Текст книги "Похитители"

– Отведу Минни и посижу с ней, пока не заснет. А потом я бы хотела поужинать, – сказала она управляющему. – Что у вас там найдется, то и ладно.

– Уже поздновато, – сказал управляющий. – Ресторан уже…

– А дальше еще позднее будет, – сказала мисс Реба. – Что у вас найдется, то и ладно. Пойдем, Минни. – Они с Минни ушли. Управляющий тоже. Мы остались стоять, никто из нас не сел; она (Эверби) тоже стояла как вкопанная – крупная девушка, которой неподвижность была к лицу и горе тоже, пока оно выражалось вот так – неподвижно. Вернее, не столько горе, сколько стыд.

– Что он там видел на ферме, – сказала она. – Вот я и думала… Прошлым летом на недельку его забрала. И нынче тоже, а когда вы все приехали, я как увидела Люция, сразу поняла: мне же и хотелось, чтобы Отис был именно таким, только я не умела объяснить, научить его. Вот я и решила: может, если он побудет с Люцием хоть песколько деньков…

– А как же, – сказал Бун. – Воспитание. – Он неуклюже подошел к ней. На этот раз он не сделал попытки обнять ее. И вообще не хватал ее. Он просто похлопал ее по спине; с виду почти с такой же силой, так же безразлично и тяжело, как хлопал его самого Бутч. Но только с виду. – Все в порядке, – сказал он. – Это ничего. Тебе хотелось как лучше. Ты все правильно делала. А теперь пошли. – Тут опять появился официант.

– Ваш кучер в кухне, сэр, – сказал он. – Говорит, должен сказать что-то очень важное.

– Мой кучер? – переспросил Бун. – Нет у меня никакого кучера.

– Это Нед, – сказал я, уже шагнув к двери. Эверби шагнула тоже, опередив Буна. Мы пошли за официантом в кухню. Нед стоял вплотную к кухарке, необъятной негритянке, которая вытирала около раковины тарелки. Он говорил:

– Ежели ты, красавица, о деньгах беспокоишься, так ты как раз на того… – Тут он увидел нас и с ходу прочел мысли Буна: – Успокойся. Он тут, у Пассемов. Что он опять натворил?

– Кто? – спросил Бун.

– Отис, – сказал я. – Нед его нашел.

– И не думал, – сказал Нед. – Я его и не терял. Его собаки дядюшки Пассема нашли. Час назад загнали на акацию за курятником, а Ликург его оттуда снял. Он со мной не пожелал ехать. Похоже, он никуда пока уходить не собирается. Что он опять натворил? – Мы рассказали ему. – Она, значит, тоже тут, – сказал он. Потом тихонько добавил: – Хи-хи-хи. – Потом сказал: – Значит, я его уже не застану у Пассемов.

– Как это? – спросил Бун.

– А тебя бы я застал, будь ты на его месте? – сказал Нед. – Он знает, что девушка уже проснулась и хватилась зуба. Ну, а с мисс Ребой он тоже хорошо знаком, знает – она не успокоится, пока его не сцапает, и не перевернет вверх тормашками, и не вытряхнет из него этот зуб. Я ему сам выложил, куда на муле еду, и всякий ему скажет, когда приходит поезд и сколько времени нужно, чтобы до станции добежать. Сидел бы ты на месте, ежели бы спер зуб?

– Ладно, – сказал Бун. – Что он с ним делать собирается?

– Будь это кто другой, – ответил Нед. – он бы мог сделать одно из трех: продать, или спрятать, или отдать кому попало. Но раз это он, то может сделать одно из двух: продать или спрятать; опять-таки ежели спрятать, тогда и вытаскивать изо рта у этой красавицы не стоило. Так что самое лучшее и самое скорое – продать зуб в Мемфисе. Но до Мемфиса пешком далеко, а чтобы сесть на поезд – а это денег стоит, но деньгами он скорее всего разжился н скорее всего ему сейчас такой зарез, что он их готов выложить, – надо вернуться в Пассем, но там его перехватить могут. Стало быть, ежели не в Мемфисе, то самое лучшее и самое скорое – продать зуб завтра на скачках. Вы или я наверняка поставили бы зуб на одну из лошадей. Но он ставить не будет, это не по нем – ждать долго, да и ненадежно. Но начинать искать его нужно со скачек – это дело верное. Жаль, не знал я про зуб, когда парень у меня в руках был. Может, я бы у него этот зуб выманил. Завтра утром в шесть сорок мистер Сэм Колдуэлл будет тут проезжать в западную сторону, так, будь парень мой, я бы свел его на станцию, и сдал на руки мистеру Сэму, и попросил бы держать его за шиворот, пока он не отправит его первым поездом в Арканзас.

