Текст книги "Полиция"

– Не смотри на меня так, загоришься, – выдыхает Аристид.

Ему хочется широко улыбнуться ей в ответ, но он не понимает, действительно ли они уже помирились.

– А ты с характером.

– Ты тоже, – парирует Виржини.

Они здесь вдвоем, притворяться больше не нужно. Ей хочется нежно обнять его: она – словно нищая принцесса, в чьих силах лишь одарить принца поцелуем. Она вдруг чувствует, что любит его, ощущает, как из самого центра ее тела поднимается тепло, заполняя ее целиком. Сдерживает желание прижаться к нему, положить голову ему на грудь. Представляет себе эту картину, реакцию посетителей и кассиров на двух полицейских, решивших понежничать у всех на глазах.

– Почему ты улыбаешься? – спрашивает он.

– Просто так.

Она на миг опускает глаза, собирается с мыслями, вспоминает про таджика. Нельзя думать ни о чем, кроме таджика.

– Как думаешь, этот парень может сбежать?

Он не знает, как следует понимать вопрос: она решила обсудить с ним объективную опасность того, что арестант сбежит, пока за ним присматривает один Эрик, или выражает надежду?

– Нет, – на всякий случай говорит он.

– Ты бы его отпустил?

Она задает вопрос торопливо, боясь упустить момент, когда об этом еще можно говорить. И тут же замолкает, почти стыдясь того, о чем спросила.

– Я? – изумленно переспрашивает Аристид.

Он отворачивается с грустной улыбкой.

– Не знаю… Если хочешь…

И добавляет нарочито шутливым тоном:

– Ты же знаешь, у меня не бывает собственного мнения.

Она знает, насколько справедлива его самоирония. Он может принять окончательное решение и передумать спустя пятнадцать минут, регулярно убирает обратно в морозилку то, что только что начал размораживать, изображает крутого парня, которому все нипочем, хотя на деле очень раним. Она видела его в деле. Он готов сыграть любую роль, лишь бы привлечь внимание: он может быть жертвой, преследователем, спасителем. Может в любую секунду замолчать и опровергнуть свои же слова. Обожает давать обещания, которые никогда не сдержит, – это его легкие деньги, потребительский кредит, который ему не придется возмещать. В обычной жизни он ведет себя крайне непоследовательно. Всегда с головой ныряет в происходящее, обольщает, сорит деньгами, вживается в свою роль. Но в следующий же миг без предупреждения исчезает, пару дней не отвечает на звонки, словно напоминая: «Не влюбляйся в меня, меня нельзя приручить, наши отношения завтра закончатся».

Они возвращаются к машине с коричневыми бумажными пакетами в руках. Она смотрит на часы, выуживает из пакета пару ломтиков картошки, жует. Еще не полночь, еще можно. Боль в животе стихла, пока Аристид мчал по шоссе, словно преследуя кого-то. Эрик и задержанный смотрят на них из машины. Виржини прячет улыбку, увидев за стеклами их лица. Они не понимают, как смешно выглядят, сидя в машине, друг за другом, с одинаково повернутыми вправо головами – словно пара сурикатов.

Прежде чем сесть за руль, Аристид театральным жестом галантно распахивает заднюю дверцу, а когда Виржини наклоняется вперед, с силой давит ей на голову, чтобы она пригнулась еще больше. Он держит ее, как в фильмах, пока она не садится, словно Виржини – преступница, а он следит, чтобы она нарочно не разбила себе голову. Он знает, что этот его жест всегда ее веселит, и она даже сейчас не может сдержать улыбку, понимает, что так он демонстрирует ей, что готов пойти на мировую.

Он садится за руль, поворачивается назад, протягивает задержанному гамбургер.

– Мать твою, он не голоден! – взвивается Эрик. – Его в самолете накормят. Поехали!

Он злится, потому что они оставили его одного в машине с типом без наручников. Он напряженно следил за таджиком все время, пока их не было, готовый выпрыгнуть из машины при малейшем шорохе, малейшем движении. Он боится, что теперь ему придется оправдываться, объяснять диспетчеру, почему они съехали с дороги.

