Текст книги "Полиция"

На выходе из самолета Аристида поджидают сотрудники полиции аэропорта, предупрежденные службой охраны: они требуют объяснений. Крошечная процессия останавливается. Виржини слышит, что разговор идет на повышенных тонах. Аристид говорит, что они выполняют задание Парижского штаба, делает вид, что не имеет ни малейшего представления о принятых в аэропорту методах работы.

У трапа, за дверью, она слышит голос Эрика. Он примчался следом за ними и теперь пытается вытащить их из передряги. Эрик перебивает пограничников, вмешивается в разговор, пока тот еще не полностью вышел из-под контроля, спокойно возражает им, сразу же снимает напряжение. Она слышит, как он говорит, что это исключительный случай, напоминает об обстоятельствах, которые привели их сюда, о пожаре в Венсенском центре административного задержания, о том, что его наряд совершенно не знаком с протоколами обеспечения безопасности в аэропорту. В какой-то момент ему даже удается рассмеяться, и смех его звучит очень естественно. Перепалка тут же стихает, а к его коллегам, наконец, готовы проявить снисхождение. Эрик демонстрирует свою власть, Аристид и Виржини якобы просто исполняют его приказы. Он берет на себя ответственность за их реакцию, в основе которой лежали лучшие намерения: да, эта реакция глупа, достойна сожаления, но все же они действовали из добрых побуждений. Он извиняется от лица всего своего наряда, словно это поможет исправить допущенную ошибку, словно его коллеги попросту заблудились и случайно оказались в этом самолете, и полагает инцидент исчерпанным. Им действительно больше нечего здесь делать; какое удачное совпадение – они как раз уезжают. Он так ловко лавирует между рифами, что ему удается прервать переговоры как раз вовремя, пока никто снова не перешел на личности. Более долгие объяснения лишь дали бы больше оснований для обвинений в их адрес. Движение возобновляется, вереница полицейских идет к двери. Виржини шагает через порог с опущенной головой, неотрывно глядя на корзинку с освежающими салфетками у входа в самолет, которую она не заметила, когда заходила, и на передвижной столик с газетами – «Ле монд», «Ля круа», «Либерасьон», «Эко», «Л’Опиньон», «Л’Экип». Эти мелкие детали вдруг наполняют ее тоской: они вопят о том, что Земля ни на миг не переставала вращаться с тех пор, как она выскочила из машины и помчалась к самолету.

Чуть дальше, в коридоре, ее ждет Эрик. Он кладет руку ей на спину – кажется, он восхищен ее смелостью, тем, что она сумела продемонстрировать, на что способна.

– Идем, большего ты сегодня не добьешься.

Их снова трое. Они быстро шагают по посадочному туннелю против хода движения пассажиров, желая как можно скорее оказаться в машине. Прямо за ними следуют их коллеги из аэропорта. Эрик нервно шмыгает носом, понимая, что вряд ли сумел одурачить пограничную полицию, которая наверняка на этом не остановится.

– Уходим, пока они не передумали, – тихо командует он Аристиду и Виржини. – А то еще решат нас задержать, станут звонить в комиссариат.

И тут Виржини вдруг гордо поднимает голову, словно ей нипочем любые наказания. Она замедляет шаг, дожидается коллег из пограничной полиции, не пытается больше от них оторваться. Она самоуверенно смотрит на них. Ей почти удается их смутить – настолько уверенной в своей правоте она кажется. Она держит их на мушке одним лишь взглядом. В какой-то момент начинает казаться, что это она ведет их к машине.

30

– ТН12, говорит ТВ12, возобновляем связь. Прием.

– ТН12. Говорите.

– Передали задержанного сотрудникам ППФ. Возвращаемся на базу.

Они покидают аэропорт, выезжают на автостраду в сторону Парижа. За рулем снова сидит Аристид.

– Неплохо ты им голову задурил, этим придуркам из ППФ! – насмешливо восклицает он, желая продемонстрировать, что он признателен Эрику.

– Спасибо, – выдыхает Виржини, дополняя благодарность.