– Ты сумеешь разыскать его завтра? – спросила Эверби. – Мне его нужно найти. Все-таки он ребенок. Я заплачу за зуб, куплю Минни другой. Но мне нужно его найти. Он, конечно, станет отпираться, дескать, нет у него зуба, в глаза не видел, но мне нужно…

– Само собой, – сказал Нед. – Я на вашем месте тоже так считал бы. Попробую. Заеду завтра с утра пораньше за Люцием, но вернее всего попытать счастья прямо на месте перед скачками. – Он сказал мне: – Народ начал захаживать к Пассемам, и всё будто ненароком, не иначе как пытаются разведать – какие такие чудаки все еще думают, будто этот конь годится для скачек. Так что не иначе завтра толпа соберется – будьте покойны. Сейчас уже время позднее, ложись поспи, а я отведу домой в постельку пассемского мула. А где носок? Ты его не потерял?

– В кармане, – сказал я.

– Смотри не потеряй, – сказал он. – А то непарный левый останется, а левый носок без правого надевать нельзя – дурная примета. – Он отошел, но недалеко, не дальше толстой стряпухи; теперь он обращался к ней: – На тот случай, ежели я передумаю и в городе заночую – когда у тебя завтрак готов, красавица?

– Да уж расстараюсь, подам чуть свет, когда и духа твоего здесь не будет, – сказала толстуха.

– Всем спокойной ночи, – сказал Нед. И ушел. Мы снова отправились в ресторан, и официант, уже в жилете, без воротничка и галстука, принес мисс Ребе свиных отбивных, и овсянки, и булочек, и черносмородинного варенья – все, что ели на ужин мы, не вполне горячее, но и не вполне холодное, так сказать, не в полной форме, как и официант.

– Заснула? – спросила Эверби.

– Да, – ответила мисс Реба. – Этот малолетний выб… – И осеклась и сказала: – Прошу прощения. Я-то думала, что всякого навидалась, пока занимаюсь моим ремеслом, но никогда не думала, что у меня в заведении сопрут зуб. Хуже нет этих маленьких ублюдков. Все равно как змееныши. Со взрослой змеей справиться можно, известно, чего от нее ждать. А змееныш кусит тебя в зад раньше, чем сообразишь, что у него уже зубы есть. А где кофе?

Официант подал кофе и ушел. И вдруг в этом огромном, затянутом чехлами ресторане стало тесно; каждый раз, как Бун и Бутч оказывались вместе в одних и тех же четырех стенах, вокруг все словно умножалось, разрасталось, так что больше ни для чего не оставалось места. Он, Бутч, то ли опять заглянул к доктору, то ли, если состоишь при бляхе, знаешь всех, кто не посмеет отказать в даровой выпивке. Было поздно, я устал, но вот он опять появился, и я вдруг понял, что до сих пор он еще не показал себя, только сейчас все и начинается; он стоял в дверях, выпирал из них, пялил блестящие глазки, наглый, оживленный, еще более краснолицый, чем раньше, и бляха на его пропотевшей рубахе тоже пялилась на нас как живая. Казалось, Бутч ее носит не как официальное подтверждение присвоенных ему полномочий, а как бойскаут – похвальный значок, как редкостную, поистине нелегко доставшуюся награду и вместе символ своей особости, символ безнаказанности любых поступков, входящих в некий мистический круг деятельности или этим кругом обусловленных; в ту же минуту Эверби вскочила и, можно сказать, юркнула к стулу мисс Ребы, на которую теперь выпялился Бутч. И вот тут я передвинул назад Буна, а на первое место по заботам поставил Эверби. У Буна была одна забота – Бутч, а у нее две – и Бун и Бутч.

