Текст книги "Гомосек"

– Да, – ответил Аллертон. – Мы должны обеспечить единство мнений.

– Мнений! У нас тут что – дискуссионный клуб? Дайте мне один год, и у людей здесь не останется никаких мнений. "А теперь выстраивайтесь-ка вот здесь в очередь, народ, и получайте свое славное вкусное рагу из рыбьих голов, риса и маргарина. А вот здесь раздают ваши пайки бесплатного пойла, пришпоренного опием". А если кто из очереди хоть на шаг выйдет, мы из пойла-то опий выдернем – пускай валяются и срут в штаны, у них сил двигаться не останется. Привычка к еде – самая худшая наркомания. Еще одна точка зрения – малярия. Недуг, подтачивающий силы, изготовляется на заказ и подгоняется по фигуре, чтобы разбодяжить революционный дух.

Ли улыбнулся.

– Только представь себе – какой-нибудь старый гуманист, немецкий врач. Я говорю: "Ну что же, док, вы замечательно справились с малярией. Охват сократили почти до нуля".

"Ах, да. Мы стараемся как можем, разве нет? Видите эту линию на графике? Показывает упадок заболевания за последние десять лет с тех пор, как мы начали свою программу лечения".

"Ага, док, здорово. А теперь послушайте – я хочу, чтобы эта линия вернулась на тот же уровень, где и была".

"Ах, но вы не можете говорить об этом всерьез".

"И вот еще что. Посмотрите, нельзя ли откуда-то импортировать особо губительную породу червей-нематод".

Жителей гор всегда можно обезвредить, отобрав у них одеяла, уготовить им судьбу замерзшей до смерти ящерицы.

Внутренняя стена в номере Ли не доходила три фута до потолка, чтобы воздух поступал и в соседний номер, где не было окон. Жилец соседнего номера сказал что-то по-испански – в том смысле, чтобы Ли вел себя тихо.

– А-а, заткнись! – Ли вскочил на ноги. – Я забью эту щель одеялом! Я тебе, блядь, весь воздух перекрою! Дышать будешь только с моего разрешения. Ты – жилец внутреннего номера, комнаты без окон. Так помни свое место и заткни свою обнищавшую пасть!

В ответ раздался вопль, где перемежались chingas и cabrones.

– Hombre, – осведомился Ли. – En donde esta su cultura?1818
  Чувак… ты совершенно некультурный, да? (исп.)


[Закрыть]

– Давай спать, – сказал Аллертон. – Я устал.

ГЛАВА 9

На речном пароходе они отправились в Бабахойю. Качались в гамаках, прихлебывали бренди и смотрели, как мимо проплывают джунгли. Родники, мох, живописные прозрачные ручьи и деревья, вымахавшие до двух сотен футов. Ли и Аллертон не разговаривали, пока пароход пыхтел вверх по течению, изредка пробивая безмолвие джунглей жалобным воем газонокосилки.

Из Бабахойи автобусом они поехали через Анды в Амбато: четырнадцать часов тряски и холода. Перекусить нутом остановились возле хижины на самом перевале, гораздо выше линии лесов. Несколько туземцев в серых войлочных шляпах ели нут с угрюмой покорностью. По земляному полу хижины, повизгивая, носились морские свинки. Ли вспомнил, какая свинка была в детстве у него в отеле "Фэрмонт" в Сент-Луисе, где вся семья жила некоторое время перед тем, как переехать в новый дом на Прайс-роуд. Он помнил, как та свинка визжала, как воняла ее клетка.

Они миновали заснеженный пик Чимборазо – холодный под луной, на незатихающем ветру высоких Анд. С высокогорного перевала открывался совершенно другой вид – будто они попали на чужую планету, гораздо больше Земли. Ли и Аллертон пили бренди, укрывшись одеялом, и ноздри им щекотал запах древесного дыма. На них были застегнутые до самого горла армейские куртки, под ними – фуфайки, чтобы не пробирало холодом и ветром. Аллертон выглядел нереальным, как призрак; Ли он казался чуть ли не прозрачным, сквозь него проглядывал пустой призрачный автобус.

Из Амбато в Пуйо – по краю ущелья в тысячу футов глубиной. Они спускались в пышную зеленую долину, а вокруг шумели водопады, леса, и прямо по дороге текли ручьи. Несколько раз автобус останавливался – нужно было убрать огромные валуны, сползшие на дорогу.

