Текст книги "Полиция"

Она оборачивается на машину. Таджик все еще сидит внутри. Его лицо с плоскими скулами светится за боковым стеклом.

Она возвращается к машине, обходит ее, решительно открывает дверцу с его стороны, чтобы намек стал еще более очевидным. Мужчина не реагирует, неподвижно глядит вперед: взгляд у него тупой, растерянный. Может, ему нужно больше времени, думает она. Она возвращается к коллегам, ориентируясь на хорошо видные в темноте светоотражающие полосы на униформе.

– Что он там делает? – спрашивает Аристид.

– Не знаю.

– Его так сильно били, что он совсем не соображает? Надо было ехать на «Ситроен Эвазьон», а не на «Рено Каптюр»[14]14
  Evasion (фр.) – побег, бегство. Capture (фр.) – захват, задержание. Аристид шутит, что им нужно было поехать на «Ситроен Эвазьон», как будто это помогло бы их пленнику бежать.


[Закрыть].

– Ты не мог промолчать? – выдыхает Виржини.

– Я об этом уже давно думал. Не мог не пошутить.

Человек в машине не двигается. Трое полицейских украдкой бросают на него растерянные взгляды. Издалека может показаться, что пленник самоуверенно наблюдает за ними. Его неподвижность их едва ли не смущает. Кажется, что он их ждет. Дверь зовет его наружу, в ночь, но он так и сидит в машине, уверенный в своей правоте. Со стороны они выглядят тремя беглецами, которых он взглядом держит на мушке. Еще немного, и окажется, что это он конвоирует их от самого Венсенского леса.

– Может, кто-нибудь скажет, какого хрена мы тут забыли? – внезапно спрашивает Эрик.

Виржини вновь идет к машине. Она злится, понимая, что пора уже расставить все точки над i: эта игра не может длиться вечно, Эрик больше не хочет ждать. Она склоняется к задержанному, встречается с ним глазами.

– Иди! Убегай!

Она указывает на лес. Мужчина смотрит на нее так, словно звук ее голоса не сразу достигает его ушей. Его черные глаза тревожно блестят. Он все еще сидит на своем месте, ошалевший, растерянный; его организм сейчас способен выполнять лишь самые основные функции.

– Мы позволим тебе сбежать, – говорит Виржини, надеясь, что ее интонация заставит его понять, в чем дело. – Мы ничего никому не скажем. Мы не будем пытаться тебя поймать. Ты пройдешь через лес и выйдешь к станции электрички, отсюда идет прямой поезд до Шатле. Денег дать? Вот, возьми. На билет…

Она сует ему в ладонь горсть монет, дергает за рукав, тормошит, заставляя спустить ноги на землю. Ухватив его за ворот свитера, она встряхивает его и ставит перед собой.

– Давай! Беги! Мы тебе больше не нужны! Ты уже большой мальчик, сам справишься. Иди, мы устали тебя уговаривать.

Она с удивлением замечает, что говорит с ним тем же тоном, что с Максансом. Этот мужчина сух, как ветка, кости у него тонкие, как у птицы, но она в него верит. Ей кажется, что это правильная худоба – как у людей, способных пережить любые лишения. Он напоминает ей марафонца, худого бегуна с белоснежной улыбкой. Он может шагать до полного изнеможения. Выходец из Малой Азии вроде него, сумевший добраться до Франции, в ледяной тьме преодолевавший высокогорные перевалы, ночевавший в спальном мешке в своей древней стране, усохший до предела, чтобы лучше приспосабливаться к любым ситуациям, способный чуть что бежать, бесконечно идти вперед, не жалея сил, – неужели он сдастся здесь, на лесной тропе под Парижем? Нет уж, не выйдет!

Она снова уходит, радуясь, что он наконец не в машине, словно самое сложное уже позади. Она уверена, что теперь все пойдет как по маслу.

– Он что, издевается? – спрашивает ее Аристид.

– Да нет же. Он просто ничего не понял.

– Нет, он издевается. И кстати, надо было сказать не «Беги!», а «Бегите!». На вы, детка. Хорошо, что Эрик тебя не слышал.

