Текст книги "Медведь"

2

И следовало ожидать, что Лев возбудит в нем ненависть и страх. К тому времени ему пошел четырнадцатый. Он уже добыл своего первого оленя, и Сэм помазал ему лицо горячей оленьей кровью, а через год в ноябре он убил медведя. Еще до этого торжественного посвящения он освоил лес лучше многих взрослых охотников с тем же, что у него, стажем. Теперь же не всякий и ветеран-лесовик мог бы с ним потягаться. Он назубок знал местность на двадцать пять миль вокруг лагеря – каждый затон и пригорок, каждое приметное дерево и каждую тропу, и смог бы, не плутая, доставить желающего на любое место и обратно в лагерь. Ему были ведомы звериные лазы, неизвестные даже Сэму Фазерсу; в третью осень он без чьей-либо помощи открыл оленье лежбище и, ни словом не обмолвившись двоюродному брату, взял винтовку у Юэлла и подкараулил на рассвете возвращавшегося на лежку рогача, как, по рассказам Сэма, делали индейцы в старину.

След старого медведя был ему теперь знаком не хуже собственного, и дело не только в увечной лапе. Он моментально опознал бы отпечатки и трех прочих лап, хотя водились в окрестности и другие медведи, оставлявшие следы почти такой же величины, так что требовалось бы наложить след на след, чтобы отличить. Но не в размере лишь было дело. Если Сэм Фазерс был с первых лет его наставником, а приготовительными классами – зайцы и белки опушек, то чаща, обиталище старого медведя, стала его университетом, а медведь этот, издавна одинокий и бездетный, точно сам себя бесполо породивший, – его alma mater.

Теперь ему не составляло труда отыскать двупалый след в десяти, в пяти милях от лагеря, а то и ближе. За три прошедших года он дважды еще слышал со своего номера, как собаки брали этот след, а раз даже наткнулись на самого зверя, и тонко, жалко, почти по-человечески истерично звучали их голоса. Затаясь однажды на лазу с винтовкой Уолтера Юэлла, он видел, как Старый Бен брал длинную полосу поваленного бурей леса. Медведь пронесся локомотивом через, вернее, сквозь кавардак сучьев и стволов с неожиданной для мальчика почти оленьей быстротой, а ведь олень прыжками бы летел над буреломом; мальчик понял тогда – чтобы не дать ему ходу, нужна собака не только исключительной отваги, но и редкостной величины и быстроты. У него был дома помесной породы песик, каких негры зовут сморчками, – крысолов, сам чуть побольше крысы и храбрый до безумия, до дурости. Он взял его на одну из июньских охот и в урочное время, как будто отправляясь на деловое, заранее условленное свидание, понес своего крысолова, закрыв ему голову мешком, а Сэм повел пару гончих на сворке, и они засели на следу, за ветром, так что медведь угодил в форменную засаду. Собаки оказались так близко к зверю, что даже остановили его – сбитого, должно быть, с панталыку бешеным визгом крысолова, как сообразил мальчик после. Припертый к стволу большого кипариса, медведь встал на дыбы, все выше, все непомерней вырастая над гончими, которые словно от крысолова обе набрались отчаянной и отчаявшейся смелости. И тут до мальчика дошло, что сморчок не шутя намерен схватиться со зверем. Он бросил ружье наземь и кинулся вперед. Дотянулся в падении, выхватил прямо из-под медведя пронзительно орущую, свирепо забарахтавшуюся собачонку. В ноздри ударил крепкий, горячий медвежий смрад. Прямо над собой он увидал грозовою тучей нависшего зверя. «Это было уже где-то раньше», – мелькнуло, и вспомнилось где: во сне.

Медведь ушел. Он и не видел как. Стоя на коленях, обеими руками держа осатанелую собачку, он слушал, как удаляется плачущий лай гончих. Подошел Сэм, тихо положил рядом ружье, выпрямился, глядя на мальчика.

– Вот ты и с ружьем его два раза видел, – произнес Сэм. – Сегодня ты его наверняка бы уложил.

Мальчик поднялся на ноги. Все еще держа крысолова. Песик по-прежнему яростно визжал, изворачивался, рвался из рук за глохнущим лаем, точно жгут пружинок-проволочек под током.