– Что я скажу, если они позвонят? Что мы тут решили слегка перекусить? Притом что мы выехали уже двадцать минут назад? Невозможно работать, блядь.

Из штаба дали телеграмму, разрешающую им покинуть пределы округа. Но эти двое явно тянут время: наручники, блокировка от детей, остановка в «Макдоналдсе».

Аристид неохотно трогается с места. Он демонстративно молчит, желая показать, что ему неприятен тон Эрика. На кратком пути обратно к автостраде он нарочно сбрасывает скорость перед всеми стоящими у них на пути светофорами, чтобы те успели переключиться на красный.

– Да что ж ты делаешь-то? – Эрик задыхается от злости. – Все, хватит! Думаете, я не понял? Мне что, можно расслабиться и ехать домой? Я смолчал, когда ты открыла конверт, как будто ты адвокат какой-то, смолчал, когда сняла ему наручники, смолчал, когда вы потащились в «Макдоналдс», но чтобы на всех светофорах тормозить – хрена с два! Нам приказали привезти его в аэропорт, и мы привезем его в аэропорт. Решать не нам. Нам за это платят, ясно? Машина, аэропорт, самолет.

Он говорит с ними так, словно они утратили здравый смысл, забыли, что обязаны беспрекословно ему повиноваться.

– Не он первый, не он последний. И не важно, устраивает вас это или нет. Если эту работу не сделаем мы, сделает кто-то другой. Хорошо, что в СТКЗ не держат идиотов вроде вас. Блядь, да что вы тут устроили, дебилы, у вас что, говно вместо мозгов?

Аристид делает глубокий вдох, словно готовясь по полной ответить Эрику, но в конце концов просто медленно выдыхает и сворачивает на выезд на автостраду.

18

Лица сидящих в машине блестят в желтом свете фонарей. Полицейские внимательно вглядываются в пейзаж за окном, каждый со своей стороны: Эрик смотрит вправо, Виржини – влево, Аристид – вперед и назад. Они машинально разбивают автостраду на участки, словно при патрулировании.

Они едут через пригороды, где дома стоят дальше друг от друга, минуют районы, где живут низшие слои среднего класса, служащие, рабочие, мелкие чиновники вроде них самих – те, кто мечтал обзавестись собственностью по сходной цене, кто выбрал для себя каменный дом с крышей из рубероида, кто заселил недавно застроенные межгородские зоны, где отныне решается исход любых выборов.

Как будто бы это так просто – дать человеку сбежать, думает Эрик. Идея, конечно, романтичная, но в исполнении романтики не будет. Конечно, никто не вышлет вертолет на поиски сбежавшего таджика. Но все равно, нужно хорошенько продумать каждый этап. Для начала сунуть наручники Виржини в бумажный пакет из «Макдоналдса» и выбросить: пусть все думают, что парень сбежал со скованными руками. К тому же им не придется объяснять, почему они сняли с него наручники. Дать ему сбежать и проследить, чтобы другие патрули не увидели, как он вылезает из машины. Выждать минут десять, обеспечить ему преимущество. Ему, Эрику, придется пробежаться, чтобы выглядеть обессиленным. Затем связаться по радио с диспетчером и испуганным голосом сообщить о происшедшем, сказать, что задержанный воспользовался тем, что машина остановилась, и убежал, путаться в показаниях, неверно указать направление.

Интересно, насколько серьезно Виржини и Аристид продумали все детали своей бредовой идеи? Похоже, только он, их начальник, еще не лишился здравого смысла. Эрик с изумлением осознает, что хладнокровно обдумывает подробности возможного бегства их пленника. Когда на помощь прибудут коллеги из 93-го департамента[11]11
  Департамент Сена-Сен-Дени, в регионе Иль-де-Франс, с северо-востока примыкающий к Парижу.