Их начальник не двигается с места. Он невольно наблюдает за тропой, переживая из-за того, что ожидание затянулось и что их присутствие в самой чаще хвойного леса в такой час вряд ли можно хоть как-то объяснить.

Виржини снова оборачивается к машине. Их пленник так и стоит у дверцы, на том же месте, где она его оставила, словно парализованный видом густого леса. Почему он не хочет воспользоваться своим шансом? Бессмыслица какая-то. Его останавливают не стоящие стеной деревья, не колючие ветки. Она неохотно признает то, о чем до сих пор старалась не думать. Его взгляд, явный ужас, который он испытал, когда она заставила его выйти из машины… Чтобы полицейские позволили тебе бежать после того, как тебя решили выслать обратно на родину, после того, как никто не поверил в твою историю, – да этого просто не может быть. Виржини открыла ему дверцу, чтобы было проще от него избавиться. Они выстрелят ему в затылок. Они ищут повод, им поручили выполнить грязную полицейскую работу. Он дрожит от страха, уверенный в том, что они привезли его сюда, чтобы прикончить. Если он побежит дальше в лес, они размозжат ему череп парой выстрелов и бросят труп в ближайшую канаву. Вот что он сейчас себе говорит. Он даже представить себе не может, что они пытаются ему помочь. Он не знает, что таджикская полиция и полиция Франции – вовсе не одно и то же. Не знает, что они никогда в жизни не стреляли в людей – только в бумажные мишени. Не знает, что когда она на службе впервые вытащила из кобуры свой пистолет, то позвонила родителям, чтобы рассказать им об этом. У него пустой взгляд человека, пережившего чудовищные пытки: он навсегда лишился способности кому-либо доверять. У него тусклые глаза недобитого зверя: все защитные механизмы заблокированы, воля сломлена, воображение уничтожено. Сделай он хоть шаг, и его убьют как последнюю собаку. Она вдруг ощущает усталость от своей формы, от ненависти, которую привыкли испытывать к ней окружающие. То, что этот человек не решается сбежать, пятнает ее еще сильнее. В глазах всего населения Франции полицейские – назойливые, бессмысленные, тупые, ленивые, вечно пьяные придурки. В глазах этого таджика она – палач и убийца.

Она видит, как арестант садится обратно в машину.

23

Она не может в это поверить. У нее кружится голова. Ей хочется надавать ему пощечин. Она отворачивается, чтобы не видеть, чтобы ее коллеги не сразу поняли, в чем дело, чтобы прийти в себя, еще хоть на миг сохранить надежду, дать ему последний шанс.

Эрик беспокойно меряет шагами тропу. Развернувшись в очередной раз, он поднимает глаза на машину, удивляется, что их пленник сумел бесшумно раствориться в лесу. Но вот и он замечает, что таджик сидит внутри, на своем месте.

Дверцу за собой он не закрыл.

У Эрика темнеет в глазах, как будто бы это его выплюнула в черноту раскрытая настежь дверца машины. Он чувствует, как ему передается замешательство, которое испытывает их пленник. Теперь ему тоже кажется, что эта дверца ведет в никуда. Теперь его тоже пугает свобода – такая хрупкая, непрочная, такая требовательная. Птичка не вылетела. Этот иностранец так безропотен, так безразличен к собственной судьбе, что он никак не может до конца в это поверить. Он, Эрик, дал волю чувствам, погрузился в мечты о переезде, о доме с садом, стал строить воздушные замки – так лошадям отстегивают корду и дают порезвиться, ведь всем приятно помечтать о свободе и независимости. Приятно иметь возможность в любой момент сказать: я всё. Если захочу, завтра же все брошу. Это вполне себе обязательное условие, оно позволяет нам продолжать работу, помогает в нужные моменты делать перерывы, восстанавливать равновесие. Он едва не сбился с пути, но задержанный мягко поставил его на место. Нежелание этого человека бежать звучит как приказ, как требование собраться с мыслями, прийти в себя. В голове с каждой минутой проясняется. Он словно очнулся только сейчас, в этом лесу: он позволил ситуации одержать над ним верх, потянулся за картинкой, за запахами, потому что они в тот момент показались ему красивыми, но теперь едва ли не стыдится этого. Он обнаружил часть себя, которая внушает ему тревогу. Как он мог до этого дойти?