– Так, так, – сказал Бутч. – Похоже, вся Катальпа-стрит переселилась к нам в Пассем? – Я сперва даже решил, что он приятель или по крайней мере деловой знакомый мисс Ребы. Но если и так, имени ее он не помнил. Но даже в свои одиннадцать лет я уже начал понимать, что бывают люди, вроде Бутча, которые вспоминают только о тех, кто им в данную минуту нужен, а сейчас ему нужна была (во всяком случае, он не отказался бы) еще одна женщина, неважно – кто, лишь бы более или менее молодая и сносная на вид. Нет, не то что нужна: просто она подвернулась ему по пути; так лев, который собирается дать бой другому льву из-за антилопы и уверен в победе (над львом, а не над антилопой), будет олухом, если не задерет, так сказать на всякий случай, еще одну антилопу, подвернувшуюся ему по пути. Только мисс Реба была совсем не антилопа. Бутчу подвернулся другой лев. Бутч сказал: – Вот это что называется Красавчик пошевелил мозгами, а то какой прок нам с ним цапаться из-за одного куска мяса, когда тут есть еще один, в точности такой же во всех важных подробностях, разве что шкурой чуть отличается.

– Это кто такой? – спросила мисс Реба у Эверби. – Твой дружок?

– Нет, – сказала Эверби. Она даже вся съежилась, хотя была большая, слишком большая, чтобы съеживаться. – Прошу вас…

– Она вам объяснить хочет, – сказал Бун. – У нее нет больше дружков. Они ей не нужны. Она завязала, вышла из дела. Как только мы кончим проигрывать скачки, она уедет неизвестно куда и поступит судомойкой. Спросите ее.

Мисс Реба посмотрела на Эверби.

– Прошу вас! – повторила Эверби.

– Что вам надо? – спросила мисс Реба Бутча.

– Ничего, – сказал Бутч. – Ровным счетом ничего. Мы с Красавчиком немного повздорили, но объявились вы, и теперь все в лучшем виде. Лучше не бывает. – Он сделал шаг к Эверби и взял ее за руку. – Пойдем. Дрожки у входа. Без нас тут больше места будет.

– Позови управляющего, – сказала мне мисс Реба очень громко. Я даже не успел с места двинуться; если бы я смотрел на дверь, я бы, вероятно, заметил его краешек. Он тут же вошел. – Это что – здешнее начальство? – спросила мисс Реба.

– Ну, как же, миссис Бинфорд, кто же у нас не знает Бутча, – сказал управляющий. – У него в Паршеме друзей полным-полно. Так-то говоря, он в Хардуике начальствует, нам здесь в Паршеме начальства не полагается, мы еще до этого не доросли. – Бутчева выпирающая жирная теплая масса обволокла, втянула управляющего буквально еще до того, как тот переступил порог комнаты, он (управляющий) словно окунулся, весь погрузился в нее, как мышь – в незастывшую серую амбру. Но сейчас глаза Бутча стали холодными и недобрыми.

– Может, потому у вас тут и идет все вкривь и вкось, – сказал он управляющему. – Может, потому вы и не растете, вперед не двигаетесь, что вам начальства не хватает.

– Ну, Бутч, – сказал управляющий.

– У вас что – любой может завернуть сюда с улицы и повалить на ближайшую кровать любую женщину из постояльцев, которая ему приглянулась, будто у вас тут публичный дом? – сказала мисс Реба.

– Кого повалить? Куда? – сказал Бутч. – Чем повалить? Двухдолларовой бумажкой?

Мисс Реба встала.

– Пошли, – сказала она Эверби. – Сегодня есть еще один поезд в Мемфис. Я знаю владельца этого притона. Завтра я с ним поговорю…

– Ну, Бутч, – сказал управляющий. – Погодите, миссис Бинфорд…

– Ступай-ка за свою конторку, Вирджил, – сказал Бутч управляющему. – До ноября всего четыре месяца ждать осталось, не ровен час, зайдет какой-нибудь миллионер с двумя призовыми лягавыми, а показать, где ему расписаться, некому. Шагай. Мы сами поладим. – Управляющий ушел. – А теперь помех больше нет… – сказал Бутч, опять протягивая руку к Эверби.

– Тогда и вы сгодитесь, – сказала мисс Реба Бутчу. – Выйдем куда-нибудь в вестибюль, или где тут еще можно с глазу на глаз потолковать.