[Закрыть], они притворятся раздосадованными, будут злиться, повторять, что не понимают, как им удалось его упустить. О происшествии сразу же сообщат начальнику комиссариата. Завтра об этом узнают все коллеги. У них будет столько проблем, что даже подумать страшно. В ближайшие дни, пока будет идти разбирательство, им по нескольку раз придется отвечать на вопросы руководства, снова и снова повторять, что они не заметили, как задержанный отстегнул свой ремень безопасности. Чтобы как-то оправдать свою оплошность, им придется признать, что они не проверили центральный замок, а возможно, даже указать на коллег, знавших, что он не работает, и не сообщивших об этом, или обвинить во всем механика комиссариата. Подумали ли Виржини и Аристид, что, прежде чем позволить задержанному бежать, им нужно обговорить единую и единственную версию событий. Отвечая на бесконечные вопросы начальства, им придется следить за тем, чтобы история была не слишком связной, иначе это вызовет подозрения. Нужно, чтобы их свидетельства были неточными, но совпадали, нужно упомянуть какую-то деталь, которую невозможно выдумать и которая непременно придаст их рассказу достоверность, не позволит даже заподозрить их в том, что они помогли задержанному.

После этого они несколько недель или даже месяцев будут изгоями. Они распрощаются с повышениями, премиями за заслуги, получат дисциплинарные взыскания – повезет, если они отделаются всего лишь замечанием или выговором. Если из-за этой истории пострадает репутация комиссара или начальника полиции, о ней забудут очень и очень нескоро. Им перестанут давать отпуск в нужное им время, не станут отправлять на отдых для восстановления сил, откажут в сверхурочных.

Эрик покусывает губу в полутьме салона. Виржини и Аристид по-прежнему хранят тяжелое, оглушительное молчание. Они больше не смотрят друг на друга. Эрик чувствует себя неловко: ему хочется возобновить разговор, оправдаться, дать какое-то объяснение, да что угодно, лишь бы не утратить их доверие.

– Вы что, хотите, чтобы нас разжаловали до велополицейских? Думаете, в комиссариате нам поверят? В XII округе я бегаю быстрее всех.

Так вот в чем дело, он не хочет рисковать своей репутацией.

– У меня еще никогда никто не убегал, и все об этом знают.

Виржини хватается за соломинку.

– Кстати, как тебе это удается? Ты обещал, что расскажешь.

– А я уж думал, ты никогда больше об этом не спросишь, – вздыхает он.

Она улыбается.

– Я тебе объясню. Но только тебе. К тому же, пока я говорю, ты точно не выкинешь никаких глупостей.

– Не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь.

– Нет.

– Да неважно. Если какой-то тип пытается от тебя сбежать, то сначала он ломит что есть сил. Но тебе нет смысла сразу выкладываться по полной. Ты бежишь за ним, но не пытаешься догнать, просто не теряешь из виду. В начале нужно притормозить, поберечь силы.

– Серьезно? Притормозить?

– Именно что. Нужно выждать. Главное – не дай затащить тебя туда, где тебе не хочется оказаться. Короче, нельзя терять бдительность. И в какой-то момент он начинает выдыхаться. Он уже не может бежать, у него колет в боку, в горле пересохло, он устал. И тут ты слегка ускоряешься и берешь его голыми руками. Вот и все.

– Жаль только, что в воскресенье ты повредил ногу на футболе, – сообщает Аристид.

– Да уж, как глупо, – тут же подхватывает Виржини.

– Вы меня достали. Хватит уже меня обхаживать. Думаете, я совсем идиот?

Он для порядка повышает голос, но тон уже сменился. Вот и подробность, которая нужна, чтобы их объяснения выглядели правдоподобно. Коллеги поднесли ее на блюдечке. Нужно слегка приукрасить боль, которую он ощущает в бедрах после последней тренировки. Придется слегка прихрамывать, чтобы было похоже, что у него сводит мышцу.

– Нас никто не обязан любить, – продолжает он, чтобы не дать им себя заговорить.

– Ну вот, сразу громкие слова, – усмехается Аристид.

Виржини переводит дыхание, словно теперь ей до невозможного сложно повторить свой вопрос.

– Почему мы должны этим заниматься? – тихо спрашивает она.

– Ты опять за свое?