– А ты сам? – сказал мальчик чуть прерывающимся голосом. – Ружье осталось тебе. Почему же ты не стрелял?

Сэм точно не слышал. Протянул руку, коснулся песика, который все еще тявкал и тянулся, хотя собак уже не слышно было.

– Он ушел уже, – сказал Сэм. – Успокойся, отдохни теперь до следующего раза.

И песик стал затихать под гладящей рукой.

– Ты нам почти подходишь, – приговаривал Сэм. – Только маловат вот. Нет у нас пока собаки. Поратость ей понадобится, а сверх того, рост, а сверх того и другого – храбрость.

Он убрал с головы песика руку, поднял взгляд на лес, где окрылись медведь и собаки.

– Когда-нибудь кому-нибудь кончать…

– Знаю, – сказал мальчик. – Поэтому придется одному из наших. Чтоб на самый напоследок. Когда он сам уже захочет, чтобы кончилось.

Так что ему следовало бы питать ко Льву ненависть и страх. Это было в четвертое лето, когда он в четвертый раз приехал справлять по-охотничьи день рождения майора де Спейна и генерала Компсона. Кобыла майора де Спейна ожеребилась ранней весной. И как-то летним вечером, пригнав на ночь лошадей и мулов к конюшне, Сэм недосчитался этого жеребенка, а обезумевшая матка ни за что не шла в загородку. Сэм подумал было, что лошадь поведет его на то место в лесу, где остался жеребенок. Но никуда она не повела. Из ее шараханий нельзя было угадать ни места, ни даже направления. Она просто металась вслепую, все еще вне себя от ужаса. Раз даже повернула и бросилась на Сэма с ожесточением предельного отчаяния и точно разучившись вдруг понимать, что он человек и свой. Наконец ему удалось загнать ее за загородку. К тому времени стало слишком темно, чтобы можно было пойти по следу вспять и разобраться в ее наверняка путаном беге.

Сэм направился в дом и доложил майору де Спейну. Было ясно, что здесь не обошлось без крупного хищника и что жеребенок погиб, ищи не ищи. Это понимали все ужинавшие.

– Это пантера, – тут же решил генерал Компсон. – Та, что в марте оленуху с теленком задрала.

Когда Бун Хоггенбек весной, как обычно, приехал в лагерь взглянуть, как перезимовали, Сэм передал через него майору де Спейну про этот случай – у лани вырвано горло, а затем и беспомощный олененок настигнут и зарезан.

– Сэм не уточнял, чьих клыков было дело, – сказал майор де Спейн. Сэм стоял и непроницаемо молчал, как будто ожидая только, когда кончат говорить и можно будет уйти к себе. Взгляд у него был совершенно отсутствующий.

– Пантера способна повалить лань и запросто поймает олененка после. Но напасть на жеребенка, когда матка тут же рядом, не отважится никакая пантера. Это Старый Бен, – продолжал де Спейн. – Я был о нем лучшего мнения. Он нарушил правила. Не ожидал я от него. Одно дело вышибать дух из собак моих и маккаслиновских. Собаки – наша ставка против него, и обе стороны предупреждены. Но вламываться в мои владения, резать мой скот, да еще летом – такое уж против правил. Это дело Старого Бона, Сэм.

Сэм по-прежнему молча стоял, ждал, когда де Спейн кончит.

– Завтра пройдем по следу и удостоверимся, – заключил майор де Спейн.

Сэм ушел. Он не захотел поселиться в самом лагере, выстроил себе в четверти мили отсюда, у затона, хижину вроде той, что была у Джо Бейкера, но сбитую попрочней и поплотней, и сложил из бревен крепкий сарайчик, где хранился запасец кукурузы для откармливаемого ежегодно поросенка. Наутро Сэм явился, когда все еще спали. Он уже нашел жеребенка. Не дожидаясь завтрака, отправились на место. Оно оказалось поблизости, шагах в шестистах от конюшни – трехмесячный жеребенок лежал там на боку, горло вырвано, выедены внутренности и часть бедра. Судя по трупу, зверь не сверху прыгнул, а сбоку ударил и повалил, и не было царапин от когтей, которыми пантера впивалась бы по-кошачьи, пока добиралась до горла. По следам они прочли, как лошадь кружила без памяти возле и наконец атаковала хищника с тем же ожесточением отчаяния, с каким бросилась на Сэма вечером, прочли длинный след неживого от страха галопа и след зверя, который даже не рванулся навстречу, а только сделал шага три-четыре к лошади, и та ударилась в бегство; и у генерала Компсона вырвалось:

– Не дай господи, волчина!