– Насчет чего? – спросил Бутч. Она, не отвечая, уже шла к двери. – С глазу на глаз, говорите? – сказал Бутч. – С моим удовольствием. Если уж я сам не ублаготворю С глазу на глаз такую милашку, я Красавчика приглашу. – Они ушли. Нам из вестибюля не было видно, что происходит за закрытой дверью дамской гостиной, должно быть, с минуту, а то и дольше, потом оттуда вышла мисс Реба, по-прежнему решительная, суровая, красивая и невозмутимая, а еще через секунду – Бутч со словами: – Так, значит? Ну, это мы посмотрим.

Мисс Реба продолжала решительным шагом идти прямо к нам, а мы следили, как Бутч, ни разу не взглянув на пас, шел по вестибюлю к выходу.

– Все в порядке? – спросила Эверби.

– Да, – ответила мисс Реба. – Это и тебя касается, – сказала она Буну. Потом взглянула на меня. – Иисусе Христе, – сказала она.

– Что вы с ним, черт подери, сделали? – спросил Бун.

– Ничего, – сказала она через плечо, так как глядела на меня. – Думала, всяких чудес в моем борделе навидалась. Но это только до той поры, пока в нем дети не завелись. Ты, – она теперь обращалась к Эверби, – привезла такого, который управителя выжил, и наворовал на четырнадцать долларов пива, и растащил все чужие зубы, которые плохо лежали; но мало того, Бун Хогганбек привез другого, который довел моих окаянных девок до нищеты и порядочности. Я иду спать, а вы…

– Да ну же, – сказал Бун. – Что вы ему такого сказали?

– Как твой город называется? – спросила мисс Реба.

– Джефферсон, – ответил Бун.

– Вам, жителям таких столиц, как Джефферсон и Мемфис, с вашими столичными понятиями, откуда вам знать, что такое начальство. Для этого надо попасть в местечко вроде Паршема. Я-то знаю, росла в таком. Он – полицейский. Проживи он хоть целую неделю в Джеффер-соне или в Мемфисе, вы его и не заметите. Но здесь, где его выбирали (большинством в двенадцать или тринадцать человек, которые голосовали за него, и меньшинством в девять, или десять, или одиннадцать, которые голосовали против и уже успели пожалеть об этом, а нет – так скоро пожалеют), ему плевать и на шерифа округа, и на губернатора штата, и на президента Соединенных Штатов, на всех вместе взятых. Потому что он баптист. То есть прежде всего баптист, а потом уже закон, начальство. Когда можно быть и баптистом и начальником в одно и то же время, он – с удовольствием. Но при этом знает, куда ему можно совать нос, а куда нельзя. Рассказывают про одного древнего фараона, будто он здорово умел управлять, и еще про одного из библейских времен, его Цезарем звали, так тот тоже в своем деле отличался. Вот бы им заглянуть в Арканзас, или в Миссипи, или в Теннесси и поучиться у тамошних полицейских.

– А откуда вы узнали, кто он такой? – спросила Эверби. – Откуда вы узнали, что здесь вообще такой есть?

– Всюду такой есть, – ответила мисс Реба. – Разве я сию минуту не сказала, что жила в местечке вроде этого – пока терпение не лопнуло. Мне и узнавать не надо было, кто он такой. Мне только и надо было дать попять этому ублюдку, что в Паршеме и на него найдется управа. Я иду…

– Но что вы ему сказали? – спросил Бун. – Ну же. Может, мне когда-нибудь сгодится.

– Говорю тебе, ничего особенного, – сказала мисс Реба. – Если бы я до сих пор не научилась усмирять этих сволочных жеребцов, которые одной рукой за свой значок держатся, а другой за ширинку, – давно бы в богадельне была. Я ему сказала: если сегодня еще раз увижу тут его поганую рожу, сразу посылаю управляющего, этого, с овечьей мордой, к здешнему констеблю, чтобы разбудил его и сказал, что с ведома помощника шерифа из Хардуика в паршемской гостинице только что зарегистрировали двух мемфисских шлюх. Я иду спать и вам советую. Идем, Корри. Я уже сделала этому управляющему официальное заявление насчет твоей оскорбленной добродетели, так что изволь держать марку, хотя бы пока ты у него на глазах.