В автобусе Ли разговорился со старым изыскателем по фамилии Морган – он провел в джунглях тридцать лет. Ли спросил его об айяхуаске.

– Действует на них, как опиум, – ответил Морган. – Ее все мои индейцы употребляют. Как сядут на айяхуаску, от них потом три дня никакой работы добиться невозможно.

– Мне кажется, она должна пользоваться спросом, – заметил Ли.

– Я могу достать в любом количестве, – сказал Морган.

Они проехали мимо сборных домиков Шелл-Мары. Компания "Шелл" потратила два года и двадцать миллионов долларов, никакой нефти здесь не нашла и все бросила.

В Пуйо они приехали поздно ночью, нашли комнату в обветшалой гостинице около универсального магазина. Ли и Аллертон были так измучены дорогой, что не разговаривали и сразу легли спать.

На следующий день Старик Морган пошел вместе с Ли искать айяхуаску. Аллертон еще спал. Они столкнулись со стеной отговорок. Один человек сказал, что принесет на следующий день, но Ли знал, что он не принесет ничего.

Они зашли в небольшой салун, где хозяйничала мулатка. Она сделала вид, что вообще не знает, что это такое. Ли спросил: может быть, айяхуаска запрещена законом?

– Нет, – ответил Морган. – Но люди здесь не любят чужаков.

Они сели выпить aguardiente с горячей водой, сахаром и корицей. Ли сказал, что занимается высушиванием голов. Морган начал прикидывать, что можно открыть целую фабрику.

– Головы скатываются с конвейера, – сказал он. – Их же не купишь ни за какую цену. Запрет правительства, понимаешь? Уроды людей убивали, чтобы головы продать.

У Моргана имелся неистощимый запас бородатых неприличных анекдотов. Он рассказывал о каком-то местном персонаже, канадце.

– А как он сюда попал? – спросил Ли.

Морган хмыкнул:

– А как мы все сюда попадаем? Дома неприятности, как еще?

Ли кивнул и ничего не ответил.

Днем Старик Морган вернулся в Шелл-Мару забрать какой-то долг. Ли поговорил с голландцем по фамилии Сойер – фермером из-под Пуйо. Сойер сказал, что в джунглях, в нескольких милях от городка, живет один американский ботаник.

– Хочет создать какое-то лекарство – забыл название. Он говорит, что если удастся сделать концентрат, он заработает целое состояние. А теперь ему трудно – ему там даже есть нечего.

– Меня интересует лекарственные растения, – ответил Ли. – Может быть, я навещу его.

– Он будет рад вас видеть. Но прихватите с собой муку, чай или еще чего-нибудь. У них там шаром покати.

Позже Ли сказал Аллертону:

– Ботаник! Это счастье. Наш человек. Поедем к нему завтра.

– Мы же не сможем сделать вид, что просто проезжали мимо, – ответил Аллертон. – Как ты ему объяснишь наш визит?

– Придумаю что-нибудь. Лучше всего – сразу сказать, что мы ищем яхе. Может быть, нам обоим удастся что-то на этом заработать. Судя по тому, что я услышал, он сейчас сидит в заднице. Нам повезло, что мы его на ней застанем. Если бы он был при бабках и хлебал шампань галошей в борделях Пуйо, то вряд ли повелся бы на то, чтобы продать мне яхе на несколько сот сукре. И, Джин, ради всего святого, – когда мы возьмем этого типа в оборот, пожалуйста, не говори: "Доктор Коттер, я полагаю?"

Номер гостиницы в Пуйо был сырым и холодным. Очертания домов через дорогу размывал ливень, точно весь город оказался под водой. Ли брал с кровати вещи и совал их в прорезиненный мешок. Автоматический пистолет 32 калибра, патроны. Завернутые в промасленную шелковую тряпицу маленькая сковородка, чай и мука в жестяных банках, запечатанных клейкой лентой, две кварты «Пуро».

Аллертон сказал:

– Этот кир – самое тяжелое, к тому же, у бутылки острые грани. Может, здесь оставим?

– Нам нужно будет развязать ему язык, – ответил Ли. Он поднял мешок и протянул Аллертону новенький блестящий мачете.

– Давай подождем, когда дождь закончится? – предложил Аллертон.

