Текст книги "Пустошь. Первая мировая и рождение хоррора"

Цепкие корни: хоррор и Первая мировая война

Сейчас, в XXI веке, спустя 100 лет после перемирия, положившего конец Первой мировой войне, жанр хоррор по-прежнему популярен. Вожделеющие вампиры, одержимые демонами тела, кровавые идолы, орды зомби и отдельные сверхъестественные аномалии заполняют не только большой экран, но и экраны всех типов и размеров. Даже призракам, которые вроде бы устарели в эпоху цифровых технологий, но все же прочно укоренились в центральной нервной системе западного мира, находится место в творческих планах художников, писателей и кинематографистов, желающих напугать нас до смерти.

Почему так происходит? Мы не только потребляем огромное количество хоррора, но и много читаем и пишем о причинах этого явления. За последнее десятилетие было написано большое количество книг, эссе и постов в Интернете, посвященных выяснению причин нашего нездорового интереса к ужасному. Часто результатом этих попыток исследования является то, что можно назвать «зеркальное объяснение». То есть ужасы в кино и художественной литературе представляют собой отражение тревог, характерных для настоящего момента и выражают глубинные страхи современной эпохи.

Зеркала, как мы далее увидим, таят в себе больше опасностей, чем кажется на первый взгляд. Фильмы ужасов и другие произведения этого жанра – это нечто большее, чем просто зеркальное отражение наших тревог. У хоррора есть своя история, которая тесно переплетена с мировой скорбью и с вызываемым ею страхом.

Уместно повторить слова Томаса Стернза Элиота, который будет сопровождать нас в прогулке по кладбищу:

Что там за корни в земле, что за ветви растут Из каменистой почвы? [7]7
  Перевод А. Я. Сергеева. – Прим. изд.


[Закрыть]

Каковы корни ужаса в кишащей монстрами пустоши современного мира? Неужели жуткие романы и леденящие кровь фильмы просто затрагивают самые чувствительные на данный момент струны нашей души? Становится ли мир, который мы привыкли считать реальным, менее пугающим, когда нам приоткрываются еще более мрачные альтернативные реальности?

Хоррор начал свою зловещую пляску смерти в художественной литературе и кино как одно из последствий Первой мировой войны. Подобного катаклизма в истории человечества еще не бывало. Наполеоновские войны (1799–1815) продолжались более 15 лет и оказали немалое влияние на мироустройство. Битвы, происходившие на обширных театрах военных действий и на морских путях всего мира, отличались необычайным размахом. Однако число людских потерь оставалось сравнительно небольшим в связи с устройством тогдашних пушек и мушкетов; более того, мир в 1815 году выглядел во многом так же, как и в 1799-м. Коронованные особы Европы изо всех сил старались делать вид, что никакой Французской революции не было, и по окончании кровавых авантюр Наполеона перекроили границы европейских стран по прежним династическим лекалам.

Гражданская война в Соединенных Штатах ошеломила обилием жертв как американцев, так и европейцев. Одним из итогов боев под Шайло, Энтитемом и Геттисбергом было поразительное количество погибших от опустошительных залпов шрапнели, впервые применявшейся в больших масштабах. Новые винтовки обеспечивали повышенную меткость стрельбы, что привело к большим потерям живой силы и необходимости внедрения первых принципов окопной войны, что и осуществилось в штате Вирджиния в окрестностях Питерсберга и Ричмонда в ходе боев 1864–1865 годов. Эта ужасная война породила у американцев конца XIX века собственную традицию хоррора, выразившуюся в интересе к теме убийств и склонности к демонстрации трупов на полях сражений, в частности в работах фотографа Мэтью Брэди, а также в произведениях писателя Амброза Бирса, ветерана армии северян, работавшего в жанре фантастического хоррора.

Однако ничего подобного Первой мировой войне никто раньше даже представить себе не мог просто потому, что прецедентов подобного насилия не существовало. В одном только 1916 году потери немецких и французских войск, сражавшихся за превращенный в груду щебня Верден, превысили половину числа жертв Гражданской войны в Америке. В результате Первой мировой войны в Африке погибло больше гражданского населения, чем в Гражданской войне в Соединенных Штатах. К этому следует добавить почти четверть миллиона погибших африканских солдат, призванных из колониальных владений европейских держав. Британская армия за один день битвы на Сомме понесла более чем в два раза больше потерь, чем погибло за два дня битвы при Шайло или три дня битвы при Геттисберге¹⁷.

