мыслью – но что-то выходит. Ты бросаешь мяч, и мяч отскакивает, а ты называешь это ответом. В действительности все, что я делаю, это перестраиваю вопрос и отбрасываю его тебе назад.

В: Вопрос извлекает ответ?

У. Г.: На вопрос нет ответа, так что вопрос больше не может оставаться там. В этом смысле у меня нет никаких вопросов, кроме вопросов, необходимых мне, чтобы функционировать в этом мире, – других вопросов у меня нет.

В: Ваш ответ – это только отражение вопроса?

У. Г.: Это не мой ответ, потому что вопрос больше не остается здесь. Вопрос становится как будто моим вопросом; поскольку у него нет ответа, он не ждет никаких ответов; вопрос сжигает сам себя, и остается энергия. Ты не можешь продолжать так девять или десять часов, а я могу. Это не истощение энергии, а постоянное прибавление ее. Речь является энергией: речь – это выражение этой энергии.

В: А что, если я спрошу вас, скажем, о квантовой механике?

У. Г.: Тут я не знаю – вот мой ответ, так что вопрос в любом случае исчезает. Все знание о квантовой механике, которым я обладаю, есть там, и оно выходит наружу, прямо, как стрела. Все, что только туда заложено, все выходит наружу. Но такие вопросы, как: «Существует ли Бог?», «Является ли жизнь простой случайностью?», «Правит ли миром совершенная справедливость?» – на эти вопросы нет ответов, так что вопрос сжигает себя.

В: Кто я есть?

У. Г.: (смеется) Ты очень хорошо знаешь, кто ты есть.

В: Что вы имеете в виду?

У. Г.: Действительно ли это твой вопрос – «Кто я есть?». Вовсе нет; ты его где-то подхватил. Проблема в вопрошающем, а не в вопросе. Не подхвати ты этот вопрос, подхватишь еще какой-нибудь. Даже сорок лет спустя ты так и будешь спрашивать, в чем смысл жизни. Человек живущий никогда бы не задал такого вопроса. Очевидно, ты не видишь никакого смысла в жизни. Ты не живешь; ты мертв.

Если я расскажу тебе о смысле жизни, что это даст тебе? Что это может значить для тебя?

В: Существует ли вопрошающий?

У. Г.: Он не существует; существует только вопрос. Все вопросы одинаковы – это механическое повторение запомнившихся вопросов. Спрашиваешь ли ты «Кто я есть?», «В чем смысл жизни?» или «Есть ли жизнь после смерти?», все эти вопросы всплывают только из памяти. Вот почему я спрашиваю, есть ли у тебя свой собственный вопрос.

В: Вы говорите, что вопрос «Кто я есть?» не остается там, когда в него по-настоящему внимательно всматриваешься?

У. Г.: Потому что ты не можешь отделить вопрос от вопрошающего. Вопрос и вопрошающий – это одно и то же. Если ты принимаешь этот факт, то все очень просто: когда исчезает вопрос, вместе с ним исчезает и вопрошающий. Но поскольку вопрошающий не желает исчезать, вопрос остается. Вопрошающий хочет ответа на вопрос. Поскольку на этот вопрос нет ответа, вопрошающий остается навсегда. Интерес вопрошающего в том, чтобы продолжать свое существование, а не в получении ответа.

В: Но все-таки внимание направлено на получение ответа.

У. Г.: Внимание и есть вопрошающий, (как еще сказать?) ожидание ответа, надежда, что есть ответ на этот вопрос, – это и есть вопрошающий. Это не разные вещи, понимаешь; это превратилось в разные сложные ситуации. Вопрошающий сначала говорит, что он внимателен. Он очень внимателен, потому что он хочет ответа. Он не хочет намеков, которые он не может… Что он будет делать с этим ответом? Он внимателен, он ждет, он надеется – он является всем этим – а почему? Потому что на этот вопрос – «Кто я есть?» – нет ответа – у тебя нет никакой возможности узнать его самому.

«Кто» и «я» связаны глаголом. Так вот, «я» и «кто» – это как будто две разные вещи, а связывает их «есть». Глагол «есть» – это длительность. Когда глагол отсутствует – если глагол может (смеется) исчезнуть, – ничто не испытывает нужды связывать «кто» и «я»; это одно и то же.

