Текст книги "Страна призраков"

Уильям Гибсон
Страна призраков

William Gibson

SPOOK COUNTRY

Copyright © 2007 by William Gibson Ent. Ltd.

All rights reserved

© Ю. Моисеенко, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Деборе

1. Белое «Лего»

Февраль 2006

– Рауш, – произнес голос в мобильном Холлис Генри. – Из «Нода».

Она зажгла ночник – свет выхватил оставшиеся с вечера банки из-под пива «Асахи драфт» из магазина «Pink Dot» – и позавидовала ноутбуку, продолжавшему мирно спать под обклеенной стикерами крышкой.

– Здравствуй, Филип.

Филип Рауш был редактором «Нода», на который Холлис сейчас работала, то есть ее начальством – в той мере, в какой у нее вообще было начальство. Именно в результате их первого (и пока единственного) разговора она прилетела в Лос-Анджелес и поселилась в отеле «Мондриан», хотя решающую роль сыграло состояние ее финансов, а не его сила убеждения. По тому, как Рауш произнес название журнала – словно ставил голосом кавычки, – Холлис чувствовала, что общение с ним скоро набьет ей оскомину.

Из ванной, негромко обо что-то ударившись, прикатил робот Одиль Ришар.

– У вас там три часа ночи, – сказал Филип. – Не разбудил?

– Нет, – солгала Холлис.

Собранный целиком из белых кирпичиков «Лего», робот Одиль передвигался на белых пластмассовых колесиках с черными шинами, а на спине у него было привинчено что-то вроде солнечной батареи. Устройство беспорядочно, хотя и с заметным упорством, каталось по ковру. Неужели где-то можно купить исключительно белое «Лего»? Здесь, среди множества белых вещей, робот смотрелся как родной. Приятный контраст с эгейской синевой ножек стола.

– Они готовы показать его лучшее творение, – сообщил Рауш.

– Когда?

– Сейчас. Она ждет вас в своей гостинице. В «Стандарте».

Знакомый отель. Полы в нем устланы синим искусственным газоном. Всякий раз, оказываясь там, Холлис чувствовала себя последним старьем. За стойкой регистрации было что-то вроде огромного террариума, где девицы неопределенной этнической принадлежности в бикини возлежали, будто на пляже, или штудировали толстые глянцевые учебники.

– Вы заплатили за гостиницу, Филип? Деньги за номер сняли с моей карточки…

– Все улажено.

Она не поверила.

– Дедлайн уже назначен?

– Пока нет. – Рауш громко втянул воздух между зубами – где-то в Лондоне, о котором ей не хотелось даже и думать. – Выпуск отложен. До августа.

Холлис еще не встречала никого из сотрудников или авторов «Нода». Она догадывалась, что это европейский аналог «Wired», хотя, само собой, никто так впрямую не говорил. Бельгийские деньги через Дублин, редакция в Лондоне… а если не редакция, то по крайней мере этот Филип. По голосу ему можно было дать лет семнадцать. Да, семнадцать лет – плюс хирургическая операция по удалению чувства юмора.

– Куча времени. – Холлис и сама не знала, что имеет в виду, но смутно задумалась о своем банковском балансе.

– Тебя ждут.

– Ладно. – Она зажмурилась и захлопнула сотовый.

Интересно, подумала Холлис, можно ли жить в таком отеле и формально оставаться бездомной? Судя по всему, ей это вполне удалось.

Лежа под белой простыней, она слушала, как робот француженки во что-то врезается, щелкает, поворачивается. Очевидно, его запрограммировали, как японский пылесос: натыкаться на все подряд, пока работа не будет выполнена. Одиль сказала, его назначение – собирать данные с помощью встроенного блока GPS; видимо, он этим и занимался.

Холлис села, шелковистая ткань соскользнула на колени. Снаружи ветер отыскал новый угол атаки на окна. Рамы и стекла жутко задребезжали. Любая местная погода с четко выраженным характером не сулила ничего доброго. Завтрашние газеты непременно напишут о ней в том же тоне, в каком сообщают о небольшом землетрясении. Пятнадцатиминутный ливень, и центр Беверли превращается в грязевое озеро; валуны размером с дом величаво сползают по склонам на оживленные перекрестки. Однажды Холлис уже довелось это застать.