– Подождем, когда дождь закончится? – Ли рухнул на кровать в приступе громкого нарочитого хохота. – Ха! Ха! Ха! Подождем, когда дождь закончится! Да здесь даже поговорка есть, что-то вроде: "Долг верну, когда в Пуйо дождь закончится". Ха ха.

– Ну ведь было два ясных дня, когда мы сюда приехали.

– Я помню. Мормонское чудо последних дней. Уже началось пешее паломничество, чтобы канонизировали местного падре. Vamonos, cabron.1919
  Пошли, балбес (исп.)


[Закрыть]

Ли хлопнул Аллертона по плечу, и они вышли под дождь, оскальзываясь на мокрой брусчатке главной улицы.

Тропа была вымощена бревнами, все дерево – под слоем жидкой грязи. Они вырезали себе длинные палки нащупывать дорогу, но продвигались все равно медленно. Джунгли были лиственными, деревья твердых пород высились по обе стороны тропы, подлеска почти не было. И повсюду – вода, ручейки, потоки и реки чистой холодной воды.

– Хорошая здесь форель, наверное, – сказал Ли.

Они останавливались у нескольких хижин спросить, где живет Коттер. Все отвечали, что они идут правильно. А далеко еще? Два-три часа. Может, дольше. Казалось, молва их опережает. На тропе они встретили человека, тот переложил мачете в другую руку, чтобы поздороваться, и сразу сказал:

– Вы ищете Коттера? Он сейчас дома.

– Далеко?

Человек посмотрел на Ли и Аллертона.

– У вас это займет еще три часа.

Они все шли и шли. Близился вечер. Они подбросили монету, кому спрашивать у следующего дома. Выпало Аллертону.

– Он говорит – еще три часа.

– Мы это слышим уже последние шесть часов, – ответил Ли.

Аллертону хотелось отдохнуть.

– Нет, – сказал Ли. – Если будешь отдыхать, ноги задеревенеют. Хуже этого ничего нет.

– Кто сказал?

– Старик Морган.

– Морган не Морган, а я хочу отдохнуть.

– Только недолго. Красота будет, если нас темнота застанет. Спотыкаться о змей и сталкиваться с ягуарами, падать в quebrajas – так они эти глубокие овраги называют, которые ручьи вымывают. У некоторых глубина шестьдесят футов, а ширина – четыре. Как раз хватит свалиться.

Они остановились передохнуть в брошенном доме. Стен не осталось, но крыша была, причем, довольно прочная на вид.

– Если подопрет, здесь можно остановиться, – заметил Аллертон, озираясь.

– Если только подопрет. Одеял-то нет.

Когда они дошли до дома Коттера, уже стемнело. Крытая соломой маленькая хижина на поляне. Коттер оказался маленьким жилистым человечком, далеко за пятьдесят. Ли заметил, что принял он их прохладно. Ли извлек из мешка бутылку, и они выпили. Жена Коттера – крупная, сильная, рыжеволосая женщина – заварила чаю с корицей, чтобы заглушить керосиновый привкус «Пуро». Ли опьянел после трех стаканов.

Коттер задавал Ли много вопросов:

– Как вы сюда попали? Откуда? Давно ли в Эквадоре? Кто вам обо мне рассказал? Вы турист или здесь по делам?

Ли был пьян. Он на жаргоне торчков начал объяснять, что ищет яхе, оно же – айяхуаска. Он понимает, что с этим наркотиком экспериментируют и русские, и американцы. Ли сказал, что на этом они оба могут заработать. Чем больше Ли говорил, тем прохладнее становился Коттер. Он явно что-то подозревал, по что именно или почему, Ли понять не мог.

Ужин был довольно неплох, учитывая, что основными ингредиентами служили какой-то волокнистый корешок и бананы. После еды жена Коттера сказала:

– Мальчики, наверное, устали, Джим.

Коттер повел их куда-то, освещая дорогу фонариком, работавшим, только когда нажимали на ручку. Койка из бамбука, шириной дюймов тридцать.

– Вы, наверное, оба тут уместитесь, – сказал хозяин. Миссис Коттер расстелила одно одеяло как матрац, вторым можно было укрываться. Ли лег ближе к стенке, Аллертон – с краю. Коттер заправил противомоскитную сетку.

– Москиты? – спросил Ли.