В: А если глагол исчезает?

У. Г.: Вместе с ним исчезает и вопрос. Без него не может быть вопроса. «Кто я» – это бессмысленная фраза[2]2
  В английском языке, в отличие от русского, глагол-связка «быть/есть» не может быть опущен. – Прим. пер.


[Закрыть]. В ней должен быть глагол «есть» – он создает разделительное движение. И вот ты создал вопрос. А этот вопрос подразумевает, что на него есть ответ; иначе ты бы не задал себе такого вопроса. Все вопросы существуют, потому что у тебя есть некий смутный ответ на вопрос: «Должно быть что-то еще кроме того, чем я являюсь сейчас». Не знаю, понятно ли я изъясняюсь.

В: Сэр, что произойдет после смерти?

У. Г.: Все вопросы о смерти бессмысленны – а особенно для такого молодого человека, как ты. Ты еще и не жил в своей жизни. Почему ты задаешь этот глупый вопрос? Почему он тебя интересует? Человеку, который живет, некогда задавать такой вопрос. Только человек, который не живет, спрашивает: «Что произойдет после моей смерти?» Ты не живешь. Сначала проживи свою жизнь, а когда придет время… Давай на этом и остановимся. Мне такая философия неинтересна.

Ничего не произойдет. Нет такой вещи, как смерть. Что, по-твоему, умрет? Что? Это тело распадается на составляющие элементы, так что ничего не теряется. Если его сжечь, пепел удобрит почву и будет способствовать прорастанию. Если его похоронить, им будут питаться черви. Если бросить его в реку, оно станет пищей для рыбы. Одна форма жизни питается другой формой жизни и таким образом обеспечивается продолжение жизни. Так что жизнь бессмертна.

Однако это не поможет тому, кто пойман в сети страха смерти. В конце концов, «смерть» – это страх, страх того, что чему-то придет конец. «Ты», каким ты себя знаешь, каким ты себя ощущаешь, не хочет прекращаться. Но оно также знает, что это тело однажды упадет замертво, так же как другие – ты испытываешь смерть других, – и это пугающая ситуация, потому что ты не уверен, продолжит ли оно (твое «я») свое существование, если это (тело) уйдет. И тогда оно создает проекцию (жизни после смерти). Это становится самым важным – знать, есть ли жизнь после смерти или нет. Его создает страх, так что когда исчезает страх, исчезает и вопрос о смерти.

Ты не можешь испытать свою собственную смерть. Вот почему я иногда говорю людям, очень сильно заинтересованным в мокше, освобождении, что каждый из вас, все вы достигнете мокши перед самой смертью.

(смех) Но можете быть уверены, что тогда будет уже слишком поздно: тело обессилено и не может восстановить себя. Эта смерть может случиться с тобой сейчас – это то, что происходит сейчас.

У тебя нет никакой возможности знать что-нибудь о твоей смерти, ни сейчас, ни в конце так называемой жизни. Если знание, непрерывность знания, не закончится, смерть не может произойти. Ты хочешь знать что-нибудь о смерти: ты хочешь сделать ее частью своего знания. Но смерть не является чем-то мистическим; прекращение этого знания и есть смерть. Что, по-твоему, продолжится после смерти? Что там есть такое, пока ты живешь? Где этот объект? Там ничего нет – никакой души – есть только этот вопрос о том, что будет после смерти. Вопрос должен умереть сейчас, чтобы ты нашел ответ – твой ответ; не мой ответ – потому что вопрос порожден предположением, верой, что есть нечто, способное продолжаться после смерти.

В: В определенные моменты я могу проследить отдельную логическую цепочку, высказанную вами, и я очень сильно ощущаю то, что вы говорите. Как достигается эта точка, я не знаю, но как только она достигнута, внезапно появляется сильное чувство незащищенности и беспомощности.

У. Г.: Видишь ли, существование той самой штуковины, которая задает вопросы, то есть вопрошающего, стоит на кону.

В: Да, именно, и это создает большую панику.

У. Г.: В этом и проблема: ты не смеешь поставить под сомнение эту основную штуковину, потому что это разрушит нечто, очень дорогое для тебя: непрерывность тебя, каким ты себя знаешь и ощущаешь.