Сэм все молчал. Мальчик не сводил с него взгляда, пока остальные, присев на корточки, вымеряли след. На лице у Сэма было теперь что-то новое. Не торжество, не ликованье, не надежда. Выросши, мальчик разгадал это выражение, понял: Сэм с самого начала знал, чьи это следы и кто зарезал весной лань и олененка. Провиденье конца – вот что было на лице у Сэма в то утро. «И он рад был, – говорил себе мальчик впоследствии. – Ведь он был старик. Ни детей, ни народа своего, никого из единокровных ему уже не встретить, все в землю легли. Да и встреча не дала бы близости и отклика, потому что вот уже семь десятков лет на нем иная, черная кожа. А теперь наступал конец, и он был рад концу».

Они пошли в лагерь, поели и вернулись с ружьями и гончими. Тут бы им и понять, вслед за Сэмом, что за зверь задрал жеребенка, думал мальчик позднее. Но то был не первый и не последний в его жизни случай, когда люди строили выводы, а затем и действия на предвзятых и ложных суждениях. Бун, утвердив ступни по обе стороны жеребячьей тушки, ударами пояса отогнал собак, и те стали принюхиваться к следам. Молодой выжлец, еще несмышленыш, брехнул разок и пробежал несколько шагов, вроде бы учуяв зверя. Но тут собаки остановились и оглянулись на людей с видом деятельным и нимало не озадаченным, а лишь вопрошающим: «Ну а дальше что?» Затем кинулись обратно к падали, где их встретил хлесткими ударами все тот же Бун.

– Так скоро след не остывает, – сказал генерал Ком пеон.

– Этот волчище, видно, все может – и жеребенка у матки отбить в одиночку, и запаха не дать, – сказал майор де Спейн.

– А может, он оборотень, – сказал Уолтер Юэлл. Он взглянул на Теннина Джима. – Как думаешь, Джим?

Поскольку собаки так и не взяли следа, майор де Спейн велел Сэму отойти шагов на сто и разыскать продолжение следа, и собак снова стали наманивать, и снова несмышленыш брехнул, как брешет на чужака дворовая собака, но ни до кого все-таки не дошло, что по зверю так голос не подают. Генерал Компсон сказал, обращаясь к бельчатникам – мальчику, Буну и Джиму:

– Вы, ребята, походите с собаками до обеда. Он, должно быть, где-то здесь торчит, дожидается, пока от падали уйдем. Может, наткнетесь на него.

Но утро прошло впустую. Мальчику запомнилось, как, взяв собак на сворки, они направились в глубь леса, а Сэм глядел вслед – ничего не прочтешь ведь на индейском его лице, пока не улыбнется, да разве еще по трепетанию ноздрей, как в то утро первого гона по старому медведю. Они и назавтра пришли с собаками, надеясь наманить их на свежий след, но жеребенка на месте не оказалось. На третье же утро опять явился Сэм и в этот раз стал ждать, пока позавтракают. Затем сказал: «Пошли». Он повел их к себе за хижину, к сарайчику. Накануне он убрал оттуда кукурузу и устроил западню, использовав жеребячью тушку как приманку; сквозь щели меж бревнами они видели какого-то зверя почти под цвет ружейного или пистолетного ствола. Он не давал себя рассмотреть. Не лежал, не стоял. Был в движении, в воздухе, несся навстречу, с ужасающей силой ударился в дверь тяжелым телом, так что толстая дверь подскочила и грохнула на петлях, а неведомый зверь, не успев еще, казалось бы, коснуться пола и оттолкнуться для нового прыжка, уже опять грянулся о дверь.

– Идемте, – сказал Сэм, – пока он не сломал себе шею.