Замысел его коллег постепенно вырастает перед ним во всей своей неприкрытой простоте. Чтобы он да оказался плохим полицейским? Он, человек, на которого всегда может положиться начальство? Он на миг потерял себя, ненадолго сбился с пути, ослепленный их невообразимым планом, отравленный их коварными вопросами, их расстроенным видом, их соображениями морали.

Они отступили от приказа.

Они пытаются его забыть, отказаться от его выполнения, хотя приказ – единственное, чем все они должны руководствоваться. Прекраснодушные идеи, на которые они, сами того не осознавая, ссылаются: демократия, правовое государство, о которых они, очевидно, думают, – все это начинается с повиновения приказу. Они – звенья иерархической цепи, идущей от охранника к министру. Если они ломаются, выпадают, то страдает вся система управления, вся структура в целом. Во что он впутался? Как он мог так легко сдаться? Стать их сообщником? Это на него совсем не похоже! Он отключил радио из удальства, желая, подобно Аристиду, пощеголять тем, какой он крутой мужик, какой поборник прав человека.

Виржини и Аристид ни о чем не сговаривались, он в этом уверен. Они тоже поддались порыву. Он вдруг понимает, что Аристид совершенно потерял голову из-за этой маленькой дурочки. Аристид разглагольствует! Аристид изображает великодушного полицейского! Правда в том, что в последнее время он тоже сам не свой. Коллеги поговаривают, что Аристид сейчас не в форме. Но только теперь, задумавшись об этом, Эрик понимает, как все очевидно. Аристид просто красуется перед ней. Он теперь даже имя свое не вспомнит! Поставить на кон свою честь и репутацию на простейшем пути из Парижа в аэропорт Шарль-де-Голль. И ради чего? Ради улыбки и красивых глаз? Им сообщили место, роль, задание: сопроводить человека из пункта A в пункт Б. Их это расстроило – и что с того? Каждую неделю из страны выдворяют две сотни человек. И тут вдруг трагедия? Он вспоминает, что Виржини и Аристид моложе него. Они – другое поколение, они индивидуалисты. Они выросли в обеспеченных семьях. Когда доходит до дела, они прячутся по углам – вот и весь сказ.

Они еще успеют покончить с этой клоунадой. Он медленно идет к машине, огибает ее, закрывает дверцу со стороны таджика. Без всякой паузы подходит к водительскому месту, садится за руль, трогается, включает фары, пытается развернуться и одновременно собраться с мыслями, унять гнев. Виржини и Аристид забыли, что они представители сил правопорядка. Им не нравится слово «силы»? Или, может, слово «порядок»? Как же просто уйти от прямого ответа. Каждый хочет торжества закона для других и свободы для себя! Общество значит больше, чем отдельный человек. Он поворачивает колеса в одну, затем в другую сторону, словно веря, что каждое его движение, каждое перемещение даже на миллиметр возвращают его обратно к принципам, которых он привык придерживаться.

– Что ты делаешь? – говорит подошедший Аристид.

Он ходит вокруг машины, следя за тем, чтобы Эрик не наехал ему на ноги.

– Мы едем в аэропорт. Садитесь.

– Что это с тобой?

– Засуньте в задницу свои моральные терзания и садитесь. Это такое же задание, как и все прочие. Если твоя работа состоит в том, чтобы выполнять приказы, а ты их не выполняешь, пора увольняться.

– Ты опять за свое?

– Кто-то должен сохранять трезвость ума, мать твою! Я больше не буду ждать.

– Ты что, сам себя не уважаешь?

– Посмотри на него. Внимательно посмотри. Уж постарайся. Он не голоден. Он не хочет бежать. Он никуда не пойдет. Так что хватит его доставать! Садитесь!