В: Как только ты посмеешь поставить ее под сомнение, тогда что?

У. Г.: «Тогда что?» отсутствует. Тогда это начинает действовать. Это действие.

В: Я очень хочу посметь. Есть ли способ посметь?

У. Г.: Сам вопрос заключает в себе неотъемлемую способность найти ответ самостоятельно. Понимаешь, если ответа нет, вопрос не может оставаться там. Ты ждешь ответа либо извне, либо изнутри. Когда и то, и другое оказывается бесполезным, что происходит с вопросом? Отказ происходит не потому, что я не согласен с опытом других, но потому, что он не действителен в моем случае. То есть он может быть правильным, но он не действителен, поэтому я отказываюсь от него. Вся помощь извне для меня закончилась. Когда она уходит, здесь не остается никакой беспомощности – они связаны друг с другом; их действительно не разделишь.

Настоящая проблема в решении. Если ты не можешь решить проблему, она перестает быть проблемой. Тебя больше интересует решение, чем проблема. Но решение относится только к завтра, а не к настоящему – когда ты собираешься решить эту проблему? – так что это не решение. Почему ты так заинтересован в нахождении решений? Они так и не помогли тебе. Но ты смотришь на решения, тебя интересуют решения, а не проблема. В чем проблема? – это все, о чем я спрашиваю. У тебя нет никакой проблемы, но ты говоришь о решениях.

Ты не удовлетворен ответами других. Ты приходишь ко мне, думая, что я – реализованный человек. На эти вопросы уже ответили, но ты все еще задаешь их. Ты хочешь подтверждения тому, что ты знаешь, но этот человек говорит нечто такое, что не вписывается в твои рамки, и потому ты со мной не соглашаешься. Тебе необходимо найти ответ на этот вопрос.

Поиск прекращается с осознанием того, что нет такой вещи, как просветление. Находясь в поиске, ты хочешь освободиться от себя, но все, что ты делаешь, чтобы освободиться от себя, это и есть ты. Как мне объяснить тебе эту простую вещь? Нет никакого «как». Скажу я это тебе, это лишь придаст импульс этому (поиску), усилит этот импульс. Это вопрос всех вопросов: «Как, как, как?»

«Как» будет оставаться до тех пор, пока ты думаешь, что ответы, которые дают другие или даю я, являются ответами. «Я нашел ответ» – они нашли ответы на свои вопросы. Пока ты зависишь от ответов тех людей, которые, по-твоему, могут дать тебе ответы на твои вопросы, эти вопросы будут всегда оставаться. Они не являются ответами; если бы они ими были, вопросов бы не было. Это должен быть твой ответ.

И этот ответ должен быть найден без какого бы то ни было процесса. Любой процесс уводит тебя от ответа, разбавляет вопрос. Вопрос становится по-своему все более интенсивным. Тебе ничего не нужно, кроме ответа на вопрос. Ничто другое. Ничто больше не интересует тебя, кроме ответа на этот вопрос. День за днем, до конца твоей жизни, для тебя это единственный вопрос – «Как?».

Это «как?» относится к чужим ответам, так что ты должен отмести все эти ответы. Вопрос должен сжечь сам себя, а это не может произойти, пока ты ждешь ответа на вопрос, извне или изнутри. Когда вопрос сжигает сам себя, начинает проявляться то, что есть. Это твой ответ, а не чей-то еще. Тебе даже не нужно находить ответ, потому что ответ уже есть, и он каким-то образом проявится. Тебе не обязательно быть ученым мужем, не обязательно читать книги, тебе не надо ничего делать; то, что есть, начинает выражать себя.

Так что, очень нужен тебе ответ на этот вопрос? Знаешь, даже те, кто провел свою жизнь, стоя на голове или свисая с деревьев, ни к чему не пришли – вокруг них выросли муравейники, а они ни к чему не пришли. Это не так просто. Когда это произошло со мной, я понял, что весь мой поиск был направлен не туда, и что это не является чем-то религиозным, или психологическим, а есть чисто физиологическое функционирование этих чувств на пике их возможностей. Таков был ответ на мой вопрос.