На фоне оптимизма, свойственного среднему и господствующему классам Западной Европы XIX века, внезапная вспышка самой смертоносной войны в истории человечества явилась для них тем более неожиданным потрясением. Британский купец, банкир или представитель другой профессиональной группы в Лондоне в начале 1914 года процветал в столице всемирной империи, флот которой господствовал на океанах, а мощь экономических мускулов ощущалась на каждом материке. Любой немец того же класса был согласен с философом Гегелем в том, что именно «германский дух» помог его народу достичь наивысшей степени развития в истории, создав самую цивилизованную страну на земле и, несмотря на некоторое отставание военно-морских сил, возможно, самую мощную в военном отношении.

Мертворожденные надежды буржуазии XIX века рухнули и облеклись кровавым саваном в осенней тьме 1914 года. Это вооруженное столкновение привело Германию и ее союзников к позорному поражению, а эксплуатация британцами миллионов людей в Африке и Азии становилась все более очевидной и неприемлемой. Когда война, наконец, закончилась, планы держав Антанты, заявленные в Версале, предусматривали хищнический захват целых континентов с их рабочей силой и ресурсами. Они фактически приближали окончательный крах Британской империи, произошедший позднее в том же столетии, и, хотя тогда никто не мог этого предвидеть, те же самые планы породили в Азии и на Ближнем Востоке такие конфликты, которые сегодня представляют угрозу для будущего всего человечества.

Основные участники боевых действий, наряду с такими странами Британского Содружества, как Австралия, Канада и Новая Зеландия, а также колонии Британии в Африке и Азии на протяжении большей части XX века сталкивались с катастрофическими изменениями, вызванными Первой мировой войной. Никто не предвидел ее отдаленных последствий, и даже результаты непосредственных культурных и геополитических изменений не осознавались большинством людей. Что действительно дошло до сознания большинства людей всего мира, так это сильнейший шок от громадного количества человеческих жертв, которых потребовала эта война.

В Первой мировой войне погибло почти 10 миллионов солдат и еще 8 миллионов мирных жителей – однако эти оценки, по всей вероятности, занижены и не отражают реальное количество жертв. Технологические новшества позволяли заваливать поля сражений горами трупов. Пулемет максим, мощная артиллерия и горчичный газ несли смерть и увечья целому поколению. Новые медицинские достижения, применяемые на поле боя, давали возможность выживать после ранений, которые в XIX веке означали неминуемую смерть. Благодаря медицине миллионы солдат вернулись домой искалеченными до конца жизни. Официальное число раненных в Первой мировой войне оценивается, как правило, в 21 миллион. Количество ветеранов, страдавших от неизлечимых психических травм, полученных в ходе боевых действий, не поддается учету.

Эта статистика общеизвестна. Историки Стефан Одуан-Рузо и Аннет Беккер писали, что к таким цифрам люди быстро начинают относиться как к нереальным, поскольку разум пытается противостоять приступу отчаяния, который они вызывают. Поэтому Одуан-Рузо и Беккер предлагают несколько иной подход. Если перейти к более наглядной форме подсчета убитых, то выясняется, что Франция, например, теряла по 900 солдат убитыми каждый день четырехлетней войны, а Германия – по 1300¹⁸.

На фоне огромного количества погибших хоррор стал скорее мироощущением, чем очередным развлечением. Историк кино Лотте Айснер назвала навязчивые идеи кинематографа Германии послевоенных лет «потусторонним кино» – отчасти потому, что в этих фильмах эксплуатировались темы сверхъестественного зла, предательства, мести и патологии. По всей Европе поэты и живописцы, особенно приверженцы сюрреализма, направляли силу воображения в «готическое» русло, включая обезображивание и расчленение тел и непременно смерть в ее наиболее грубых, извращенных формах¹⁹.

Новая культура хоррора опиралась на прецеденты XIX и начала XX веков. В числе первых короткометражных фильмов, снятых киностудией Эдисона в США, были показы реальных публичных казней и как минимум одного линчевания. Та же корпорация в 1910 году осуществила первую экранизацию «Франкенштейна» Мэри Шелли. В этой версии Чудовище появляется из ванны с чистящими химикатами, возможно предвещая появление отравляющих газов, которые впоследствии нашли применение под Ипром в 1915 году. Киностудия Universal Studios, с которой, как считается, начался золотой век американского кино о монстрах, в 1913 году выпустила короткометражку под названием «Оборотень», хотя использование в фильме якобы легенд коренных американцев делает его скорее примером заимствования из индейского фольклора в эпоху немого кино, а не фильмом ужасов²⁰.