Они ушли. Бун тоже куда-то исчез; возможно, решил пойти вслед за Бутчем до входной двери – проверить, уехал ли тот на своих дрожках. И тут внезапно Эверби нагнулась ко мне, такая большая, что казалось – она падает, и быстро прошептала:

– Ты ведь ничего с собой не захватил? То есть из одежи. На тебе та же, в которой ты из дому уехал.

– А что в ней плохого? – сказал я.

– Я тебе ее постираю, – сказала она. – Белье, и носки, и рубашку. И носок, с которым ты верхом ездишь. Пойдем, ты все снимешь.

– Но мне не во что переодеться, – сказал я.

– Неважно. Ляжешь сразу в постель. А к твоему вставанию я все приготовлю. Пойдем.

Она постояла за дверью, пока я раздевался, а потом я просунул в дверь рубашку, и белье, и носки, и ездовой носок, и тогда она сказала: «Спокойной ночи», и я закрыл дверь и забрался в постель; но оставалось еще нечто, чего мы не сделали, о чем не позаботились: тайное совещание перед скачками; мы не обсудили, сдвинув головы, яростным, зловещим, заговорщицким шепотом стратегию на завтра. И вдруг я понял, что, в общем, никакой стратегии у нас и быть не может, нам нечего разрабатывать; не совсем ясно, вернее, совсем неясно (разве только самому Неду ведомо), чей это конь, и о его прошлом мы знаем лишь, что он неизменно шел как раз с такой быстротой, чтобы в состязании двух коней прийти к финишу вторым, и надо выставлять его на скачках завтра, а где – неизвестно (мне, по крайней мере), против коня, которого никто из нас в глаза не видел, само существование которого (нам, во всяком случае) приходилось принимать на веру. И я вдруг осознал, что из всех людских занятий конские состязания и все, что с ними связано и имеет к ним отношение, находится, как ничто другое, в руках божьих. И тут вошел Бун, и я уже лежал в постели и засыпал.

– Куда ты подевал одежу? – спросил Бун.

– Эверби ее стирает, – сказал я. Он уже снял башмаки и брюки и как раз протянул руку к выключателю, но так и застыл, замер.

– Как ты сказал? – Сон слетел с меня, но было уже поздно. Я лежал стиснув веки, не двигаясь.

– Какое ты сказал имя?

– Мисс Корри, – сказал я.

– Ты сказал какое-то другое. – Я чувствовал, что. он смотрит на меня. – Ты назвал ее Эверби. – Я чувствовал, что он продолжает смотреть на меня. – Ее так зовут? – Я чувствовал, что он все еще смотрит на меня. – Значит, она назвала тебе свое настоящее имя? – Затем сказал, совсем тихо: – Будь я проклят, – и я сквозь веки увидел, что в комнате стало темно, потом заскрипела кровать, как, сколько я себя помню, под его махиной скрипели все кровати, когда мне случалось спать с ним в одной комнате: раз или два дома, когда уезжал отец и Бун ночевал у нас, чтобы маме не было страшно, и потом у мисс Болленбо две ночи назад, и прошлой ночью в Мемфисе, только нет, я вспомнил, что ночевал в Мемфисе не с ним, а с Отисом.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– Спокойной ночи, – сказал я.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

И вот уже было утро, было завтра: день, которому предстояло увидеть меня жокеем на моих первых настоящих скачках (выиграв их, я дал бы возможность вернуться домой Буну, и Неду – и, разумеется, себе тоже, но я-то был в безопасности, мне ничто не грозило, я же мальчишка, и к тому же Прист, их родная кровь, – не с почетом, конечно, и даже не безнаказанно, но все же возвратиться); день, к которому вели все уловки, и барахтанья, и хитрости, и жульничества (и другие, мне пока еще неведомые преступления, воспоследовавшие, – ладно, оказавшиеся следствием бесхитростного и, в общем, непредумышленного и в каком-то смысле даже невинного похищения дедова автомобиля) – тот день наступил.

– Значит, она назвала тебе свое настоящее имя, – сказал Бун. Потому что, сам понимаешь, отпираться было поздно: накануне ночью в полусне я проговорился.

– Да, – сказал я и тут же понял, что это прямая ложь: она не только не назвала, но даже и не знала, что я знаю и с той воскресной ночи зову ее про себя Эверби. Но было слишком поздно. – Дай мне слово, – сказал я. – Не ей, а мне. Дай слово. Никогда вслух не называть ее так, пока она сама тебе не скажет.