– Нет, летучие мыши-кровососы, – только и ответил Коттер. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Все мышцы Ли болели после долгого перехода. Он очень устал. Одну руку он положил Аллертону на грудь и придвинулся ближе к мальчишке. Из тела Ли при теплом прикосновении потекла глубокая нежность. Он придвинулся еще ближе и ласково погладил Аллертона по плечу. Тот раздраженно дернулся и оттолкнул руку Ли.

– Отвали, а? Давай спать. – И он повернулся на бок, спиной к Ли. Ли убрал руку за спину. Все тело его сотрясалось от такого удара. Медленно он подсунул ладонь под щеку. Ему было очень больно – точно открылось внутреннее кровотечение. По его лицу текли слезы.

Он стоял перед «Эй, на борту!». Бар выглядел брошенным. Он слышал, как кто-то плачет. Он увидел своего маленького сына, опустился на колени и взял ребенка на руки. Плач стал громче, волной печали, и вот он заплакал сам, и все тело его затряслось от всхлипов.

Он прижал малыша Вилли к груди. Там стояла группа людей в робах заключенных. Ли не понимал, что они здесь делают, и почему он плачет.

Проснувшись, Ли по-прежнему чувствовал ту глубокую печаль своего сна. Он протянул было руку к Аллертону, но быстро убрал. И отвернулся к стене.

Наутро Ли ощущал только раздражение и опустошение. Он попросил у Коттера ружье 22 калибра, и они пошли с Аллертоном посмотреть джунгли поближе. Казалось, жизни в лесу не осталось.

– Коттер говорит, индейцы истребили всю живность в здешних лесах, – сказал Аллертон. – У них у всех дробовики. Они купили их на те деньги, что заработали у "Шелл".

Они шли по тропе. Гигантские деревья, многие – выше ста футов, все опутанные лианами, закрывали свет.

– Даст бог, что-нибудь живое подстрелим, – сказал Ли. – Джин, я слышу, там что-то крякает. Попробую подбить.

– А что это?

– Откуда я знаю? Живое же.

Ли продрался сквозь кустарник возле тропы, споткнулся о лиану и свалился в какое-то растение с зубьями, как у пилы. Когда он попробовал подняться, сотни острых зубцов вцепились ему в одежду и кожу.

– Джин! – завопил он. – На помощь! Меня схватило растение-людоед. Джин, освободи меня, руби его мачете!

В джунглях они не встретили ни одного живого существа.

Коттер предположительно пытался обнаружить способ извлекать кураре из яда, которым индейцы пропитывают наконечники стрел. Он рассказал Ли, что в этом районе живут желтые вороны и желтые сомики с очень ядовитыми шипами. Его жена укололась, и Коттеру пришлось давать ей морфий – такой сильной была боль. Он же был медиком.

Ли поразила история про Женщину-Обезьяну. В эту часть Эквадора приехали брат и сестра – жить простой здоровой жизнью, питаться кореньями, ягодами, орехами и сердцевиной пальм. Два года спустя их нашла поисковая экспедиция: они ковыляли на импровизированных костылях, беззубые, переломы у них не срастались. Выяснилось, что в этом районе нет кальция. Куры не могут здесь нести яйца, потому что не из чего вырабатывать скорлупу. Коровы молоко дают, но оно водянистое и полупрозрачное без кальция.

Брат вернулся к цивилизации и бифштексам, а Женщина-Обезьяна еще здесь. Такую кличку она получила потому, что наблюдала за тем, что едят обезьяны: значит, это можно есть ей и кому угодно. Это знать полезно. Это знать полезно, если заблудился в джунглях. А также полезно привозить с собой таблетки кальция. Даже жена Коттера "жубы на шлужбе" потеряла. У него самого-то зубов уже давно не осталось.

От воров его хижину охраняла пятифутовая гадюка – чтобы никто не украл его бесценные записи о кураре. Кроме этого, у него жили две крохотные мартышки – симпатичные, но с гадким характером и мелкими острыми зубками, – и двупалый ленивец. Ленивцы питаются фруктами, висят на деревьях вниз головой и плачут, будто младенцы. На земле они беспомощны. Тот, что жил у Коттера, просто бился на полу и шипел. Коттер предупредил, чтобы его не трогали вообще – даже по затылку не гладили, поскольку он может дотянуться назад своими крепкими острыми когтями, вогнать их человеку в руку, подтащить ее ко рту и начать кусаться.