Роман Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», вышедший в 1886 году, как оказалось, обладает неизменной привлекательностью для режиссеров. Первой была короткая (менее 10 минут) киноверсия 1911 года, за которой последовала экранизация 1920 года. Более известная лента Рубена Мамуляна, в которой играющий главную роль Фредрик Марч представляет мистера Хайда чуть ли не волком-оборотнем, появилась только в 1931 году.

Первая мировая война окончательно сформировала у кинематографистов этого жанра желание делать нечто большее, чем просто развлекать зрителей, держа их в напряжении и страхе. В канонах, по которым художники, писатели и кинематографисты создавали произведения в жанре хоррор, было что-то вызывающее. Они редко пытались подтолкнуть зрителей к определенным политическим выводам своим творчеством, но почти всегда стремились наглядно продемонстрировать смерть в новых пугающих формах, представлявших собой издевку над буржуазным оптимизмом предвоенной Европы. Люди чувствовали, что эта новая культура ужасов апеллирует непосредственно к ним, и, судя по всему, не возражали.

Опыт войны, память о ней и ее значение по-разному сказались на американцах и их европейских союзниках. Америка вступила в войну поздно – она присоединилась к Великобритании, Франции и другим державам Антанты лишь в апреле 1917 года. На мобилизацию потребовалось время, и присутствие американских войск на театре военных действий начало сказываться лишь в 1918 году. Несмотря на то что война находилась в завершающей стадии, более 100 000 американских солдат лишились жизни, а многие из вернувшихся после недолгих боев на Западном фронте страдали «военным неврозом».

Американские солдаты, выражаясь словами популярной песни, отправлялись «куда-то туда», а на родине жизнь оставалась почти неизмененной. Промышленные магнаты, которых в то время называли «наживающимися на войне спекулянтами» и «торговцами смертью», зарабатывали миллионы, продавая военное снаряжение обеим сторонам конфликта. Этот факт сыграл столь важную роль при вступлении Америки в войну, что критики президента Вудро Вильсона видели в нем представителя Уолл-стрит за рубежом. Сенатор Джордж Норрис от штата Небраска обвинил Вильсона в попытке «поместить на американский флаг символ доллара». Против объявления войны проголосовали шесть сенаторов и 50 членов палаты представителей²¹.

Тем не менее война вступила в свои права и открыла правительству США путь к созданию того, что мы сейчас называем государством национальной безопасности. По Закону о шпионаже, принятому в 1917 году, администрация Вильсона заключила в тюрьму Юджина В. Дебса – бывшего кандидата от партии социалистов, который в 1912 году набрал на президентских выборах около миллиона голосов (в то время совокупное число избирателей составляло приблизительно 14 миллионов). Его «преступление» заключалось всего лишь в том, что он высказывался против вступления Америки в войну. (В 2013 году Закон о шпионаже, который с тех пор не отменялся, был использован против Эдварда Сноудена – разоблачителя Агентства национальной безопасности²².)

Позже Вильсон получил репутацию идеалиста в подходе к международным делам; по его словам, он стремился «сделать мир безопасным для демократии». Однако на самом деле приоритетным у него было желание обеспечить Соединенным Штатам одну из ключевых ролей в послевоенном переустройстве мира. Вильсон заявил группе высокопоставленных лиц, посетивших Белый дом в феврале 1917 года, что, «как руководитель нации, участвовавшей в войне, президент Соединенных Штатов должен непременно занять место за столом переговоров о мире». После Парижской мирной конференции 1919 года Вильсон утверждал, что Америка выступила в качестве «спасителя всего мира». Дальнейшие события, надвигавшиеся подобно товарному поезду, показали, насколько необоснованным был бурный энтузиазм президента²³.

Воевать приходилось, конечно, не тем, кто развязывал войну, сидя в правительстве, и не тыловым патриотам. Американских ветеранов усердно чествовали в первые послевоенные годы, а потом о них забывали. Некоторые из тех самых политиков, что восхваляли солдат за самопожертвование, делая их предметом национальной гордости, превратили послевоенную жизнь фронтовиков в бедствие. (Недавними примерами такого отношения могут служить вторжение в Ирак в 2003 году и в Афганистан в 2001-м.)