Опасный разговор ненадолго стихает. Грязное дело доверили плохо оплачиваемым сотрудникам государственных органов, которым придется с этим жить. Ответственность за случившееся разделят префектура, охранники, конвоиры, пограничники, пилоты, бортпроводники: все они смогут утешаться мыслью о том, что основную работу сделали не они, а кто-то другой.

– Моя задача, – важно заявляет Эрик, – состоит в том, чтобы вернуть вас сегодня домой живыми.

– А что нам угрожает? – спрашивает Аристид. – Взгляни на него, он размером с десятилетнего ребенка.

– Я не о нем говорю.

– А о ком?

– Ни о ком конкретно. Я говорю в целом.

Ночная тьма поглощает свет придорожных фонарей. Сидящих в машине завораживает их слабое, мерное мерцание.

19

Эрик откидывается на спинку сиденья. Он буквально слышит мысли, роящиеся у них в головах. Они считают, что он предатель, что он сдался, смирился. Они уверены, что он умеет лишь выполнять приказы. Но они ошибаются. Они ничего не заметили, ведь на службе у него отличная репутация, – но его броня дала течь. За последние два года полиция проникла во все, даже самые потаенные, уголки его жизни. Он перестал считать сочельники, семейные обеды, вечеринки у друзей, дни рождения, праздники, которые ему пришлось пропустить из-за работы. В электричке он регулярно садится у самых дверей, чтобы за спиной не было других пассажиров, и держит в поле зрения весь вагон. Бдительность настолько вошла у него в привычку, что вечером, возвращаясь домой, он машинально проверяет, нет ли за ним хвоста. Выбирая няню для детей, он изучает ее личное дело – хотя это и противозаконно. Он узнает по своим каналам, нет ли у нее судимостей: он должен убедиться, что данные не подделаны. Садясь в машину, он напряженно ждет, пока включится противоугонная система, и старательно осматривается. Даже в гражданской одежде он все равно ощущает себя в форме. Даже когда у него за спиной, на заднем сиденье машины, шумят его дети, он все равно патрулирует окрестности. Паскаль, жена, часто просит его не всматриваться в лица прохожих. Но он ничего не может с собой поделать, и порой его даже спрашивают: «Мы знакомы?» На улице он просит Паскаль придерживать сумку рукой и идти подальше от проезжей части. Он не разрешает ей доставать мобильный телефон в общественном транспорте. Они договорились, что никогда не будут расставаться не помирившись – даже после самой ужасной ссоры. Ведь может случиться так, что однажды ей позвонит кто-то другой и расскажет, что с ним случилось. Он, как и все полицейские на свете, женат на своей работе. Внешне он очень собран. Кому-то может показаться, что, постепенно увеличивая дозу яда, он со временем выработал иммунитет против повседневного зла, привык к несправедливостям этого мира. Но он просто утратил чувствительность. Он не крепче, не сильнее, не профессиональнее остальных, он просто равнодушнее их. С годами его лицо превратилось в маску. Но внутри него уже начались необратимые изменения. По утрам, выбирая трусы, он помнит, что они должны выглядеть прилично – на случай, если этот день станет последним в его жизни. Трусы должны смотреться нормально – в больнице, в морге, на столе патологоанатома. Эта мысль может мелькнуть лишь на секунду, но без нее не проходит и дня. Он надевает трусы, которые не покажутся смешными судмедэксперту. Он больше не может отделить работу от жизни. Неужели он и правда до этого дошел? Иногда вечером, вернувшись домой после вызова на место убийства, он останавливается перед входной дверью. Ждет, когда свет на лестнице погаснет[12]12
  В подъездах жилых домов во Франции часто работает система освещения с таймером (что позволяет экономить электроэнергию).


[Закрыть], и раздевается. Снимает с себя всю одежду. Ему хочется оставить все дерьмо за порогом, зайти в квартиру совершенно нагим. Он проходит через темные комнаты, держа в руках скомканную форму, идет прямиком в ванную и заталкивает одежду в стиральную машину. Даже два цикла стирки не могут устранить запах тухлого мяса. Он бесконечно стоит под душем, но никак не может смыть его с кожи. Паскаль никогда не говорит ему, что от него пахнет трупом, но он узнает этот сладкий, смутный, аммиачный запах среди тысяч других. Однажды утром, здороваясь с коллегой по работе, он почувствовал, что этот запах перебивает аромат ее духов. Запах навсегда въелся в их кожу.