Стоило Ли спросить про айяхуаску, Коттер начал юлить: мол, он не уверен, что яхе и айяхуаска – вообще одно и то же растение. Айяхуаска как-то связана с Brijeria – колдовством. Он и сам немного Brujo. У него есть доступ к секретам Brujo. А у Ли такого доступа нет.

– У вас может уйти много лет на то, чтобы завоевать их доверие.

Ли ответил, что нескольких лет на это дело у него нет.

– Вы можете мне достать растение? – спросил он.

Коттер кисло взглянул на него:

– Я здесь уже три года.

Ли попробовал сыграть ученого:

– Мне нужно исследовать свойства этого наркотика. Я готов принять его в порядке эксперимента.

– Ну что ж, я могу отвести вас в Канелу и поговорить там с Brujo. Он вам даст, если я попрошу.

– Это будет очень любезно с вашей стороны, – ответил Ли.

О походе в Канелу Коттер больше не заикался. Но много говорил о том, как мало у них припасов, как он не может тратить время ни на что, кроме своих опытов с заменителем кураре. Через три дня Ли понял, что они попусту тратят время, и сказал Коттеру, что они уходят. Тот и не пытался скрыть облегчения.

ЭПИЛОГ:
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МЕХИКО

Всякий раз, когда я попадаю в Панаму, это место кажется ровно на месяц, на два, на полгода дальше закинутым в никуда – как течение какой-то болезни вырождения. Кажется, здесь произошло смещение из арифметической прогрессии в геометрическую. В этом нечистокровном городе сутенеров, шлюх и рецессивных генов варится что-то уродливое, постыдное и недочеловеческое. Не город, а деградировавшая пиявка на берегу Канала.

Во влажной духоте над Панамой висит смог бичевского оттяга. Все здесь – телепаты на каком-то параноидальном уровне. Я ходил по городу с фотоаппаратом и увидел на известняковом утесе в Старой Панаме хижину из досок и гофрированного железа. Она стояла там, как пентхаус. Мне захотелось сфотографировать этот нарост, над которым в жарком сером небе кружили альбатросы и стервятники. Руки с камерой скользили от пота, рубашка липла к телу, точно мокрый презерватив.

Какая-то старая ведьма в хижине увидела, как я фотографирую. Когда делаешь снимки, это всегда становится известно, особенно в Панаме. Она начала злобно советоваться с какими-то другими крысятниками, которых мне не было видно. Потом подошла к самому краю шаткого балкона и недвусмысленно показала мне свою враждебность. Многие так называемые примитивы боятся фотоаппарата. На самом деле, в фотографии есть что-то непристойное и зловещее – желание заточить в тюрьму, заключить в себя, сексуальное напряжение погони. Я пошел дальше и сфотографировал нескольких мальчишек, игравших в бейсбол, – юных, живых, естественных. Они даже не взглянули в мою сторону.

Спустившись к самой воде, я увидел смуглого молодого индейца в рыбацкой лодке. Он знал, что мне хочется его сфотографировать, и всякий раз, когда я направлял камеру в его сторону, он смотрел на меня, набычившись, как молодой самец. Наконец, мне удалось поймать его – он опирался на нос лодки с вялой грацией животного и лениво почесывал плечо. По правому плечу и ключице бежал длинный бледный шрам. Я убрал камеру и перегнулся через горячий бетонный парапет, разглядывая его. В уме я вел пальцем по этому шраму, вниз по обнаженной медной груди и животу, и каждая клетка моя стонала от ломки. Я оттолкнулся от парапета, пробормотав "Ох, господи", и ушел, озираясь, кого бы сфотографировать еще.

На перила веранды деревянного дома облокачивался негр в фетровой шляпе. Дом стоял на фундаменте из грязного известняка. Я остановился напротив, под козырьком кинотеатра. Стоило мне навести на него объектив, как он приподнимал шляпу и начинал бормотать какие-то безумные угрозы. Наконец, я щелкнул его из-за колонны. На балконе над этим персонажем стирал голый по пояс молодой человек. Я заметил, что в нем текли негритянская и ближневосточная кровь – круглое лицо, кожа мулата цвета кофе с молоком, гладкое тело, сплошная плоть без единого мускула. Он оторвался от своей стирки, как животное, почуявшее опасность. Я поймал его, когда дунул пятичасовой свисток. Старый трюк фотографов: подождать отвлекающего маневра.