Аристид делает шаг назад, к подошедшей Виржини, и пожимает плечами, показывая, что ничего не понимает. Эрик продолжает разворачиваться. Машина задевает Аристида, и тот со всей силы бьет ладонью по крыше. Эрик резко тормозит, мрачно смотрит на него и спрашивает глухим голосом:

– Будешь со мной в игры играть? Ты что, теперь крутого изображаешь?

Он говорит строго, но спокойно, как и положено начальнику, которым он все это время оставался и которому не нужно повышать голос, чтобы подчиненные его слушались.

– Хороший песик, молодец. Принесла хозяину палку, – с кривой улыбкой бросает Аристид.

Эрик изо всех сил вцепляется в руль.

– Садись. Хватит петушиться. Надо закончить работу.

Он говорит еще тише, чем прежде.

– У тебя яйца есть вообще? – продолжает Аристид.

– Уж точно не чета твоим. Садись.

Эрик пристально смотрит на кусты перед капотом машины. Он знает, что этого разговора вообще не должно быть. Поведение Аристида показывает, насколько сильно он ошибся, как далеко позволил зайти своим коллегам.

– Хочешь, я тебе прикажу, как твой начальник? – внезапно спрашивает он. – Хочешь раз в жизни понять, что значит получить прямой приказ? По-настоящему, а? Глаза в глаза?

– А если я его не выполню, что ты сделаешь? Полицию вызовешь?

– Садись!

Поняв, что Аристид не уступит, Эрик выходит из машины и встает перед ним.

– Хватит! – кричит Виржини. – Прекратите! Какие же вы козлы! Аристид, садись в машину. Я сажусь. Все садятся. Гребаные идиоты! Едем! Едем! Поехали!

Эта сучка с самого начала тут всем рулит, вдруг понимает Эрик.

Они с Аристидом еще секунду смотрят друг на друга, затем расходятся. Аристид, не торопясь, обходит машину, садится вперед, на пассажирское сиденье. Виржини забирается назад, хлопает дверцей.

Эрик включает первую передачу, мчится вперед, слишком сильно газуя на ухабистой лесной дороге.

Машина вылетает из леса, скользит на щебенке, выворачивает на проспект Рауля Дюфи.

– Дегенераты херовы! – шипит Эрик, со всей силы ударяя кулаком по рулю. – Мы, блядь, не сестры милосердия! Мы полицейские! ПОЛИЦЕЙСКИЕ!

24

Машина мчится вперед. В салоне мертвая, кошмарная тишина, прерываемая лишь щелканьем поворотников.

Проспект Рауля Дюфи упирается в бульвар Андре Ситроена, который выводит их обратно к автостраде. Они, как могли, растягивали путь к цели, но у них ничего не вышло. Они вылетают на трассу A1: Париж – Шарль-де-Голль притягивает их к себе, словно дьявольский магнит. Из темноты выныривают дорожные знаки, впереди уже видны очертания аэропортовских строений и паразитирующих гостиниц. Главная артерия, питающая аэропорт, подхватила машину и неостановимо несет ее вперед, к трем тысячам гектаров его угодий.

В небе, совсем низко, видны самолеты: они взлетают медленно, с усилием. Таджик завороженно следит за ними через боковое стекло. Они расстанутся с ним, так и не успев познакомиться. На указателях уже появились буквы терминалов.

Желая лишний раз продемонстрировать свою власть, Эрик делает крюк и, хотя бензина еще достаточно, решает заехать на заправку у въезда в аэропорт. Ему нужно выбрать между неэтилированным бензином «Экстра-98», дизельным топливом «Экстра», неэтилированным бензином 95-E10 и обычным дизельным топливом.

Эрик растягивает агонию, играет на их нервах, заставляет сполна заплатить за мятеж. Он уже никуда не торопится, демонстрирует им, что не боится ни их, ни себя самого.

Они едут вдоль вереницы машин, плотно стоящих друг за другом на обочине. Приехавшие слишком рано водители, не желая платить за стоянку в аэропорту, припарковались по обеим сторонам дороги и спят в темноте салонов, возятся со своими телефонами, выбивают коврики, ожидая, пока им позвонит друг, жена, клиент, которых они встречают и которых подхватят на выходе из терминала, за краткую минутную остановку.