20

Сегодня днем Эрик в сопровождении Виржини и Эрве ездил в небольшой частный дом на краю Венсенского леса: там произошла кража со взломом. Он ожидал, что это будет обычный выезд: дежурные слова сожаления, потрясенная вторжением семья. Грабители проникли в дом ночью, рылись в ящиках прикроватных столиков, пока хозяева спали. Эрик боялся, что ему придется утешать этих людей, объяснять, как им повезло, что они не проснулись, но нет, открывшая дверь дама вовсе не выглядела напуганной. Даже если она и была расстроена, он этого не заметил. Потерпевшая напоминала преподавательницу танцев на пенсии: изящная фигура, красивое морщинистое лицо.

Это был старый особняк из светлого камня, с колпаком-маркизой над входной дверью, с покосившимся крыльцом, со скобой, чтобы счищать грязь с подошв. Каменные стены и закрытые жалюзи сохраняли прохладу в комнатах. В прихожей стояли лыжи, лопата, несколько упаковок теннисных мячей. В стеклах фрамуги над дверью в гостиную играло закатное солнце. В самой гостиной, с вымощенным красной плиткой полом, тоже царил беспорядок. Часть плиток была отбита, некоторые едва держались на своем месте, шатались под тяжелыми форменными ботинками полицейских. Колонки «Элипсон», похожие на гипсовые шары, садовая пепельница, кресла-тюльпаны с круглыми подушечками: казалось, время здесь остановилось. Этот дом застрял в конце 1970-х, в эпохе, когда по ночам с машин еще воровали дворники. Наверху кто-то слушал Queen, но музыка не нарушала умиротворение, не перебивала звуки летнего дня, наполнявшие дом. Эрик пересек комнату мерным шагом, медленно обошел ее, с удивлением осмотрел все вокруг, словно этот мягкий, тихий склеп мог вернуть его назад, в молодость.

– У вас тут просторно, – заметил он, просто чтобы что-то сказать.

– Да, когда заканчиваешь уборку с одной стороны, пора снова начинать с другой.

Как будто разговор двух приятелей. Босоногая хозяйка дома весело, живо улыбалась ему. Ее явно не заботили ни пропавшие ценности, ни полицейская форма.

– У вас и сад есть…

– О, сад! Когда мы сюда переехали, я думала, мы будем там ужинать, но вышло иначе! Этот сад занимает все больше места в доме…

Она раздосадованно указала на грабли, прислоненные к стене гостиной. Рядом, на полу, лежала вилка для цветов, стоял пластмассовый ящик с рассадой.

Она предложила ему пройти в сад, пока Виржини и Эрве осматривали комнаты. Сад выглядел таким же запущенным. Рядом с бочкой для дождевой воды были кучей свалены ненужные инструменты. На земле, в высокой траве, догнивал перевернутый вверх дном каяк. Эрик сделал несколько шагов: пышная зелень скрывала его от взглядов и звуков города. Внезапная встреча с природой на окраине Парижа выбила его из колеи. Казалось, что у сада нет конца: взгляд терялся в мягких зарослях высокой травы. Стоящая посреди сада груша горделиво демонстрировала мелкие, твердые плоды. То тут то там под ногами попадались причудливых форм корни, куски плавникового дерева, явно собранные на каких-то пляжах, с молодыми побегами на них. Хозяева дома явно не желали сдаваться. Об этом свидетельствовали банка садовой мастики для обработки срезов на деревьях, канистры с жидкостью для удаления пней. Женщина, нахмурившись, присела на корточки и склонилась над венчиком листьев.

– Никогда не сажайте гардении. Только посмотрите! После всего, что я для нее сделала…

Она поморщилась, словно речь шла о каком-то давнишнем споре, который Эрик должен был разрешить.

– Гардениям ничего не нравится! Ни тепло, ни холод, ни сырость, ни сухость…

Она развернулась и направилась к дому.