Они пошли прочь, по-прежнему слыша тяжкие и мерные удары, и всякий раз двухдюймовая дверь сотрясалась и грохала, сам же зверь не издавал ни рыка, ни вопля – молчал.

– Это что за дьяволово отродье? – спросил майор де Спейн.

– Это пес, – ответил Сэм, ноздри его слегка раздувались и опадали, в глазах снова была неяркая, грозная млечность, как в то первое утро медвежьего гона. – Тот самый.

– Какой тот самый? – спросил майор де Спейн.

– Что не даст ходу Старому Бену.

– Хорош пес, – сказал де Спейн. – Да я раньше Старого Бена возьму к себе в стаю, чем этого зверюгу. Застрели его.

– Нет, – сказал Сэм.

– Тебе его вовек не приручить. Как ты привьешь ему страх перед собой?

– Ручной он мне не нужен, – сказал Сэм; опять мальчик отметил движение ноздрей и грозное млечное мерцанье взгляда. – А запуганный – так и вовсе. Только устрашить его никто и ничто на свете не способно.

– Что же ты с ним думаешь делать?

– Увидите, – ответил Сэм.

Всю вторую неделю охоты они наведывались по утрам к сарайчику. Сэм заранее оторвал несколько дранок с кровли сарая, пропустил внутрь веревку, обвязал ею жеребенка и, когда западня сработала, вытащил тушку вон. Каждое утро они наблюдали, как Сэм спускал в сарай ведро с водой, а пес неутомимо кидался на дверь, падал и опять бросался. Он не издавал ни звука, и в его прыжках не остервенение чувствовалось, а лишь холодная и угрюмая неукротимая решимость. К концу неделя прыжки на дверь прекратились. Не то чтобы пес заметно ослабел или же осознал, что дверь ему не поддастся. Он попросту как бы презрел дальнейшие попытки. Но не лег. Они еще не видели его лежащим. Стоял, и теперь можно было разглядеть его – от мастифа и от эрделя кое-что и, возможно, от десятка других пород, высота в холке тридцать с лишним дюймов, вес до девяноста, пожалуй, фунтов, холодные желтые глаза, могучая грудь и этот странный одноцветный окрас, отливающий синью вороненого ствола.

Полмесяца кончились. Охотники собрались уезжать. Но мальчик попросил, и брат разрешил ему остаться. Он перебрался в хижину к Сэму Фазерсу. По утрам он смотрел, как опускается внутрь сарая ведро с водой. К концу этой недели пес лег. Встанет, подтащится, шатаясь, к воде и снова упадет. Наступило и такое утро, когда он не смог уже ни доползти до воды, ни даже голову оторвать от пола. Сэм взял недлинную палку и пошел к сараю.

– Погоди, – сказал мальчик. – Я ружье принесу…

– Не надо, – сказал Сэм. – Он уже не в силах двинуться.

И верно. Сэм дотронулся до головы, до отощалого тела, но пес лежал на боку не шевелясь, и желтые глаза были открыты. В них не было злости, они выражали не куцую обозленность зверька, а холодную лютость, почти безличную, как лютость бурана и стужи. И глядели они мимо Сэма и мимо мальчика, следившего в щель между бревнами.

Сэм дал псу поесть. Пришлось поначалу поддерживать ему голову, чтобы он мог лакать мясной отвар. На ночь Сэм поставил псу в сарае миску с бульоном и кусками мяса. Когда вошел утром, миска была пуста, а пес лежал, уже повернувшись на живот, подняв голову, уставя холодные желтые глаза на отворяющуюся дверь, – и, не изменив выражения этих холодных желтых глаз, даже не зарычав, прыгнул, но промахнулся, подвели ослабевшие мышцы, так что Сэм успел палкой отбить нападение, выскочить наружу и захлопнуть дверь, на которую, неизвестно когда собравшись для нового прыжка, тотчас же бросился пес, словно двух недель голоданья и не бывало.

В полдень они услыхали, что кто-то гикает по-охотничьи в лесу, направляясь к ним от лагеря. Это оказался Бун. Он подошел, понаблюдал в щелку непомерного пса, что лежал, высоко держа голову и отрешенно, дремотно помаргивая желтыми глазами, – воплощение несломленного, неукротимого духа.