Я зашел в бар "Чико" выпить рома с колой. Мне это место никогда не нравилось – как и любой другой бар в Панаме, – но раньше оно было сносным, а в музыкальном автомате водились неплохие песни. Теперь же не осталось ничего, кроме кошмарного оклахомского хонки-тонка – точно ревет взбеленившаяся корова: "Ты вбиваешь гвозди в мой гроб", "Не Бог создал хонки-тонковых ангелов", "Твое лживое сердце".

У всех военных в этом заведении была обычная для Зоны Канала внешность – точно все перенесли легкое сотрясение мозга. Взгляд коровий и притупленный, видимо – специальная солдатская обработка, после которой у них вырабатывается иммунитет на любые интуитивные контакты, вырезаются телепатические передатчики и приемники. Задашь им вопрос, и они ответят – не дружелюбно, но и не враждебно. Никакого тепла, никакого контакта. Беседы невозможны. Им просто нечего сказать. Сидят, поят шлюх из бара, безжизненно клеятся к ним, девчонки отмахиваются от них, как от мух, они крутят это нытье в музыкальном автомате. Один юноша с прыщавой физиономией все время пытался потрогать девчонку за грудь. Та отталкивала его руку, рука подползала к ней снова, будто наделенная автономной насекомой жизнью.

Со мной рядом села одна из таких девчонок, и я предложил ее угостить. Она неожиданно заказала хороший скотч. "Панама, как же я ненавижу твои лживые кишки", – думал я. У девчонки был крохотный птичий мозг и отличный английский, как в Штатах, точно с учебной пластинки. Глупые люди могут быстро и легко обучиться языку, потому в голове у них не происходит больше ничего, язык нечему выталкивать.

Ей захотелось выпить еще.

– Нет, – ответил я.

– Почему ты такой гадкий?

– Послушай, – сказал я, – если у меня закончатся деньги, кто будет покупать мне выпивку? Ты?

Она удивилась, потом медленно произнесла:

– Да. Ты прав. Извини меня.

Я вышел на главную улицу. За рукав меня схватил сутенер:

– У меня есть четырнадцатилетняя девочка, Джек. Пуэрториканка. Как насчет?

– Ей уже под сорок, – ответил я. – Мне нужна шестилетняя девственница, и без всего этого говна: мол, запечатаем, пока вы ждете. Не всучивай мне своих четырнадцатилетних старух. – Я оставил его стоять с открытым ртом.

Я зашел в лавку прицениться к местным шляпам. Молодой человек за прилавком при виде меня запел: "Заводишь друзей – теряешь деньги".

"Сволочь-латинос сейчас начнет меня разводить", – решил я.

Он показал мне какие-то шляпы по два доллара.

– Пятнадцать, – сказал он.

– Твои цены – явно из ряда вон, – сообщил я ему и повернулся к выходу. Он бежал за мной по улице:

– Минуточку, мистер. – Я шел дальше.

В ту ночь мне приснился постоянно повторяющийся кошмар: я вернулся в Мехико и разговариваю с Артом Гонзалесом, бывшим соседом Аллертона по квартире. Спрашиваю, где Аллертон, и он отвечает: "В Агуа-Диенте". Это где-то к югу от Мехико, и я начинаю узнавать, как туда добраться автобусом. Мне много раз снилось, как я возвращаюсь в Мехико, беседую с Артом или лучшим другом Аллертона Джонни Уайтом и спрашиваю, где он.

Я полетел в Мехико. Проходя по аэропорту, я немного нервничал: вдруг меня узнает какой-нибудь фараон или иммиграционный инспектор. И решил держаться поближе к одному симпатичному молодому туристу, с которым познакомился в самолете. Шляпу я убрал в чемодан, а выйдя из самолета, снял очки и перекинул через плечо фотоаппарат.

– Давайте возьмем такси в город – проезд пополам? Выйдет дешевле, – предложил я своему туристу. Через аэропорт мы прошли, как отец с сыном.

– Да, – говорил я. – Этот крендель в Гватемале хотел взять с меня два доллара от отеля "Палас" до аэропорта. А я сказал ему – uno. – И я поднял вверх один палец. Никто на нас даже не взглянул. Два туриста.