– Пойду посмотрю, не наговорил ли муж глупостей вашим коллегам. Хотите кофе? Я знаю, хотите. Я в любом случае буду варить себе. Или вам чего-нибудь похолоднее?

Тонкие силуэты кустов на фоне синего неба, внезапное ощущение уюта, непринужденность хозяйки дома, легко несущей на плечах груз своих шестидесяти лет, ощущение защищенности – все это обезоружило его, как обезоруживает слишком явный комфорт, слишком очевидная любовь к жизни. Эрик сделал еще шаг навстречу горячему воздуху, открытому небу. Он мял ботинками кустики мяты, дышал полной грудью, как будто пытаясь омолодить себе кровь, хоть на миг избавиться от бремени. Впереди, за ровными рядами крапивы, показалась живая изгородь – похоже, граница сада. Он решил дойти до нее, чтобы выиграть время, растянуть этот миг, пусть даже под предлогом рутинной проверки. Ему так хотелось бы знать названия всех окружающих его кустов и деревьев: терновник, боярышник… Он пробрался сквозь заросли тростника и очутился перед зеленой стеной, образованной толстыми ветками кустарника. За ней стояла лошадь. В первый миг он не поверил своим глазам. Кустарник отгораживал загон длиной несколько метров, где держали французскую верховую. Увидев его, лошадь попятилась.

– А ты-то что здесь делаешь? – изумленно спросил Эрик.

Гнедой жеребец поднял на него мягкие, навыкате глаза. Он слегка подрагивал, по коже бежали мелкие солнечные блики. Эрик не спускал глаз с прекрасного животного, любовался контрастом между его тонкими ногами и крепкой, мощной шеей. Так значит, бывает и другая жизнь? Размеренная, спокойная? Жизнь, в которой тебя, конечно, могут обокрасть, но в которой никто тебя все время не дергает, не заставляет бесконечно фиксировать одно правонарушение за другим, в которой можно держать в саду скаковую лошадь? Перед ним открылась невероятная перспектива: никаких готовых бургеров, проглоченных наспех в машине. Мир не врезается тебе в лицо на полной скорости. Дни не состоят из бесконечной череды мучительных вызовов. А ведь он разучился отделять одно задание от другого, больше не старался обнулять счетчики. После трех часов оскорблений он не мог спокойно выслушать пожилую даму, не заставив ее заплатить сполна за обидные слова, к которым она не имела никакого отношения. После задержания мужчины, избивающего жену на глазах детей, он был не в состоянии без дрожи в руках оформить кражу колпаков с машины. Он отдал полиции пятнадцать лет. Пятнадцать лет он не обращал внимания на собственные желания, а жизнь шла мимо него. Пятнадцать лет он понемногу готовился к переводу, к возвращению в Бретань, изможденный, как часовой, которого забыли сменить. Работа его сломала, он превратился в автомат, давал людям лишь то, что им полагалось по закону. Он выбился из сил. Поседел раньше времени. Губы стали бескровными. Теперь, глядя в зеркало на свое отражение, на плохо зажившие рубцы от подростковых прыщей, он видел несчастного человека.

Из задумчивости его вывели нервные движения лошади. Она странно покачивала крупом. К ним подошла хозяйка дома с двумя чашками в руках.

– Можете поставить на окна первого этажа решетки, – предложил Эрик, забирая у нее чашку кофе. – Если хотите, чтобы это больше не повторилось.

– Что вы, мы не станем этого делать.

Жеребец топтался на месте, резко дергал ногами, бил хвостом по воздуху, будто отгоняя невидимых мух.

– Он всегда так себя ведет?

– Нет, только сегодня. Не находит себе места. Мяукает, как котенок. Не знаю, что с ним такое.

– Может, жара?

– Нет, это что-то в лесу.

Лошадь раздула ноздри, втянула носом воздух, повернув голову к лесу.

– Наверное, там что-то случилось, – предположила женщина, протянув через перегородку руку, чтобы погладить животное. – Тс-с! Успокойся… Вы ничего не слышали? Вроде сегодня нет соревнований… Да вот же, смотрите!