В 1917–1918 годах фотографии улыбающихся американских пехотинцев стали регулярно появляться на страницах Saturday Evening Post и других популярных периодических изданий. Обычно в журналах их изображали в мирной обстановке, но даже когда их показывали идущими в атаку, они все равно позировали с ухмылкой на лице, хотя бы и суровой. Американские фирмы нашли применение подобным фотографиям – для рекламы мыла, сигарет, авторучек и зубной пасты.

Хотя в небольших городах на всей территории Соединенных Штатов до сих пор имеется огромное количество мемориалов Первой мировой войны, большинство из них довольно безликие. Воспоминание о рядовом солдате как о воплощении чести и самопожертвования, а не как о реальном человеке стало нормой дня. Такое отношение к солдатам проявляется в комментариях художницы Сесилии Бо, опубликованных в 1919 году в журнале American Magazine. Мемориалы, по ее мнению, должны строиться с «минимальными затратами», но при этом демонстрировать неброскую красоту идеала, которому соответствует американский солдат. Бо высказала свою точку зрения, а местные власти, фактически финансировавшие строительство памятников, явно были с ней согласны в том, что памятники должны увековечивать своего рода платонический идеал американского мужества, а не отражать страдания раненых. Даже память о погибших трактуется исключительно как скорбь по жертве, понесенной по необъяснимой причине. «Мы нация деловых и жизнерадостных людей, – писала Сесилия Бо. – Мы не будем убиваться по погибшим»²⁴.

Тема ветеранов Первой мировой войны, безусловно, утратила актуальность, когда в 1929 году рухнул фондовый рынок и закрылись банки. После нескольких лет борьбы американские ветераны, их семьи и сочувствующие, в общей сложности 43 000 человек, объединились в протестное движение, требуя немедленной оплаты наличными их контрактных военных сертификатов. Эта так называемая Бонусная армия в 1932 году двинулась маршем на Вашингтон. Соединенные Штаты уже давали обещание оплатить наличными эти денежные сертификаты – по сути, облигации, ранее выданные фронтовикам за службу. В ответ президент Герберт Гувер приказал военному министру смести палаточный городок, возведенный участниками марша, и в дело вступили вооруженные до зубов солдаты под предводительством Дугласа Макартура²⁵.

Тем самым Америка показала, что готова чтить лишь идеализированных абстрактных участников войны, игнорируя при этом реально существующих ветеранов. Фронтовики представляли собой, по крайней мере в сознании политиков и широкой публики, настолько малочисленную демографическую группу, что о ней можно было забыть. Подобные умонастроения мешали гражданам Соединенных Штатов в полной мере осознать истинную цену войны.

Такое отличие в опыте войны выразилось в том, что у американцев влечение к жанру и тематике фильмов ужасов проявилось позже, чем у европейцев. И все же в 20-х годах XX века интерес американцев к кошмарному вымыслу стал проявляться. Он был особо ориентирован на «боди хоррор» (вид ужастиков, связанный с разрушением человеческого тела, надругательством над ним или уродством), а также на психологические мучения, с которыми если не широкая публика, то уж американские ветераны точно были хорошо знакомы. У американской традиции хоррора тех лет было два источника. Во-первых, личный интерес режиссера Тода Браунинга и актера Лона Чейни, которые запечатлели в кино темную изнанку американской жизни, выпустив на волю зловещего мистера Хайда как антипода жизнерадостного, но склонного к морализаторству доктора Джекила, напоминавшего большинство положительных персонажей массовой культуры этой страны. Во-вторых, прибывшие в Соединенные Штаты из Европы после войны эмигранты привезли своих призраков с собой. Благодаря им в Америке появился свой «кинематограф нечисти».

Без этих двух факторов хоррор в американской традиции того времени был бы развлечением маргиналов. Американское кино 1920-х годов в значительной степени специализировалось на производстве легких романтических историй и комедий с элементами боевика. Хотя американский фольклор изобиловал монстрами, потусторонние ужасы, вероятно, не пользовались бы большим спросом в массовой культуре, если бы не европейское влияние. Например, журнал литературных ужасов Weird Stories, который начал выходить в 1923 году, по сравнению с другими популярными журналами той эпохи имел небольшой тираж, а по сравнению с тиражами конкурентов, штамповавших вестерны, детективные и романтические истории, – и вовсе ничтожный. Причем это был единственный популярный журнал такого направления, пока в 1931 году не появился его конкурент – Strange Tales²⁶.