Мы сели в такси. Шофер сказал – двенадцать песо на двоих до центра.

– Секундочку, – произнес турист по-английски. – Нет счетчика. Где ваш счетчик? У вас должен быть счетчик.

Таксист попросил меня объяснить, что ему разрешено возить авиапассажиров в город без счетчика.

– Нет! – орал турист. – Я не турист. Я живу в Мехико. Sabe? Отель "Колмена"? Я живу в отеле "Колмена". Отвезите меня в город, но я заплачу по счетчику. Я вызову полицию. Policia. Вы по закону должны иметь счетчик.

"Ох ты ж господи, – подумал я. – Только этого не хватало, сейчас этот придурок начнет звать фараонов". Я уже видел, как полицейские топятся вокруг нашего такси, не знают, что делать, и вызывают других полицейских. Турист вылез из машины вместе со своим чемоданом. Он записывал номер такси.

– Я позову policia очень быстро, – сказал он.

– А я, наверное, все равно поеду, – сказал я таксисту. – Дешевле до города не добраться… Vamones.

Я снял номер за восемь песо в гостинице рядом с "Сирсом" и пошел в "Лолу". В животе у меня похолодело от возбуждения. Бар переехал, его по-другому отделали, поставили новую мебель. Но бармен остался прежний – с золотым зубом и с усами.

– Como esta? – сказал он. Мы пожали друг другу руки. Он спросил, где я был, я ответил, что в Южной Америке. Заказал "делавэрский пунш" и сел за столик. В баре никого не было, но я знал, что рано или поздно кто-нибудь обязательно зайдет.

Вошел Майор. Военный в отставке, седой, бодрый, плотный. Я резко прошелся по всему списку:

– Джонни Уайт, Расс Мортон, Пит Краули, Айк Скрэнтон?

– Лос-Анжелес, Аляска, Айдахо, не знаю, где-то здесь. Он всегда где-то здесь.

– А-а… э-э… что стало с Аллертоном?

– Аллертон? Я, кажется, такого не знаю.

– Увидимся.

– Спокойной ночи, Ли. Не потей.

Я сходил в "Сирс", полистал журналы. В одном, под названием "Яйца: для настоящих мужчин", увидел фотографию: на дереве висел негр. "Я видел, как вздергивали черномазых сынков". Мне на плечо опустилась рука. Я оглянулся – там стоял Гэйл, еще один военный в отставке. Вид у него был подавленный – как у излечившегося алкоголика. Я огласил список.

– Почти все разъехались, – сказал Гэйл. – Я с этими парнями все равно больше не вижусь и в "Лоле" не сижу.

Я спросил об Аллертоне.

– Аллертон?

– Высокий тощий паренек. Друг Джонни Уайта и Арта Гонзалеса.

– Тоже уехал.

– Давно? – С Гэйлом не нужно делать вид или ходить вокруг да около. Все равно ничего не заметит.

– Я видел его где-то месяц назад на другой стороне улицы.

– Ладно, до встречи.

– До встречи.

Я медленно положил журнал на место, вышел на улицу и оперся на столб. Потом вернулся в "Лолу". За столиком сидел Бёрнз, пил пиво, держа стакан изувеченной рукой.

– А больше никого почти и не осталось. Джонни Уайт, Текс и Кросуилл – в Лос-Анжелесе.

Я смотрел на его руку.

– Ты слыхал про Аллертона? – спросил он.

– Нет.

– Уехал в Южную Америку или куда-то еще. С полковником. Аллертон поехал гидом.

– Вот как? И сколько его уже нет?

– Примерно полгода.

– Должно быть, сразу как я уехал.

– Ага. Примерно в то же время.

У Бёрнза я взял адрес Арта Гонзалеса и пошел к нему. Он пил пиво в лавке через дорогу от своего отеля и окликнул меня. Да, Аллертон уехал примерно пять месяцев назад – гидом, с полковником и его женой.

– Они собирались продать машину в Гватемале. "Кадиллак" 48 года. Я сразу почувствовал, что тут дело нечисто. Но Аллертон так и не сказал мне ничего определенного. Знаешь ведь, какой он. – Казалось, Гонзалесу странно слышать, что у меня от Аллертона нет никаких известий. – От него никто ничего не слышал с тех пор, как он уехал. Меня это беспокоит.