Она встала с кровати и пошла к окну. Главное – не наступить на робота. Отыскала шнур, раздвигавший тяжелые белые шторы. Шестью этажами ниже рвались и метались пальмы, словно мимы в танце, изображающем мучительную смерть от фантастического морового поветрия. Десять минут четвертого, утро среды еще не настало, а из-за урагана на Сансет-Стрип – ни души.

Не думай, сказала она себе. Не проверяй электронную почту. Иди прямиком в ванную.

Пятнадцать минут спустя, приведя себя в относительный порядок и, как всегда, оставшись недовольна результатом, Холлис спустилась в вестибюль на лифте Филиппа Старка[1]1
  Филипп Старк (р. 1949) – известный французский промышленный дизайнер, большой любитель фантастики. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть]. В какой-то статье о Старке она читала, что у дизайнера есть устричная ферма, где в специально изготовленных стальных рамках выращивают идеально квадратных устриц.

Двери плавно разъехались. На открывшихся просторах царило бледное дерево. На пол откуда-то сверху проецировалась платоновская идея маленького восточного ковра – стилизованные закорючки света напоминали чуть менее стилизованные загогулины крашеной шерсти. Холлис когда-то слышала, что изначальный смысл такого орнамента – не оскорблять Аллаха изображением живых существ. Она быстро прошла по световому ковру к выходу.

Из стеклянных дверей дохнуло жаром подвижного воздуха. Гостиничный охранник – блютусовская гарнитура в ухе под выбритым виском – глянул на Холлис и что-то спросил, но все утонуло в шуме ветра.

– Нет, – ответила она, предполагая, что он спросил, подогнать ли ее автомобиль или вызвать такси.

Одна желтая машина уже стояла у входа. Водитель, кажется, уснул и, наверное, видел во сне родной Азербайджан. Холлис прошла мимо. Странное возбуждение взметалось в ней от порывов ветра, который мчал со стороны магазина «Тауэр рекордс», словно реактивные струи от чего-то большого, готового взмыть в воздух.

Охранник что-то крикнул вдогонку, но адидасовские кроссовки Холлис уже нашли тротуар, пуантилистскую абстракцию затоптанной жевательной резинки, и чудовище по имени «Мондриан», раззявившее парадные двери, осталось позади. Холлис застегнула молнию на толстовке и зашагала не столько в направлении «Стандарта», сколько прочь отсюда.

В воздухе тучами жалящих насекомых носились сухие пальмовые волокна.

Ты спятила, повторяла она на ходу. Хотя сейчас все выглядело вполне мирно, умом Холлис понимала, что выбрала не самое спокойное место для прогулки. Одинокой женщине, да и вообще одинокому пешеходу, лучше бы не ходить здесь ночью. Впрочем, сама погода, устроившая очередное безумие в Лос-Анджелесе, притупляла чувство опасности. Улица была совершенно пуста, как в кино: еще секунда – и топнет Годзилла. Трещали пальмы, воздух бился в судорогах, а Холлис под черным капюшоном решительно шла вперед. То и дело о щиколотки хлестали листы газет и рекламные листовки клубов.

Мимо промчалась полицейская машина – в сторону «Тауэр рекордс». Водитель, крепко вцепившись в руль, даже не взглянул на Холлис. «Служить и защищать», – усмехнулась она. Ветер головокружительно переменил направление, сорвал капюшон и мгновенно растрепал прическу. Которая, впрочем, и так нуждалась в обновлении.

Одиль Ришар ждала под белым навесом «Стандарта» и логотипом гостиницы, перевернутым – одним дизайнерам ведомо для чего – вверх тормашками. Француженка еще жила по парижскому времени, и Холлис согласилась встретиться до рассвета. К тому же, как дала понять Одиль, данное направление искусства оптимально смотреть именно в это время.

За спиной у нее стоял молодой широкоплечий латиноамериканец. Бритая голова, ретроэтническая бордовая ковбойка Pendleton: рукава обрезаны ножницами чуть выше локтя, незаправленные полы висят до колен мешковатых слаксов.

Когда Холлис подошла, он улыбнулся во весь рот, поднял серебристую банку «Текате» и сказал:

– Вотри Санте.

По его руке вилась татуировка сложно прорисованным готическим шрифтом.

– Извините, не поняла?

– à votre santé[2]2
  Ваше здоровье (фр.).


[Закрыть], – поправила Одиль, прижимая к носу скомканную бумажку носового платка.