Некоторые представители жанра начали стимулировать интерес к хоррору, апеллируя все к тому же осадку войны. Дети и взрослые, смотревшие во время дневных сеансов фильмы ужасов в конце 1920-х и на протяжении 1930-х годов, познакомились с некоторыми из наиболее радикальных художественных течений Европы. Голливуд раз за разом предпринимал попытки сделать хоррор столь же эскапистским, как и многие другие голливудские фильмы, а может быть, даже еще более эскапистским. Но ужас вымышленный невольно напоминал об ужасе фронтовом. Произведения писателей, трудившихся тогда в безвестности, постепенно находили путь к американским читателям и воздействовали на их сознание. Социальные и экономические события, последовавшие за Первой мировой войной, вскрыли их подоплеку и в итоге опровергли бодрые публичные заявления об «американской мечте» и «американской эпохе». Появление собственно американской разновидности литературного хоррора стало не только возможным, но и неизбежным.

Мир ужасов

По мере того, как мы выбираемся из-под обломков XX века и вступаем в мир пока незнакомых богов и чудовищ, мы все больше осознаем значение Первой мировой войны. Внимание к ней значительно возросло в 2014 году в связи с ее столетним юбилеем. Подтекстом памятных мероприятий стало растущее осознание учеными и общественными деятелями того, что глобальная лихорадка последних 100 лет в значительной степени связана с безумием лета 1914 года, когда ключевые державы Европы продемонстрировали отчаянную решимость завалить землю трупами.

Беда не приходит одна; цивилизация словно второй раз отважилась на самоубийство. Первая судьбоносная перекройка границ, перераспределение власти и переселение народов подготовили почву для подъема фашизма; попытки европейских держав сохранить свои африканские и азиатские колонии, готовность Соединенных Штатов проливать кровь своих граждан и тратить богатства на помощь европейским державам, и даже создание того, что у жителей Запада станет известно под названием Ближний Восток (когда державы Антанты проводили границы новых государств, вычленяя их из состава рухнувшей Османской империи и переселяя целые народы вопреки их интересам и воле) – все это послужило причиной таких же проявлений межэтнической и межгосударственной вражды в западной части Азии, которые ранее превратили Европу в арену массовых убийств.

Новые колонии, называемые теперь подмандатными территориями (как будто это название свидетельствовало о некоем обновлении, гуманизации старого империализма), включали в себя Месопотамию, обособленную и переименованную в Ирак. К концу войны британцы установили контроль над Палестиной, населенной в подавляющем большинстве палестинскими арабами. Частью мусульмане, частью христиане, они составляли почти 90 % жителей региона.

В ноябре 1917 года министр иностранных дел Великобритании Артур Бальфур заявил, что его страна поддерживает «создание в Палестине национального очага еврейского народа». То, что приобрело известность как Декларация Бальфура, выросло из запутанной смеси антисемитизма (некоторые надеялись, что обретение евреями новой родины избавит от них Англию и Европу) и веры в то, что евреи легко справятся с управлением собственным государством, тогда как тамошние арабские народы пребывают в наполовину варварском состоянии. В частности, один британский чиновник Министерства по делам Индии говорил, что арабы «живут как краснокожие индейцы»²⁷.

Тридцать лет спустя – под одобрительным взглядом Соединенных Штатов – Британия подобным же образом создала государство Пакистан. Этот шаг помог узаконить опасную форму религиозного национализма, которая нашла выражение в существовании сегодняшней националистической индуистской правой партии Бхаратия Джаната в Индии, что, безусловно, является одним из последствий неспособности Великобритании прекратить вмешательство в дела своей бывшей колонии даже после предоставления ей независимости. Пакистан, являющийся со времен холодной войны клиентским государством Америки, также стал очагом религиозного фундаментализма, пользующегося поддержкой значительных масс населения и опасного как для собственного народа, так и для прилегающих регионов мира.

Новый миропорядок, порожденный Первой мировой войной, был пропитан медленно действующим ядом, отравлявшим отношения между народами и культурами. В 1919 году долгосрочные последствия действия этого яда еще не были очевидны, но физические и эмоциональные раны уже были нанесены. Хоррор как вид искусства, способствующий уходу от ужасной действительности путем иносказательного воспроизведения недавних событий, стал единственно возможным ответом миру, который все еще заходился криком. Хоррор был средством критики войны, способом напомнить американцам и европейцам о ее сущности.