Интересно, подумал я, где он и что делает. Гватемала – страна дорогая, Сальвадор – мало того, что дорогой, но еще и захолустье. Коста-Рика? Жалко, что я по пути не остановился в Сан-Хосе.

Мы с Гонзалесом перебрали всех – кто где. Мехико – вокзал путешествий в пространстве и времени, зал ожидания, где быстро хватаешь выпить в ожидании поезда. Поэтому я терпеть не могу оставаться в Мехико и Нью-Йорке. Там не застреваешь – уже потому, что ты там, ты путешествуешь. В Панаме же, на перекрестке всего мира, ты – именно что стареющая ткань. Нужно договариваться с "Пэн-Амом" или "Голландскими Линиями", чтобы вывезли твое тело. Иначе оно останется там и сгниет в удушливой жаре, под цинковой крышей.

Той ночью мне приснилось, что я все же нашел Аллертона: он прятался в какой-то центральноамериканской дыре. Казалось, он удивился, увидев меня через столько лет. Во сне я постоянно разыскивал пропавших людей.

– Мистер Аллертон, я представляю "Дружественную Финансовую Компанию". Вы ничего не забыли, Джин? Вы должны встречаться с нами каждый третий четверг. Мы в конторе уже соскучились по вам. Нам не нравится говорить: "Платите, а не то…" Это не дружественная фраза. Интересно, вы вообще прочли контракт с нами до конца? Я имею в виду конкретно Параграф 6(х), который можно дешифровать только с помощью электронного микроскопа и вирусного фильтра. И мне просто интересно – вы понимаете, что именно означает это "а не то", Джин?

Ай, я знаю, каково с вами, молодежью. Уноситесь за какой-нибудь прошмандовкой и начисто забываете о "Дружественных Финансах", правда? Но "Дружественные Финансы" не забывают вас. Как в песне поется: "Здесь не спрячешься". И уж точно не спрячешься, если за дело берется старый Агент по розыску сбежавших должников.

Лицо Агента стало невыразительным и сонным. Рот приоткрылся, показав зубы твердые и желтые, точно старая слоновая кость. Его тело медленно сползло по кожаному креслу, пока спинка не сдвинула шляпу ему на глаза – они поблескивали из-под полей, ловя искорки света, будто опалы. Он замурлыкал "Прощание Джонни на ярмарке" – снова и снова. Мычание вдруг резко прервалось посреди фразы.

Агент заговорил вяло и судорожно – его голос звучал, как музыка на ветренной улице:

– На такой работе всяких людей встречаешь, парнишка. А то зайдет в контору какой-нибудь фанфарон и расплачивается вот этой дрянью.

Его рука качнулась вперед и упала на подлокотник кресла. Медленно он разжал худой смуглый кулак с лилово-синими ногтями – в нем лежали мятые желтые тысячедолларовые купюры. Рука повернулась ладонью вниз и снова упала. Глаза его закрылись.

Неожиданно голова Агента свесилась на сторону, изо рта вывалился язык. Банкноты высыпались из его руки. Мятые, они лежали на красных плитках пола. Порывом теплого весеннего ветра колыхнуло грязные розовые занавески. Деньги прошелестели по комнате и замерли у ног Аллертона.

Неощутимо Агент по розыску выпрямился в кресле, между век прорезались щелочки света.

– Оставь у себя, если подопрет, парнишка, – сказал он. – Ты же знаешь, как в этих гостиницах у латиносов бывает. Свою бумагу всегда с собой привозить нужно.

Агент нагнулся вперед, уперев локти в колени. Потом неожиданно встал, как будто кресло вытряхнуло его, и одновременно одним пальцем сдвинул шляпу с глаз. Он подошел к двери и обернулся, положив правую руку на ручку. Ногти левой руки он почистил о лацкан поношенного пиджака из шотландки. При каждом его движении костюм источал затхлую вонь. Под лацканами и манжетами брюк виднелась плесень. Агент посмотрел на свои ногти.

– О, э-э… по поводу твоего э-э… счета. Я скоро зайду. То есть, через несколько… – Голос Агента прозвучал очень невнятно. – Мы придем к какому-то соглашению. – Это прозвучало уже ясно и отчетливо.