– Даю, – сказал он. – Пока что я никогда тебе не врал. Ну, не врал по-настоящему. В общем, никогда… Ладно, – сказал он. – Даю. – Потом повторил, как прошлой ночью, тихо, даже испуганно: – Будь я проклят!

Моя одежда – блуза, носки, и белье, и ездовой носок лежали на стуле по ту сторону двери, аккуратно сложенные, выстиранные и выглаженные. Бун передал их мне.

– Ну, раз у тебя вся одежка чистая, придется и самому еще раз помыться.

– Ты уже заставил меня мыться в субботу.

– В субботу мы всю ночь в дороге были. – сказал он. – В Мемфис только в воскресенье приехали.

– Ну хорошо, в воскресенье.

– А сегодня вторник, – сказал он. – Два дня прошло.

– Один, – сказал я. – Две ночи, но день один.

– С тех пор ты все время в дороге, – сказал Бун. – Значит, на тебе два слоя грязи.

– Но уже почти семь, – сказал я. – Мы и без того опаздываем к завтраку.

– Все-таки сперва помойся, – сказал он.

– Мне надо поскорей одеться и поблагодарить Эверби за то, что она все выстирала.

– Сперва помойся, – сказал Бун.

– Повязка намокнет.

– Заложи руку за шею. Шею-то ты все равно мыть не станешь, – сказал Бун.

– А ты сам почему не моешься? – сказал я.

– Разговор о тебе, не обо мне.

Пришлось пойти в ванную, и помыться, и опять одеться, и только тогда мы спустились в ресторан. И Нед оказался прав. Накануне вечером там был только один стол и только один его конец был прибран и накрыт для нас. Теперь в ресторане было не то семь, не то восемь человек, всё мужчины (заметь, не приезжие, не чужаки; мы их не знали только потому, что сами были нездешние. Никто из них не вылез из пульмановского вагона, не носил шелкового белья, не курил апманских сигар; мы не открыли в середине мая паршемский международный зимний спортивный сезон. Кое-кто был в комбинезоне, все, кроме одного, без галстуков – в общем, люди вроде нас, с той разницей, что они-то были здешние, с теми же пристрастиями, и надеждами, и говором, и все, в том числе и Бутч, держались за наше неотъемлемое, вписанное в конституцию право на свободное волеизъявление и частную инициативу – без этого наша страна не была бы тем, чем стала, – то есть на устройство состязаний между двумя местными лошадьми; если бы какое-нибудь общество или частное лицо, пусть даже из соседнего окрyгa, попыталось вмешаться, или внести изменения, или запретить скачки, или просто принять в них участие иным способом, чем ставкой на одну из лошадей, мы все, болельщики за ту пли другую лошадь, встали бы, как один, и дали бы ему отпор). В ресторане был официант, и, кроме того, я увидел в вертящейся двери служанку, вернее, ее спину, она шла не то в буфетную, не то в кухню, а за нашим столом двое мужчин (один из них при галстуке) разговаривали с Буном и мисс Ребой. Эверби с ними не было, и на миг, на секунду передо мной возникла страшная картина – вдруг Бутч, наконец, подстерег ее и насильно увел, может быть, напал из засады в коридоре, когда она несла стул с моей выстиранной одеждой к дверям комнаты, где спали мы с Буном. Но только на секунду и слишком неправдоподобная: раз Эверби стирала мои вещи прошлой ночью, она, возможно, наверняка стирала допоздна и свои, а может, и мисс Ребины и сейчас все еще спит… Я подошел к Столу, и один из мужчин спросил:

– Это и есть жокей? Скорей похоже – вы готовили парнишку в кулачные бойцы.

– Угадали, – сказал Бун и, когда я уселся за стол, придвинул ко мне тарелку с ветчиной, а мисс Реба придвинула яйца и овсянку. – Он ел вчера горох и порезался.

– Хо-хо, – сказал тот. – Что ж, груз у лошади на этот раз будет полегче.

– Еще бы, – сказал Бун. – Разве что он наглотается ножей, и вилок, и ложек, когда мы зазеваемся, и съест на закуску каминную решетку.

– Хо-хо, – сказал тот. – Кто помнит, как эта лошадь бежала в прошлом году, тот знает – одна убавка груза ей не поможет, тут еще много кое-чего нужно. Но это, надо думать, ваш секрет?