Эрик останавливает машину посреди этой стихийной стоянки, у островка с топливными колонками. Он вылезает, чтобы залить полный бак, сохраняя совершенно обыденное выражение лица. Аристид и Виржини смотрят, как он медленно идет вокруг машины, словно напоминая им, кто здесь главный, как аккуратно управляется со шлангом, как крепко держит заправочный пистолет, не отрывая глаз от счетчика бензина. Аристид оборачивается и видит, что Виржини кусает себе щеку изнутри. Он хотел бы зализать ей раны, но больше не понимает, как к ней подступиться. Она удрученно улыбается ему, словно собрату по несчастью, сделавшему все от него зависевшее. Он восхищен тем, как высоко она держит голову, какое бесконечное спокойствие излучает: ее женскую гордость не растоптать какому-то разозлившемуся мужичонке, возомнившему себя большим начальником. Аристид переводит глаза на таджика.

– А может, тебе сейчас сбежать? – предлагает он, часто моргая, и вымученно улыбается.

Асомидин Тохиров выдерживает его взгляд. В воцарившейся тишине просыпается слабый сладковатый запах. Слишком хорошо знакомый им запах цветов, забытых в вазе, запах холодного прокисшего супа. Он уже отказался от жизни. Лицо у него осунулось, глаза впали. Кожа обтягивает острые кости носа и скул. Уголки губ опустились книзу. Еще немного, и он окончательно погрузится в небытие.

Эрик резко открывает заднюю дверцу, и в машину врывается вожделенный поток свежего воздуха. Эрик надевает на задержанного наручники: он передаст его пограничникам со скованными руками. Защелкивая стальные браслеты у него на запястьях, он не может удержаться и втягивает носом воздух.

– Это от тебя так воняет?

Гул реактивного двигателя заглушает последние слова вопроса.

25

Здания аэропорта Шарль-де-Голль вырастают перед ними в ореоле ярких огней. Небо над территорией аэропорта словно освещено заревом пожара.

Дорога ветвится, скручивается в крупную транспортную развязку. Когда они уже окажутся в аэропорту, в его шуме и толчее? Они никак не могут добраться до цели. Электронное табло обещает бесплатные десять минут парковки на любой из стоянок аэропорта. Автострада вдруг резко ныряет под заросший травой склон, снова идет вверх, огибает нагромождение зданий: центральные офисы авиакомпаний, агентства, гостиницы. Они едут наугад, голова кружится от бесконечных поворотов, их трясет между разделительными барьерами, опорами мостов, вырастающими словно из-под земли. Своенравная дорога снова делится надвое, идет вверх и тут же кидается вниз, унося машину по своим извивам. Кили маневрирующих на земле самолетов то и дело вздымаются над их крышей, словно акульи плавники – над водой. Машина движется через хитросплетение расположенных друг над другом дорог и взлетных полос, по сложной схеме, начала и конца которой они так и не видели, через необитаемые, лишенные истории земли, через череду пустырей и строений, по кольцевым путям кажущейся заброшенной территории – то ли стройплощадки, то ли промзоны.

Эрик сворачивает к долговременной парковке. Они удаляются от аэровокзала, минуют здание «Эр Франс» с протыкающим небо тонким шпилем, проезжают еще один квартал со зданиями агентств, многоуровневыми парковками с решетчатыми стенами, затем внезапно поворачиваются спиной к аэропорту, словно собираясь выехать из него на ближайшем круговом перекрестке. Перед ними вдруг вырастает гигантская гора земли, едва покрытая чахлыми растеньицами. Эрик сворачивает, желая поскорее оставить позади этот чудовищный отвал, не потерять из виду второй терминал. Дорога огибает огромную открытую автостоянку. Посреди пустоши вдруг появляются указатели. Дорогу, по которой они едут, какой-то умник окрестил Акациевой улицей. Но где дрожащие на ветру колючие ветви, где пахучие цветы, где акациевый мед? Они оказались в самом дальнем углу аэропорта, где никто никогда не бывает: здесь прячется местная центральная электростанция и техцентр транспортного узла. Они едут вдоль проволочного ограждения, рядом с которым стоят временные бетонные разделители в белую и красную полоску. На бетонированной площадке перед ангарами серебрятся первые самолеты. За ними до самого горизонта раскинулось взлетное поле.