– Нам бы проще его выпустить, – сказал Бун, – а взамен поймать Старого Бена и натравить на этого сукиного сына.

Он повернулся, надвинулся на мальчика своим докрасна обветренным лицом:

– Собирай манатки. Кас велит ехать домой. Хватит, насмотрелся уже на чертова конегрыза.

Пролетку Бун оставил на въезде в низину; в нее был впряжен мул, не из лагерных. К ночи мальчик был уже дома. Он рассказывал брату:

– Сэм снова станет морить его голодом, пока не сможет войти к нему и дотронуться. Потом кормить начнет. А потом, если потребуется, опять примется морить.

– А зачем? – спросил Маккаслин. – Толк какой? Даже Сэму никогда не укротить этого зверя.

– Он нам не нужен укрощенный. Он нужен нам, какой есть. Только пусть поймет в конце концов, что ему не выйти из сарая, пока он не подчинится Сэму, нам. Он, и никто другой, остановит Старого Бена и не даст ему ходу. У него уже и кличка есть. Мы назвали его Львом.

Наконец пришел ноябрь. Они вернулись в лагерь. Стоя во дворе вместе с генералом Компсоном, майором де Спейном, братом Уолтером и Буном среди ружей, одеял, ящиков с провизией, он увидел Сэма Фазерса и Льва – идет по дорожке от конюшни старик индеец в потертой овчинной куртке поверх ветхого комбинезона, в резиновых сапогах и в шляпе, которую носил прежде отец мальчика, а рядом важно ступает великан пес. Гончие бросились было навстречу и осели, кроме все еще не наученного жизнью кобелька. Он подскочил ко Льву, виляя хвостом. Лев и клыков не оскалил. На ходу ударил по-медвежьи лапой, так что визгнувший кобелек отлетел кувырком шага на три, а Лев вошел во двор и встал ни на кого не глядя, безучастно и сонливо помаргивая.

– Вот это да, – произнес Бун. – А потрогать его можно?

– Можно, – сказал Сэм. – Ему все равно. Для него и люди и зверье – пустое место.

Мальчик приглядывался. Два года затем он все приглядывался к этой паре с минуты, когда Бун погладил Льва по голове и, присев, стал ощупывать костяк и мышцы, щупать силу. Словно Лев был женщина – или, пожалуй, женщиной был из них Бун. Второе верней, когда сравнить – большой, важный, сонного вида пес, для которого, по выражению Сэма, люди и зверье – пустое место, и горячий, грубый, коряволицый человек с примесью индейской крови в жилах и с разумением под стать ребенку. Бун взял на себя кормежку Льва, оттеснив и Сэма, и дядюшку Эша. И не раз видел мальчик, как, присев на корточки у кухни под холодным дождем, Бун кормит Льва. Потому что Лев и кормился, и спал отдельно от других собак, но лишь в следующем ноябре им стало известно, где именно ночует Лев; до тех пор все думали, что он спит в своей конуре около хижины Сэма, но как-то Маккаслин чисто случайно коснулся этого предмета в разговоре с Сэмом, и тот просветил его. Вечером майор де Спейн, Маккаслин и мальчик вошли с лампой в комнатушку, где спал Бун, – тесную, затхлую, шибанувшую в нос густым духом немытого Бунова тела и его мокрой охотничьей одежи, – и спавший на спине Бун захлебнулся храпом, проснулся, рядом с ним приподнял голову Лев, глянул на них из своих холодных, дремотных желтых глаз.

– Брось, Бун, – сказал Маккаслин. – Псу здесь не место. Ему же утром гнать Старого Бена. А он разве что скунса сможет еще учуять, если целую ночь продышит твоим запахом.

– Мне мой запах пока не мешает, – сказал Бун.

– А хоть бы и мешал, – сказал майор де Спейн. – От тебя чутья не требуется. Уведи пса. Пусти его под дом, к остальным собакам.

Бун сказал, подымаясь:

– Да он убьет на месте первую, которая чихнет на него, или зевнет, или ненароком заденет.

– Не волнуйся, – сказал майор де Спейн. – Никто из них и во сне не рискнет ни чихнуть, ни толкнуть его. Выведи его на двор. Завтра он мне нужен с незабитым чутьем. Старый Бен перехитрил его в прошлом году. Вряд ли ему удастся это снова.