– Вот-вот, – сказал Бун; он опять взялся за еду. – Когда бы и не было секрета, мы все равно прикинулись бы, будто есть.

– Хо-хо, – снова сказал тот. Он и второй встали. – Ладно, все равно желаю удачи. Вашей лошади хоть удачи желай, хоть убавляй груз – прок один. – Вошла служанка и поставила передо мной стакан молока и блюдо с теплыми булочками. Это была Минни в чистом переднике и чепце – мисс Реба не то дала ее взаймы, не то сдала внаем гостинице, – и лицо у нее по-прежнему было ограбленное и непрощающее, но спокойное, утихшее; наверное, она отдохнула, даже поспала, хотя все еще никому ничего не простила. Незнакомые мужчины ушли.

– Понятно? – сказала мисс Реба в пространство. – Так что нам теперь не хватает самой малости – призовой лошади и миллиона долларов, чтоб поставить на нее.

– Вы в воскресенье вечером слушали Неда, – сказал Бун. – И поверили ему. Захотели поверить и поверили. А я дело другое. Когда эта вонючая машина пропала и у нас только лошадь и осталась, я хоть тресни, а должен был поверить.

– Ладно, – сказала мисс Реба. – Уймись.

– И ты тоже перестань с ума сходить, – сказал он мне. – Она просто пошла на станцию посмотреть, авось собаки опять сцапали Отиса ночью и Нед привел его к поезду. Так она объяснила…

– Значит, Нед его нашел? – спросил я.

– Нет, – сказал Бун. – Нед сейчас на кухне. Спроси у него сам. Так она объяснила. Да. Так что, пожалуй, у тебя есть от чего сходить с ума. Мисс Реба убрала с твоей дороги того типа с бляхой, но другой тип – как его, Колдуэлл, что ли, – проехал нынче утром на этом поезде…

– Что ты такое городишь? – спросила мисс Реба.

– Ничего не горожу, – сказал Бун. – Мне теперь городить пи к чему. Я с этим покончил. Тип с бляхой и тот в пульмановской фуражке теперь соперники Люция. – Но я уже встал из-за стола, потому что знал, где ее искать.

– И это весь твой завтрак? – спросила мисс Реба.

– Не трогайте его, – сказал Бун. – Он влюбился. – Я прошел через вестибюль. Может быть, Нед был прав, и для конских скачек только и нужно, что два коня, у которых нет других дел, кроме скачек, и чтобы этих коней разделяло не больше десяти миль, и тогда сам воздух разнесет новость. Но в дамскую гостиную она еще не проникла. Наверное, говоря – слезы к лицу Эверби, я имел в виду, что она такая большая и поэтому могла позволить себе разливаться в слезах, сколько ей требовалось, и для всех этих слез хватало места, и они успевали высохнуть, не размазавшись. Она сидела одна в дамской гостиной и опять плакала, в третий, нет, в четвертый раз, считая две воскресных ночи. Так что даже хотелось спросить – почему. То есть – ее же никто не заставлял ехать с нами, она могла вернуться в Мемфис любым проходящим поездом. Но она была здесь, значит, ей этого хотелось. Но с нашего приезда в Паршем она плакала уже второй раз. То есть – пусть у нее запас слез и сверх положенного, все равно не так уж он велик, чтобы столько расходовать на Отиса. Поэтому я сказал:

– Ничего с ним не случилось. Нед найдет его сегодня. Премного благодарен за то, что вы выстирали мои вещи. А где мистер Сэм? Я думал, он приедет этим поездом.

– Ему пришлось поехать в Мемфис переодеться, – сказала она. – Не может же он прийти на скачки в форме. Вернется в полдень товарным. Куда девался мой носовой платок?

Я нашел ее платок.

– Вам бы лучше, умыть лицо, – сказал я. – Когда Нед его найдет, он отнимет у него зуб.

– Я не из-за зуба, – сказала она. – Я закажу новый зуб для Минни. Я из-за… Что он там видел, на ферме… Он там… Ты и это обещал маме – что не станешь брать чужого?

– Этого и обещать не надо, – сказал я. – Чужого не берешь – и все тут.

– Но обещал бы, если бы она попросила?

– Она бы не попросила, – сказал я. – Чужого не берешь – и все тут.