Жанр хоррор также подчеркивал восторжествовавшее после перемирия лицемерие. Кажущиеся прогрессивными «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона – принципы, которых следовало придерживаться при ведении мирных переговоров, – как ни странно, служат доказательством этого лицемерия. Под разговоры о национальном самоопределении и демократии Вильсон и Соединенные Штаты поддержали британскую военную интервенцию для помощи консервативным, контрреволюционным силам в Гражданской войне в России (1917–1922). С согласия Америки и с ее помощью Франция восстановила контроль над своими колониями в Юго-Восточной Азии и Африке.

Стремление союзников по Антанте сохранить и даже расширить свои заморские владения имело далеко идущие последствия. Молодой Хо Ши Мин, выросший во Французском Индокитае, много путешествовавший и включившийся в антиколониальную борьбу, обратился к участникам Парижской конференции 1919 года с петицией. Он верил в искренность Вильсона, говорившего о праве народов создавать собственные демократические государства. Однако Вильсон отказался хотя бы побеседовать с этим молодым реформатором. В последующие десятилетия Хо оказался под сильным влиянием интерпретации марксизма, выдвинутой китайским революционером Мао Цзэдуном, и повел войну за независимость Вьетнама сначала от Франции, а потом и от Соединенных Штатов.

Сам молодой Мао, в ту пору пекинский студент, успевший в 1918 году познакомиться с марксизмом, присоединился к протестам против Парижской мирной конференции. «Тоже мне самоопределение!» – отозвался он о речах Вильсона и назвал поведение союзников по Антанте «бесстыдным». По мнению Мао и Хо, никакого четкого плана у Вильсона не было; он ограничивался высказыванием прогрессивных идей под аплодисменты толпы, а сам помогал союзникам продолжать закабаление народов Азии и Африки²⁸.

Тени Великой войны подрывали шаткое перемирие. Вождь итальянских коммунистов Антонио Грамши, в 1926 году заключенный режимом Муссолини в тюрьму вместе с тысячами других левых активистов и профсоюзных лидеров, сказал, что годы после Первой мировой войны представляли собой критический момент между старым и новым, когда «начали проявляться болезненные симптомы»²⁹.

Да и закончилась ли сама эта война в 1919 году? Кровопролитие в огромных масштабах продолжалось и в 1920-х. Гражданская война полыхала в России до 1922 года, а польско-советская война (1919–1921) обошлась в 250 000 человеческих жизней. На Балканах тогда же разразилась война между Грецией и Турцией, в результате которой за четыре года после заключения Версальского договора погибли 200 000 человек. Румыния напала на Венгрию, чтобы отторгнуть ее территории и помочь свергнуть коммунистическое правительство, пришедшее к власти в 1919 году. Регионы, никогда не знавшие межэтнических или межгосударственных трений: Палестина, Иран, а также созданные Союзниками новые государства, такие как Ирак, Иордания и Сирия, – по тем или иным причинам внезапно стали очагами насилия, которое в течение последующего столетия будет только нарастать. Вследствие милитаристских притязаний Японии и Италии к 1930-м годам война докатилась до Азии и Африки³⁰.

Мы и сейчас живем в мире, окутанном все тем же болезненным сумраком. Наши художественные вымыслы – это не столько отражение наших тревог, сколько экскурсы в культурную парадигму, порожденную чудовищным миром, возникшим в результате массовой резни 1914 года, горами трупов, нагроможденных в последующие годы, и все тем же Версальским мирным договором, не принесшим мира.

Зигмунд Фрейд полагал, что страх перед возвращением мертвецов представляет собой самый первобытный и глубинный ужас, испытываемый человечеством. «Но едва ли в какой другой области наше мышление и чувствование так мало изменились с первобытных времен, былое так хорошо оставалось в сохранности под тонким покрывалом, как наше отношение к смерти… – писал он в 1919 году. – покойник стал врагом живого и замышляет взять его с собой в качестве спутника в своем новом существовании»³¹.

Однако я сомневаюсь, что даже Фрейд предвидел наше нынешнее пристрастие к многократному воспроизведению смерти в фильмах ужасов. Мы расходуем значительную долю денег, отводимых нами на развлечения, чтобы познакомиться с фантазиями о персонажах, которые влюблены в оживших или неупокоенных мертвецов до такой степени, которая, возможно, заставила бы Фрейда переосмыслить всю свою концепцию вытеснения. Хотя Фрейд во многих отношениях оказался провидцем, сказочный ландшафт реально существующего Диснейленда не мог привидеться ему даже во сне. Не мог он и предсказать появление бизнеса ужасов. Но что еще могло произрасти на почве созданного 100 лет назад мира ужасов?