Холлис не приходилось встречать менее утонченной француженки, хотя этот высокозанудливый европейский стиль только придавал ей досадного шарма. На Одиль были черная толстовка размера XXXL от какого-то давно загнувшегося стартапа, носки из коричневого нейлона, мужские, с особо противным блеском, и прозрачные пластмассовые сандалии цвета вишневого сиропа от кашля.

– Альберто Корралес, – представился парень.

– Очень приятно. Холлис Генри.

– «Ночной дозор», – еще шире заулыбался Альберто, стискивая ее ладонь свободной рукой. Кожа у него была сухая, как опилки.

Надо же, фанат. Холлис, как всегда, удивилась, и ей отчего-то сразу стало не по себе.

– Сколько дряни в воздухе, – посетовала Одиль. – Дышать нечем. Может, поедем уже смотреть?

– Ладно, – ответила Холлис, радуясь перемене темы.

– Прошу сюда. – Альберто метко бросил пустую банку в белое мусорное ведро с претензией на миланский дизайн. Ветер тут же утих, как по заказу.

Холлис окинула взглядом вестибюль: за стойкой регистрации никого, террариум для девиц в бикини темен и пуст – и последовала за своими спутниками (при этом Одиль раздражающе шмыгала носом) к автомобилю Альберто, классическому «жуку», но расписанному аэрографом во много слоев, словно лоурайдер[3]3
  Лоурайдер – большой и широкий автомобиль с опущенной подвеской, расписанный яркими красками и оборудованный спортивными негабаритными колесами. Культ лоурайдеров зародился в криминальных районах Лос-Анджелеса среди выходцев из Латинской Америки, сейчас это элемент городской молодежной субкультуры.


[Закрыть]. Тут были вулкан, изливающий раскаленную лаву, грудастые латиноамериканские красотки в суперкоротких набедренных повязках и ацтекских головных уборах с перьями, свернувшийся разноцветными кольцами крылатый змей. Либо хозяин авто переборщил со смесью этнических культур, либо Холлис упустила момент, когда «фольксваген» сделался частью пантеона.

Альберто открыл пассажирскую дверцу и наклонил спинку переднего сиденья, чтобы Одиль проскользнула на заднее, где уже лежало какое-то оборудование, затем почти что с поклоном пригласил в машину Холлис.

Та заморгала, впечатленная прозаичной семиотикой старой приборной доски. Салон благоухал этническим освежителем воздуха. Это, как и боевая раскраска, вероятно, было частью особого языка, хотя с Альберто вполне бы сталось нарочно выбрать неправильный освежитель.

Он вырулил на Сансет, ловко развернулся на противоположную полосу и покатил в сторону отеля «Мондриан» по асфальту, усыпанному сухой пальмовой биомассой.

– Я ваш давнишний поклонник, – сказал Альберто.

– Его интересует история как субъективный космос. – Голос Одиль раздался почти над ухом попутчицы. – Он полагает, что этот космос рождается из травматических переживаний. Всегда и только из них.

– Травматических переживаний, – машинально повторила Холлис, когда они проезжали мимо «Pink Dot». – Альберто, тормозни, пожалуйста, у магазина. Сигарет куплю.

– ’Оллис! – укоризненно сказала француженка. – А сама говорила, не курю.

– Недавно закурила.

– Так мы уже приехали. – Альберто свернул налево и припарковался на Ларраби.

– Куда приехали? – Холлис приоткрыла дверцу, подумывая удрать, если что.

Альберто выглядел мрачным, но не то чтобы особенно сумасшедшим.

– Сейчас достану все, что нужно. Хочу, чтобы ты сперва посмотрела. Потом обсудим, если захочешь.

Он вылез из машины. Холлис – за ним. Ларраби-стрит круто сбегала навстречу озаренным равнинам города – так круто, что даже стоять на ней было не совсем уютно. Альберто помог Одиль выбраться с заднего сиденья. Та прислонилась к «фольксвагену» и спрятала ладони под мышками.

– Холодно, – пожаловалась она.

И вправду, заметила Холлис, разглядывая громаду уродливо-розового отеля над собой: без теплого ветра в воздухе сразу посвежело. Альберто пошарил на заднем сиденье, достал помятый алюминиевый футляр для камеры, обмотанный крест-накрест черной изолентой, и повел своих спутниц вверх по крутому тротуару.

Длинный серебристый автомобиль беззвучно проплыл по бульвару Сансет.