Бун сунул ноги в грязных подштанниках в башмаки и, не зашнуровывая, не пригладив всклокоченных со сна волос, как был, повел Льва из комнаты. Прочие вернулись в залу, где Маккаслин и майор де Спейн снова сели за покер. Немного погодя Маккаслин предложил:

– Хотите, я пойду проверю.

– Не надо, – ответил майор де Спейн. – Принимаю ставку, – сказал он Уолтеру Юэллу. И опять Маккаслину: – А если и пойдешь, то мне не говори. Первый признак того, что старею: меня уже злит невыполнение отданного мной приказа, даже если я знал наперед, что отдаю его впустую… Пара, мелкая, – сказал он Уолтеру Юэллу.

– Совсем мелкая? – спросил Уолтер Юэлл.

– Совсем, – ответил майор де Спейн.

И, лежа под своими одеялами в ожидании сна, мальчик тоже понимал, что Лев уже вернулся на Бунов тюфяк, проночует там и сегодня, и завтра, и все ночи следующей ноябрьской охоты и той, которая будет за ней. Ему подумалось: «Интересно, почему Сэм смолчал. Он мог бы не отдавать Льва, пусть Бун и белый. Ни майор, ни брат ему б не отказали. А главное, его рука легла на Льва первая, и Лев хозяина помнит». Выросши, он и это понял. Додумался, что так и следовало. Таков порядок. Сэм – патриций, вождь; Бун, низкорожденный, – его ловчий. Ходить за собаками полагалось Буну.

В то утро, когда Лев впервые повел стаю на Старого Бена, в лагерь явились откуда-то семеро костлявых, изможденных малярией болотных жителей, промышлявших енота капканами или же сеявших хлопок и кукурузу на полосках, что окаймляли низину; одетые немногим получше Сэма Фазерса и куда хуже Теннина Джима, они еще с ночи пришли во двор со своими старыми дробовиками и винтовками и, присев на корточки, терпеливо дрогли под дождем. Самый речистый из них сказал (Сэм Фазерс рассказал потом майору де Спейну, что все лето и осень они захаживали в лагерь в одиночку, по двое, по трое – постоят, поглядят на Льва и уйдут):

– Доброе утро, майор. Мы слыхали – вы нынче собираетесь пускать синего кобеля на того двухпалого медведя. Мы хотим посмотреть, если вы не против. Стрелять не будем, разве набежит на нас.

– Милости просим, – сказал майор де Спейн. – Пожалуйста, стреляйте. Медведь не столько наш, сколько ваш.

– И то правда. Мне с него причитается: не одну корову ему скормил. И подсвинка три года назад.

– И мне причитается, – сказал другой. – Только не с медведя.

Де Спейн взглянул на него. Тот дожевал табак, сплюнул:

– Телка у меня пропала. Хорошая телочка. Прошлый год. После нашел ее в том виде примерно, как вы своего жеребенка в июне.

– Вот как, – сказал майор де Спейн. – Что ж, милости прошу стрелять зверя из-под моих собак.

По Старому Бену в тот день не дали ни выстрела. Охотники его не видели. Он был поднят в сотне шагов от прогалины, где показался мальчику летним полднем три года назад. Мальчик стоял меньше чем в четверти мили оттуда. Он слышал, когда собаки подозрили медведя, но не уловил незнакомого голоса, который принадлежал бы Льву, и сделал вывод, что Льва там нет. Гон по Старому Бену шел гораздо быстрей, чем прежде, и высокая, тонкая истерическая нота отсутствовала, но даже это не подсказало истины. Уже вечером Сэм разъяснил ему, что Лев гонит без голоса.

– Когда вцепится Старому Бену в глотку, тогда зарычит, – сказал Сэм. – А лая от него не дождемся, как не дождались, когда он в сарае на дверь прыгал. Это в нем та синяя порода. Ты называл ее.

– Эрдель, – сказал мальчик.