– С такими друзьями, как вы, никакие враги, блядь, не нужны, – бросает Эрик. Ему хотелось бы, чтобы его слова звучали авторитетно, но он не может скрыть удовольствие от того, что и сам поучаствовал в этой игре.

Виржини опускает стекло, чтобы ветер немного потрепал ее волосы, заставил дышать полной грудью, забился ей в рот, высушил губы. Она вымотана, как актриса после долгого спектакля. Эрик и Аристид на переднем сиденье снова ведут свои обычные разговоры. Надо продолжать играть в пас на последних тридцати метрах. «Рено Лагуна 2» – редкостное говно.

Въехав в Париж, они замолкают, удивленные тем, что здесь ничего не изменилось.

Аристид находит в зеркале заднего вида взгляд Виржини, предлагает ее подвезти.

– На мотоцикле это пять секунд. А ты как думала домой добираться? На такси? Или на ночном автобусе?

31

Аристид останавливает мотоцикл у подъезда Виржини, в Ле Ренси.

Они снимают шлемы в оранжевом свете фонарей, поворачиваются друг к другу: волосы у обоих торчат в разные стороны, как цыплячий пух.

Она не переоделась в участке, в гражданском она ощутила бы себя эмоционально беззащитной – словно полицейская форма могла оградить ее от нее же самой. Она обнимает Аристида – расстегивает его кожаную летную куртку, обвивает его руками, поднимает голову. Прикладывает палец к губам, чтобы он не сказал ни слова, не испортил этот миг неуместным высказыванием: «С Новым годом!» – или еще чем-нибудь в этом духе, – идиотничаньем, на которое он всегда способен.

Но Аристид уже давно понял, что он ей не ровня: она куда сильнее его, и зря он надеялся, что сумеет когда-нибудь в чем-нибудь ее убедить. Его уговоры ни к чему не приведут, ее ничем не проймешь, но сейчас, в конце этого безумного, прекрасного дня, ему кажется, что он любит ее, пусть немного, но любит. Это странное, новое, обезоруживающее ощущение – собственно, оно только что помогло ему обвести вокруг пальца целый наряд пограничной полиции. Его влечет к ней чувство, которого он прежде никогда не испытывал, и он понимает, что, пожалуй, влюблен в нее, да, кажется, он верно подобрал слова.

Он чувствует, что в глазах у него стоят слезы. Он тоже бесконечно устал.

Они прекрасны – заблудившаяся пара на пустынной улице в Ле Ренси, двое выживших, пристально смотрящих друг другу в глаза, чтобы не рухнуть на землю. Она наугад целует его лицо, покрывает быстрыми, жадными поцелуями его нос, щеки, губы, подбородок, а затем высвобождается, одарив на прощание улыбкой, вселив в него уверенность, достаточную для того, чтобы он без приключений добрался до дома, разворачивается и исчезает в темном подъезде.

32

Она входит в спящую квартиру, стесненная непривычным ощущением. У нее на ремне висит табельное оружие.

Света уличных фонарей хватает, чтобы понять, что здесь все осталось на своих местах: диван в гостиной, низкий столик, плоский телевизор, коробки с игрушками, все те вещи, что ждали ее здесь и теперь, в оранжевом свете фонарей, ранят ее взгляд. Ей кажется странной не депортация обреченного на смерть человека, не то, что она почти заставила двоих коллег нарушить закон, не то, что ее наглость помешала работе нескольких служб международного аэропорта, – нет, странными кажутся нелепые контуры этих предметов, разномастная мебель, полки на стенах, свисающий с потолка круглый бумажный абажур, гирлянда из лампочек в углу комнаты, игрушечный жираф, зажатый двумя диванными подушками.