– Да, – сказала она. Потом добавила: – Я не останусь в Мемфисе. Утром поговорила на станции с Сэмом, и он согласился, что я это хорошо придумала. Обещал найти работу в Чаттануге или еще где-нибудь. Но ты еще будешь тогда в Джефферсоне, и, может, я напишу тебе открытку, где я, и если будет у тебя такое желание…

– Да, – сказал я. – Я вам напишу. Пойдемте. Они, наверное, еще завтракают.

– Ты не все обо мне знаешь. Даже не догадываешься.

– Знаю, – сказал я. – Насчет Эверби Коринтии. Я уже дня три так вас называю. Да, Отис рассказал. Но я никому не расскажу. Хотя не понимаю, почему нельзя.

– Не понимаешь? Такое старомодное деревенское имя? Представляешь, в Ребином заведении кто-нибудь говорит – позовите Эверби Коринтию? Да они постеснялись бы. Померли бы со смеха. Вот я и решила назваться Ивонной, или Билли, или Кен. Но Реба сказала – сойдет и Koppи.

– Вот глупости! – сказал я.

– По-твоему, оно не такое плохое? Скажи его вслух! – Я сказал. Она слушала и, когда я замолчал, продолжала вслушиваться – как мы, когда ждем эха. – Да, – сказала она. – Теперь, кажется, мне уже можно так называться.

– Тогда идите и позавтракайте, – сказал я. – Мне пора, меня ждет Нед. – Но тут появился Бун.

– Там слишком много народу набралось, – сказал он. – Может, не надо было мне говорить тому болвану, что жокеем будешь ты. – Он посмотрел на меня. – Может, не надо было мне вообще выпускать тебя из Джефферсона. – В другом конце комнаты была небольшая дверь, скрытая занавеской. – Пошли, – сказал он. Мы вышли еще в один коридор. Он вел в кухню. Необъятная кухарка по-прежнему мыла посуду у раковины. Нед сидел за столом и кончал завтрак, но больше говорил, чем ел.

– Ежели я сулю женщине, так попусту не болтаю. Она и купить себе кое-чего сможет… – Осекся, и сразу встал, и сказал мне: – Готов? Пора нам с тобой за город. Здесь слишком много народу толчется. Ежели бы у них у всех водились деньжата, и они все поставили бы, да притом не на того коня, и у нас набралось бы, что поставить против них всех, да еще знать бы – на какого коня, мы бы не то что этот автомобиль привезли в Джефферсон, мы вдобавок прихватили бы весь Пассем, – может, хоть немного умаслили бы Хозяина Приста. Он еще ни разу городом не владел, может, ему понравилось бы.

– Да погоди ты, – сказал Бун. – Нам же надо позаботиться…

– Ежели кому и надо заботиться, – сказал Нед, – так одному Громобою. И заботиться об одном: скакать впереди того коня и до той поры, пока ему не скажут «стоп!». Но я знаю, что у тебя на уме. Скачки на кругу у полковника Линскома. В два часа. В четырех милях отсюда. Мы с Громобоем и Люцием придем за две минуты до начала. А вам надо заявиться пораньше. Как мистер Сэм вылезет из своего товарняка, так вы и идите. Это уж твоя с ним забота: прийти загодя, и поставить на Громобоя, и раздобыть денег, чтобы было что поставить, когда вы придете загодя.

– Да погоди ты, – сказал Бун. – Лучше скажи, как насчет машины? На кой нам деньги, если мы вернемся домой без?…

– Выбрось ты из головы эту машину, – сказал Нед. – Я же говорил тебе, этим парням тоже надо вернуться, сегодня вечером уже надо вернуться.

– Каким парням? – спросил Бун.

– Так-то! – сказал Нед. – Хорошо Рождество, да Новый год на носу. – Вошла Минни с подносом, уставленным грязной посудой, – коричневая, спокойная, трагическая, алчущая и безутешная маска. – А ну, – сказал Нед, – покажи мне еще разок твою улыбку. Должен же я знать, придется ли тебе впору тот зуб, когда я притащу его вечером.

– И не вздумай ему улыбаться, девушка, – сказала толстая кухарка. – Может, у них в Миссипи посулы в цене, а у нас в Теннесси на них ничего не укупишь. А в моей кухне и подавно.