В конце дороги, прямо на взлетной полосе, стоит несколько бытовок.

Никаких постов, никаких проверок, никакого контроля, только бесконечное кружение по подъездным путям, ведущим в этот тупик. № 6197. Жалюзи на окнах Центра депортации опущены. Крошечная парковка, залитая беспощадным светом прожекторов, окружена забором с идущей по верху колючей проволокой.

Эрик звонит в домофон и сообщает об их прибытии. Ворота бесшумно отъезжают в сторону, и им вдруг на миг кажется, что здесь, в этом месте, работавшем круглые сутки вот уже много десятков лет, хотя о нем и о его точном местоположении они узнали лишь сегодня, всегда ждали их, только и именно их.

26

Они паркуются рядом с другими полицейскими машинами, вылезают, вдыхают прохладный, солоноватый воздух.

На крыльце курят несколько конвоиров, они отходят в сторону, пропускают вновь прибывших внутрь.

Главное помещение местного Центра депортации – комната с низким потолком, окруженная дюжиной камер для ожидающих высылки. В дверках самых узких камер проделаны забранные плексигласом отверстия, которые сотрудники Центра, любезности ради, могут закрыть занавеской. Другие, более широкие и обильно застекленные, двери ведут в камеры побольше: в них можно разместить целую семью. Все стены в помещении исцарапаны, испещрены надписями. В глаза первым делом бросаются слова «Да здравствует Франция» и эрегированный член, эякулирующий во всех направлениях. Помещение выглядит крайне изношенным, кажется, что оно с самого момента постройки так и варилось в собственном соку.

В центре комнаты, в белом свете люминесцентных ламп, возвышается стол грубого дерева, окруженный разномастными креслами – пластиковыми, обитыми тканью или искусственной кожей; из спинок некоторых кресел торчит набивка. Сбоку виднеется вход в неработающий туалет, дверь заклеена широким коричневым скотчем.

Эрик передает задержанного стоящему за стойкой служащему, у него на глазах снимает с пленника наручники. При виде таджика с кресел встают ожидавшие его конвоиры – двое в гражданском. Эрик оборачивается, берет документы из рук Виржини. Служащий открывает конверт, не спросив, почему его распечатали. Он вываливает содержимое конверта на стойку, сует разрешение на выезд в прозрачный кармашек с надписью «Эр Франс», передает остальные документы конвоирам. Прежде чем отвести Асомидина Тохирова в большую камеру, один из конвоиров быстро спрашивает Эрика:

– Как он?

– Спокоен, сотрудничает.

Через плексигласовое окно они видят, как их пленник и два его конвоира садятся на привинченную к стене скамейку. Пока один из полицейских читает документы, второй начинает допрос. Через открытую дверь камеры отчетливо слышен весь разговор.

– Как вас зовут? What’s your name? Where do you come from?[15]15
  Как вас зовут? Откуда вы? (англ.)


[Закрыть]

Неужели он хоть как-то понимает английский? Или дело просто в том, что конвоиры сменились? Асомидин Тохиров говорит – одними губами, но все же отвечает на вопросы полицейских. Эрик, Виржини и Аристид наконец слышат его голос, куда более глухой, чем они себе представляли.

– Вы сейчас уедете. Вы поняли, что вас посадят на самолет? Is it your first time? Have you ever taken a plane before?[16]16
  Это ваш первый полет? Вы когда-нибудь летали на самолете? (англ.)


[Закрыть]

Они переходят с французского на английский и обратно, беспрерывно задают кажущиеся совершенно формальными вопросы.

– Мы можем ехать? – спрашивает Эрик, решив напомнить о себе служащему.

– Вы должны дождаться взлета.

Эрик смотрит на часы, изумленно приподнимает брови.

– Вы шутите? Это когда? Через час?

– Я еще делаю вам поблажку. По протоколу вы должны выждать сорок пять минут после взлета, до точки невозврата самолета. До момента, когда в случае внештатной ситуации на борту его направят не обратно к нам, а в другой аэропорт.