Она вздрагивает при мысли о том, что своими руками чуть не вычеркнула себя из этой жизни, целиком принадлежавшей ей еще утром. Она по сто раз на дню бегает из гостиной в детскую, но теперь эти три шага вдруг кажутся ей бесконечными. Два метра ковролина за порогом отделяют ее от сына. Она входит в комнату, стараясь не наступить форменными ботинками на игрушки. Склоняется над кроваткой, свешивает через бортик руку, чтобы ощутить на кончиках пальцев дыхание Максанса. Дома так жарко, что Тома́ его не укрыл. Малыш крепко спит на своем матрасике, сжимает кулачки, словно за что-то держась. Она касается пальцем круглой щечки, чтобы убедиться в реальности его существования. Замечает в ногах кроватки игрушечный самосвал, с которым он в последнее время не расстается, зачитанную до дыр книжку с выдвигающимися картинками, рулон бумажных полотенец, которые он с восторгом разматывает: вот они, доказательства.

Она бредет на кухню, смотрит в окно, выходящее во двор, на крыши домов, понимает, что до рассвета еще далеко. Ей не верится, что завтра наступит новый день. Сейчас это кажется ей невозможным, немыслимым, невообразимым. Через пару часов нужно встать, поехать в больницу, затем вернуться домой. Вернуться в эту образцово-безликую квартиру, надеяться, что вслед за завтрашним днем наступит еще один, а за ним – еще и еще. Она хватается за ручку холодильника, чтобы не потерять равновесие, на секунду замирает, крепко сжимая ее ладонью. Легонько тянет на себя, и дверца бесшумно поддается. Она замирает в потоке холодного света, растерянно переводя взгляд с решетчатых полок на масленку, подставку для яиц. Вспоминает, что не попрощалась с Эриком. Что он сейчас делает? Он уже поел? Или так же, как она, бродит по кухне? Она закрывает дверцу. У нее нет никаких дел, она не может решить, чем заняться, страшится того, что должно вскоре произойти. Залпом выпивает полный стакан воды из-под крана, наливает еще один, но, не допив, выливает воду в раковину, смотрит, как она стекает в слив. Как будто черная дыра поглощает галактику. Виржини слышит, как за спиной шумит компрессор холодильника, как тихо булькает в трубах. До нее будто бы доносится первое рассветное пение птиц – но нет, ночь еще темна.

Она замирает на пороге спальни. Решает было снять форму, но тут же передумывает. Заходит в темную комнату. Тома́ в одних трусах спит поперек кровати, отбросив простыни, одна нога свесилась с матраса. Виржини рассматривает его ягодицы, его изящные икры. Говорит себе, что ноги у мужчин почти всегда красивые и что они даже не представляют, как им повезло. Ложится рядом с ним, полностью одетая, теснит его с кровати. Чувствует жар, исходящий от ее собственного, домашнего мужчины, этого дурачка, которого она все еще немного любит, этого неудачника, которому всегда удается ее рассмешить и который вот уже полтора года ею пренебрегает. Поднимает руку, гладит его по спине, пока он не поворачивается к ней. Она касается его полусонного лица, трогает подбородок, ощущает под пальцами отрастающую щетину. Их влажные губы встречаются. Она настойчиво длит поцелуй, пока он не обнимает ее за талию. Она целует его возле уха, он утыкается носом ей в шею. Его рука в темноте скользит вверх по ее бедру к ягодицам, натыкается на кожаный ремень, на кобуру пистолета. Теперь он окончательно проснулся. Затянутая в полицейскую форму женщина в его постели целует его в запястье, берет за руку, настойчиво сует ее себе под рубашку, кладет на грудь. Виржини чувствует, как рука Тома́ перехватывает инициативу, гладит ее соски, как они твердеют под его пальцами. Она все не может поверить в то, что желание можно разбудить, застав человека врасплох. Но Тома́ уже расстегивает ее тяжелый ремень, тянет за штанину мужских брюк из зимнего форменного комплекта, и они легко спадают, обнажая кожу, увлекая за собой полицейскую дубинку, наручники, черную кобуру с пистолетом. Тома́ изумлен, счастлив, возбужден видом этого загадочного существа в своей постели, воплощением самых причудливых своих фантазий – словно Виржини решила развлечь его демонстрацией всех имеющихся у нее костюмов, словно он выбирал между задорной девчонкой-солдатом, услужливой горничной, преданной своему делу медсестрой, секретаршей со строгой прической и в конце концов остановился на полицейской форме. Тяжелое дыхание Тома́ возвращает ее к реальности, навсегда запечатлевает в памяти этот странный момент. Теперь его ладони держат ее за шею, губы впились ей в губы, и, пока они целуются до изнеможения, пока он спускается ниже, пока ласкает языком внутреннюю поверхность бедер, где кожа такая нежная, в голову Виржини закрадывается мысль, что, возможно, сейчас они в последний раз занимаются любовью, потому что завтра, – теперь она в этом уверена – она не поедет в Пор-Руаяль, она приняла это решение минуту назад, на кухне, она обо всем расскажет ему, своему ничего не подозревающему мужчине, расскажет, что беременна от коллеги по имени Аристид, и от этой мысли она замирает, потому что правда всегда опустошительна, потому что ей так не хочется все разрушить, не хочется потерять Тома́, не хочется видеть, как разбивается на мелкие осколки ее едва созданная семья, так что, пожалуй, она ничего ему не скажет, тем более что ей всегда казалось: говорить правду ради правды – не самое взрослое и взвешенное решение, она не уверена, уже ни в чем не уверена, и тут он наконец входит в нее, и она хватается за его плечи, за его вновь проснувшееся желание, не может понять, что делает этот разбуженный среди ночи мужчина, спасает ее или тянет за собой на дно, но сейчас, этой ночью, в этот самый миг, она берет то, что дает ей жизнь, и вдруг улыбается, ее лицо сияет, потому что она вспоминает, что ей нужно закрыть глаза и думать о Франции.