Женщина указала рукой на горизонт. Вдали, над деревьями, за ипподромом, в небо тянулась тонкая струйка дыма.

21

Вдалеке вспыхивают навигационные огни – красный и зеленый: это означает, что с одной из взлетных полос аэропорта Шарль-де-Голль только что поднялся в небо самолет. Очередной назойливый указатель напоминает им, что близится новый поворот. Забавное задание, думает Эрик.

Его убеждения трещат по швам, но он еще держится.

Каждую секунду в мире умирает один человек. Их пленник такой же, как все. Палач – не убийца. Этот человек родом из Таджикистана, но завтра его место займет анголец, иракец, афганец, сириец, тамил, курд, суданец. Никто не говорит, что нужно быть равнодушным, – но нельзя ощущать ответственность за судьбу каждого встречного. Он не должен уделять этому парню больше внимания, чем другим.

Он знает, что в действительности Виржини и Аристид не просят о многом. Его коллегам лишь хочется помочь фортуне. Если до меня будут сильно доебываться, я просто уволюсь, – внезапно решает он и сам удивляется простоте этой мысли, тому, что он вообще сумел ее сформулировать. Не стану ждать, пока меня переведут, – думает он, – просто перееду, как большой мальчик, найду другую работу, убью одним махом двух зайцев. Он наконец понимает, что уже давно ничего не ждет. Он притворялся, отказывался, искал предлог, чтобы ничего не менять, – потому что боялся. И вот теперь он наконец все понял. Этот день, это задание позволили ему все осознать. Нужно было оказаться в машине с этими двумя придурками, чтобы набраться смелости и во всем себе признаться. Он уже давно ничего не ждет.

Дорожное покрытие меняется: этот участок недавно замостили заново, асфальт здесь гладкий, не такой шумный. Пока связь еще нормальная, он берет в руку передатчик.

– ТН12, говорит ТВ12. Прием.

Он знает, что побег этого арестанта слегка отсрочит его перевод. Он закрывает глаза, потому что в глубине души уже давным-давно поставил крест на этом переводе. Он больше не верил в него и не осмеливался это признать. Он боялся.

– ТН12. Говорите.

– Мы в районе Оне-су-Буа, теряем связь.

Он выключает приемник.

Воцаряется тишина. Аристид молча косится на него. Сигнал был хороший. Волны основной радиостанции все еще добивали до них. Выключив приемник, Эрик отключил геолокацию машины. Теперь они свободны, они сами по себе. В ближайшее время им не придется ни перед кем отчитываться. Напряжение в машине растет. Виржини на заднем сиденье тоже молчит, не осмеливается ни о чем спросить. Лишние слова могут все разрушить. Он выбрал такой способ закрыть на все глаза, и они должны позволить ему сложить полномочия с честью, так, чтобы ему не пришлось открыто это признать. Им нужно подстроиться под него, вести себя естественно, не пытаться обогнать течение.

22

Справа у дороги возникает торговый центр, опоясанный гигантскими вывесками – «Карфур», «Тойз-ар-ас», сеть кинозалов UGC. Чуть дальше друг за другом высятся три водонапорные башни. Аристид замечает поворот на окружную региона Иль-де-Франс, съезжает с A1 на A104, снова притормаживает, чтобы покинуть автостраду.

– Что еще у тебя случилось? – скрежещет Эрик, демонстрируя, что так просто не сдаст позиций. – Пожрал, теперь поссать приспичило?

– Поедем через лес, – говорит Аристид, – подышим свежим воздухом.

– Только попробуй притворись, что машина сломалась! Я уже говорил, я не целуюсь и не сосу.

Эрик язвит, не осмеливаясь признаться себе в том, что это действительно происходит. Пора обсуждать общую версию событий.

Они выезжают на бульвар Андре Ситроена, оставляют позади завод PSA[13]13
  Французская автомобилестроительная компания, производитель автомобилей таких брендов, как «Ситроен» и «Пежо».


[Закрыть], на круговом перекрестке сворачивают в сторону Шель и Ливри-Гарган.