– Вы нас разыгрываете? Решили подшутить, раз мы не из СТКЗ?

– Нет, таков протокол. Вы оставите мне свой номер мобильного. Поедете обратно и будете держать телефон при себе. Если самолет вернется, мы вас вызовем. Хотя, конечно, они никогда не возвращаются. Но взлета вам все же придется дождаться.

Они оборачиваются к двум конвоирам в открытой камере. Те продолжают задавать вопросы, возникающие по мере чтения документов задержанного. Они никак не реагируют на ответы, даже не стараются выслушивать их до конца. Кажется, что главное для них – просто говорить.

– Is someone waiting for you? Friend? Family?[17]17
  Вас кто-то ждет? Друг? Семья? (англ.)


[Закрыть] Твоя семья в курсе?

Эрик, Виржини и Аристид незаметно подходят поближе к камере, делая вид, что их крайне интересует содержимое стоящих рядом с ней автоматов с чипсами и напитками. Конвоир помоложе и поболтливее – красавчик с серыми глазами с поволокой. Второй выше ростом, тоньше, с редкими волосами; но в нем тоже чувствуется огромная сила. Их руки беспрерывно снуют по документам, расправляют их, похлопывают ими по коленям, вертят их в крупных, источающих угрозу ладонях. Уже сами эти руки наводят страх: ясно, что если им окажут сопротивление, то они в нужный момент не дрогнут. Похоже, эти парни из тех, кто гордится, что никогда не бьет заключенных без причины: бить слишком пошло, профессионалы так себя не ведут. Им нельзя носить оружие. Они могут обездвижить голыми руками, умеют сохранять статичное положение на протяжении долгих минут, в ограниченном пространстве, будь то фургон или кресло, привыкли к бесконечной череде наручников. Их отбирают за выдержку, выносливость, за упрямство и целеустремленность.

И все же они продолжают послушно допрашивать таджика, не спускают с него глаз, словно со стоящей на плите кастрюли с молоком. По своей воле или насильно, но он сядет в самолет и покинет Францию. Он должен был понять это в тот самый миг, когда они зашли в это нелепое помещение, где не хватает лишь крыс, где каждый уголок, каждый предмет кричит о полной нищете, где все так изношено, что бедность сразу хватает за горло. Он сядет в самолет. Но конвоиры продолжают его допрашивать, желая убедиться в том, что он смирился, что в глубине души он согласен. Они смотрят ему в глаза, словно оценивают, достоин ли их такой противник. Они беседуют с ним, чтобы проверить, но в то же время пытаются отвлечь разговором, зная, что слова успокаивают, смягчают и, возможно, удержат его руку, если ему в голову придет мысль сделать что-то дурное. Они привыкли готовиться к худшему и умеют реагировать, они знают, что все может перемениться за одну секунду. Они помнят, как молодой украинец впал в истерику так быстро, что они не успели и глазом моргнуть, и кинулся в драку против шестерых их коллег; как сомалиец прятал в пищеводе бритвенное лезвие, привязав его на веревке к зубу; как чеченца отправили в рентгеновский центр аэропорта после того, как он по кускам проглотил пять металлических вилок. Асомидин Тохиров для них не только таджик, он – украинец, сомалиец, чеченец, и конвоиры беседуют с ним, словно две болтушки, не слишком стараясь скрыть недоверие, словно два старикана, решившие измотать его разговорами до самой посадки в самолет и тем самым избежать непредвиденных ситуаций. В то же время они изо всех сил пытаются быть милыми – попытка не пытка. Они будто бы хотят угодить ему, предлагают помочь, спрашивают, есть ли у него во Франции машина, о которой нужно позаботиться, хочет ли он позвонить или, например, переодеться, предлагают принести ему костюм, в котором он по прибытии будет выглядеть более презентабельно, рассказывают о формальностях, которые предстоит соблюсти, хотя он ни о чем их не спрашивал, убеждают в том, что решение о его депортации может быть аннулировано даже после его высылки из страны. Эрик, Виржини и Аристид понимают, что конвоиры вполне искренны, и их едва ли не трогает эта неловкая предупредительность, эти неумелые попытки завязать простые, непринужденные отношения с задержанным, добиться того, чтобы высылка прошла как можно спокойнее.