Благодарности

Спасибо Акселю, Александру, Андреа, Анн-Софи, Бернару, Лорану, Марине, Марион, Матьё, Мелани, Родольфу, Саре, Сильвену, Эльвине и Эрве – полицейским, согласившимся рассказать мне о своей работе, о своих радостях и неприятностях. Этот текст наполнен их словами.

Спасибо Бенедикт Дефорж, лейтенанту полиции, чей душераздирающий рассказ о депортации румынского писателя во времена Чаушеску («Полицейский. Хроника обычного дня в полиции», изд. «Мишалон», стр. 140–142) вдохновил меня на написание этой книги.

Спасибо Тьерри Раппено, Давиду Пико и Альфреду Лангле за их безграничную преданность мне в период сбора информации. Надеюсь, что эта книга станет для них символом моей любви и благодарности.

Спасибо Антуану Астрюку, Батисту Буссаку, Эрве Вьене, Кристофу Гранжану, Жан-Мишелю Джуджа, Сержу Евдокимоффу, Анри Касте, Элен Крё, Дамьену Куэ-Ланну, Брису Ларроку, Дельфине Мозен, Арно Прене, Женевьеве Прюво, Дидье Скалини, Доминике Тёлад и Виктору Фолькману за то, что они осветили мне путь.

Спасибо Клоэ Альтвегг-Буссак, Алине Ангустюр, Одиль Германи, Мари Гонсалес Перес и Мари Линдеманн за то, что они провели меня сквозь дебри тонкостей административного задержания и просьб о предоставлении убежища.

Спасибо стюардессе Франсуазе Р., поделившейся со мной своим личным опытом в деле депортации.

Спасибо акушерке Зине Эббаш, рассказавшей мне об этапах добровольного прерывания беременности и о словах, которые при этом используют.

Спасибо Северине Барре, Маделине Да Силва, Кристине Камподонико, Жанин Ланшон и Франсуа Ланшону, Борису Ланшон-Арману, Венсану Раппено, Жеральдине Сиоан и Дидье Субрие за то, что они любезно выступили в мою защиту, когда мне это было необходимо.

Спасибо Грегуару де Калиньону, Кристине Камо, Виржини Леже, Шарлотте Сагорен, Матильде Уолтон и Давиду Шамбию, моим друзьям и попутчикам, за то, что они все эти годы внимательно и доброжелательно вычитывали мои тексты. Я обязан вам куда большим, чем могу выразить словами.

Спасибо Жюльетт Жост и Оливье Нора за их веру в меня с самого первого слова.

У. Б.