Лев вел гон; медведя подняли чересчур близко к реке. Вернувшись со Львом часов в одиннадцать ночи, Бун клялся, что Лев припер было Старого Бена, но гончие струсили сунуться, и Старый Бен отбился и – в воду и вплавь по течению, а он со Львом прошли миль десять берегом в поисках места, где медведь вышел из воды, и переправились вброд, и двинулись обратно другим берегом, но так и не напали до темноты на след, а возможно, Старый Бен уплыл даже за тот брод. Костя гончих почем зря, Бун поел, что оставил ему от ужина дядюшка Эш, и ушел спать, а немного спустя мальчик отворил дверь в комнатушку, ходуном ходившую от храпа, и большой пес важно поднял голову, скользнул по нему дремотным взглядом и опять положил голову на Бунову подушку.

Когда снова наступил ноябрь и последний день, который становилось уже обычаем оставлять для Старого Бена, в лагере собралось десятка полтора пришлых. И не только трапперов. Были тут и городские, из соседних окружных центров типа Джефферсона, прослышавшие о Льве и Старом Боне и пожелавшие присутствовать на ежегодной встрече сизого великана пса со старым беспалым медведем. Некоторые приехали даже без ружья, в охотничьих куртках и сапогах, купленных в лавке накануне.

Лев настиг Старого Бена в пяти с лишним милях от реки, остановил, насел и увлек за собой разазартившихся гончих. Мальчик услышал гон; он стоял не так уж далеко. Он услышал улюлюканье Буна; услышал два выстрела – это генерал Компсон с расстояния (не было сладу с перепуганной лошадью) ударил по медведю из обоих стволов пятью картечинами и пулей. Залились гончие по уходящему зверю. Мальчик услышал их уже на бегу; хватая воздух, спотыкаясь, хрипя легкими, добежал туда, где стрелял генерал Компсон и легли две убитые Старым Беном собаки. Увидел на медвежьем следу кровь от выстрелов Компсона, но дальше бежать не смог. Прислонился к дереву, стараясь отдышаться, утишить стук сердца и слыша, как глохнет, выходя из слуха, гон.

Вечером в лагере, где заночевали пятеро из все еще не пришедших в себя горожан, весь день плутавших по лесу в своих новеньких охотничьих куртках и сапогах, пока Сэм Фазерс не пошел им на выручку, – вечером он узнал остальное: как Лев вторично настиг медведя и не дал ему ходу, но один лишь кривой мул, не боящийся запаха звериной крови, подошел близко, а мул этот был под Буном, стрелком заведомо никудышным. Бун расстрелял по медведю все пять зарядов своего дробовика, и все мимо, и Старый Бен пришиб еще одну собаку, вырвался, добежал до реки и был таков. Опять Бун со Львом пустились берегом вдогон. Зашли далеко, слишком далеко; уже смеркалось, когда переправлялись, и не успели сделать и мили вдоль другого берега, как стемнело. На сей раз Лев и в потемках нашел у воды след Старого Бена – возможно, учуял кровь, – но, к счастью, Лев был на сворке, и, спрыгнув с мула, Бун схватился с псом врукопашную и оттащил-таки от следа. Теперь Бун и не ругался. Встал на пороге, облепленный грязью, донельзя усталый, с трагическим и все еще изумленным выражением на широченном, химерически-безобразном лице.

– Промазал, – сказал он. – Пять раз промазал с десяти шагов.

– Кровь, однако же, мы пустили, – сказал майор де Спейн. – Генерал Компсон его задел. Прежде нам не удавалось.

– А я промазал, – повторил Бун. – Пять раз промазал. У Льва на глазах.

– Не тужи, – сказал майор де Спейн. – Отменный был гон. И кровь пустили. В следующую охоту посадим на Кэти генерала Компсона или Уолтера, и он от нас не уйдет.

И тут Маккаслин спросил:

– Эй, Бун, а где же Лев?

– У Сэма оставил, – ответил Бун. Он уже поворачивался уходить. – Не гожусь я ему в напарники.

Нет, мальчик не питал ко Льву ненависти и страха. Во всем происходящем ему виделась неизбежность. Что-то, казалось ему, начинается, началось. Последний акт на уже подготовленной сцене.

Начало конца, а чему конца – он не знал, но знал, что печали не будет. Будет смирение и гордость, что и он удостоен роли, пусть даже только роли зрителя.