Вечереет. Они пересекают промышленную зону Вильпент, минуют центр получения интернет-заказов супермаркета «Э. Леклерк». Слева вырастает темный массив леса Соссе: за окнами машины шумит мрачное, непредсказуемое море деревьев.

Аристид сбрасывает скорость, замечает отворот в глубь леса и резко сворачивает с дороги. Они едут по тряской тропе, по машине хлещут ветки деревьев. Свет фар выхватывает согнутые дугами плети ежевики, заросли папоротника на обочине. Тропу пересекают узкие противопожарные просеки: они возникают из темноты и тут же снова пропадают в ней.

Автомобиль ходит ходуном, перекатываясь через крупные, переплетающиеся корни деревьев. Люди в машине молчат, они словно оказались во власти дикой природы, где опасность сулит каждый звук, каждый силуэт. Яркий свет фар словно прорубает дорогу, раздвигает занавес густого кустарника. Кажется, что, если Аристид выключит фары, дорога тут же исчезнет и густая растительность сомкнется вокруг машины, раздавит ее.

Они заезжают в самую чащу, останавливаются там, где тропа слегка расширяется и сквозь кроны деревьев чуть виднеется небо. Темная зелень деревьев светлеет у края виднеющейся невдалеке поляны. Аристид глушит мотор. Фары гаснут, и тени вокруг сразу становятся мягкими. Полицейские выходят из машины, оставив задержанного внутри.

Тишину заполняет стрекот насекомых, далекий шум автострады. Эта часть леса больше не кажется такой уж мрачной.

Они отходят к рядам сосен, подальше от машины, чтобы их арестант понял, что ему пора действовать.

Аристид и Виржини идут впереди, Эрик неохотно следует за ними. Сухие сосновые ветки оглушительно хрустят под тяжелыми форменными ботинками. Эрик останавливается в стороне, рассматривает деревья, сбитый с толку царящей в лесу призрачной тишиной, потрясенный внезапным столкновением с природой, с ее суровой красотой, неожиданным появлением близ города, рядом с аэропортом, уголка старой Франции – страны густых лесов и охотничьих угодий. Острый запах нагретых солнцем растений заполняет его легкие. Он вдыхает ароматы смолы и сухой травы и вновь принимается строить планы, думать о своем переводе, об увольнении, о переезде. В Бретани, откуда он родом, гораздо проще будет найти дом с садом. В кронах деревьев загораются первые звезды. В чаще леса, скрывающей городские огни за густой листвой, он снова видит над собой чистое небо. Как много в мире профессий, которые он еще мог бы освоить.

– Отсюда он легко доберется до электрички в Вильпент, – тихо говорит Виржини.

Аристид, отошедший, чтобы помочиться, во весь голос выражает свое самцовое удовлетворение.

– Обожаю ссать в лесу! Давай, попробуй, Виржини! Можно будет сказать, что мы за этим и остановились. Приспичило пописать, ты больше не могла терпеть. Свалим всю вину на тебя. А сколько сейчас времени в Таджикистане?

– Заткнись, ты даже не знаешь, где это.

Он возвращается с радостным видом. Увидев, как он доволен собой, она не может сдержать улыбку. Они ощущают удивительную легкость, смутное возбуждение от этой остановки в лесу – будто прибыли сюда для обмена пленными.

– Если когда-нибудь я решу пустить себе пулю в лоб, – заявляет Аристид, – то приеду сюда.

– Как мило.

Он складывает ладони рупором, изображает крик не поддающегося опознанию хищного зверя.

– Эй, друг лесов, можешь хоть секунду помолчать? А?

Он пытается объяснить ей, почему мужчины сильнее женщин.

– Если хочешь, чтобы состав наряда был сбалансированным, никогда не сажай в машину больше одной телки. Командир наряда никогда не посадит в патрульную машину двух девок без мужика.

Виржини затыкает уши, чтобы не слышать его рассуждений.

– Вот послушай, птичка, откуда берется полицейский? Возьмем мужика. Баба сама по себе – это не полицейский. Даже две бабы сами по себе – не полицейский. Чтобы получился полицейский, нужны по меньшей мере один мужик и одна баба, понимаешь?