Конвоиры переводят его в другую камеру для последнего обыска, осмотра ротовой полости, описи вещей и документов, чтобы по прибытии в место назначения не возникло недоразумений. Оба конвоира заходят вместе с таджиком в маленькую камеру, закрывают за собой дверь и задергивают шторку. Виржини и Аристид используют этот момент, чтобы улизнуть от Эрика, выходят пройтись у края взлетного поля.

– Берегитесь комаров! – кричит им вслед служащий за стойкой, и они не понимают, шутит он или говорит серьезно. – Тут много малярийных…

Перед ними вдруг открывается огромный простор бетонной площадки перед ангарами. Пространство их оглушает. После душной машины, после спертого воздуха бытовки они, наконец, дышат полной грудью. Тепло ночи застало их врасплох. Уже лето – а им никто и не сказал. Вдалеке, там, где кончается твердый ровный асфальт, видна голая степь аэропорта, желтая трава, сигнальные огни вдоль взлетных полос. Ветер доносит до них запах выжженного солнцем поля. На самом горизонте вокруг второго терминала веером выстраиваются самолеты, громоздящиеся на крошечных шасси. Самолеты кажутся покорной добычей паразитирующих на них, пусть и безобидных, всюду снующих машин: фургонов с бортовым питанием, тележек с багажом, подъемных платформ с механизмом, напоминающим ножницы. Пассажирские и грузовые лайнеры беспрерывно взлетают к облакам, исчезают в ночной тьме.

В трех метрах от них произвольно нанесенная разметка обозначает границу, которую они не могут нарушать, поскольку у них нет допуска на взлетное поле.

– Тут водятся кролики, – важно заявляет Аристид.

Кто-то рассказал ему, что их тут так много, что можно ловить их голыми руками.

– И утки тоже водятся.

– Ну конечно, – говорит Виржини. – Ты веришь всему, что тебе говорят.

– И даже кабаны.

Кажется, будто они ждут какой-то несуществующий автобус в глухом парижском пригороде.

– Ну уж ежевика точно есть, – сдается Аристид, указывая на жалкий колючий кустик, торчащий из земли возле бытовки.

Он подходит к кусту, приседает на корточки, собирает ягоды. Возвращается и подает их Виржини в горсти. Она берет одну черную, душистую, нагретую солнцем ягоду. Затем смотрит на часы, словно о чем-то вспомнив.

– У тебя завтра во сколько начало? – спрашивает Аристид.

– В восемь.

– Идешь одна?

– Нет.

– С Тома́?

Ей не нравится, что он произносит это имя. Он хочет понять, знает ли Тома́. Уже не в первый раз он устраивает ей такие детсадовские проверки.

– Я пойду с подругой.

– С какой?

– Ты ее не знаешь.

– С какой?

– Ее зовут Магали.

– Отлично. То, что нужно для похода на аборт. Преданная подружка по имени Магали.

Она ненавидит это слово, «аборт», а он произносит его нарочно. Она спрашивает себя, что останется от этой ночи, будет ли она помнить ее, когда состарится, когда уголки ее губ опустятся книзу. А Аристид? Однажды в машине, когда они остались вдвоем, он принялся гладить ее руки. Потом поднес ее ладони к губам и поцеловал. Помнит ли он об этом? У нее слегка кружится голова. Она с самого обеда ничего не ела, кроме одной ежевичины да пары ломтиков картошки фри. В другой раз, перегнувшись через нее, чтобы что-то достать, он потерся щекой о ее руку, как кот. Помнит ли он об этом?

– Эй! Ты что, вырубилась?

Аристид щелкает пальцами у нее перед носом.

Минуты тянутся одна за другой, а они мучаются от безделья. Они больше не отвечают за таджика. Они знают, что ждут зря, лишь выполняют бессмысленное бюрократическое предписание.

К ним подходит Эрик. От одного его присутствия им делается неловко.