– А что здесь? Что мы такого должны увидеть? – не выдержала Холлис, когда троица дошла до угла.

Альберто встал на колени, раскрыл футляр. Внутри, в пенопластовой упаковке, лежало что-то вроде сварочной маски.

– Надень. – Альберто протянул ей маску. Вернее, щиток с мягким ремешком.

– Виртуальная реальность? – Только произнеся эти слова, Холлис поняла, что не слышала их много лет.

– «Железо» не поспевает за временем. – Альберто достал из сумки лэптоп и включил его. – По крайней мере то, что мне по карману.

Холлис надела щиток и, будто сквозь мутную пелену, посмотрела на пересечение бульвара Сансет и Кларк-стрит, отметив про себя навес над входом в «Whisky a Go-Go»[4]4
  Легендарный ночной клуб-дискотека на Сансет-Стрип. В нем выступали многие прославленные музыканты, в частности там играла свои первые концерты группа The Doors.


[Закрыть].

Альберто осторожно вставил сбоку от щитка конец провода и, сказав: «Сюда», повел ее вдоль тротуара к низкому, выкрашенному в черный цвет фасаду без окон.

Холлис, сощурившись, прочла название на вывеске: «Viper Room».

– Сейчас. – Альберто застучал по клавишам лэптопа.

Холлис краем глаза уловила какое-то мерцание.

– Смотри. Вон туда.

Она посмотрела туда, куда он указал. На тротуаре лицом вниз лежал кто-то худой и темноволосый.

– Ночь на ’Эллуин, – объявила Одиль. – Тысяча девятьсот девяносто третий год.

Холлис подошла ближе. Тела не было. Но оно было. Альберто шел следом и нес лэптоп, следя, чтобы не вылетел провод, и даже вроде бы затаив дыхание. Холлис так точно затаила.

Она наклонилась. В мертвом юноше было что-то птичье. Острая скула отбрасывала собственную маленькую тень. Очень темные волосы. Темная рубашка, брюки в тонкую полоску.

– Кто это? – выговорила наконец Холлис.

– Ривер Феникс[5]5
  Ривер Феникс (1970–1993) – американский актер, кумир подростков. Должен был сниматься в «Интервью с вампиром», когда умер от передозировки наркотиков 31 октября 1993 г. у входа в клуб «Viper Room».


[Закрыть], – тихо ответил Альберто.

Она глянула в сторону «Whisky a Go-Go» и вновь опустила глаза. Какая у него хрупкая белая шея.

– Ривер Феникс был блондином.

– Перекрасился, – пояснил Альберто. – Для роли.

2. Муравьи в воде

Старик напоминал Тито вывеску-призрак из тех, что блекнут на глухих стенах почернелых зданий, являя взорам названия фирм и торговых марок, которых уже никто толком не помнит.

Если бы на одной из них вдруг обнаружился текст самой злободневной, самой свежей и страшной новости, а ты бы знал, что он висел тут всегда, теряя краски на солнце и под дождем, и лишь сегодня попался тебе на глаза, – вот это было бы чувство вроде того, что Тито испытал, когда подошел к старику на Вашингтон-сквер, где тот сидел за бетонным шахматным столиком, и осторожно передал прикрытый газетой айпод.

Всякий раз, как старик, глядя в сторону, убирал в карман очередной айпод, на его запястье тускло блестели золотые часы. Циферблат и стрелки были почти не видны под мутным исцарапанным стеклом. Часы с покойника. Такие лежат на блошиных рынках в помятых коробках из-под сигар.

Одежда на нем тоже была как с покойника. Ткань, казалось, источала собственный холод, который нельзя было спутать с зябкостью нью-йоркской зимы. Холод невостребованного багажа, казенных коридоров, потертых стальных ячеек.

И все же старик работал с дядями Тито, а значит, бедный костюм был не более чем маской, частью протокола. Тито ощущал исходящие от старика мощь и безграничное терпение и думал, что тот ради каких-то своих целей нарядился выходцем из южноманхэттенского прошлого.

Когда старик брал айпод (так в зоопарке дряхлая и мудрая обезьяна принимает у посетителя кусочек не слишком лакомого фрукта), Тито почти ждал, что тот расколет девственно-белый корпус, как орех, и вытащит на свет что-нибудь неожиданное и жуткое в своей современности.

И вот теперь, сидя перед дымящейся супницей в ресторане с видом на Канал-стрит, он понял, что не в состоянии объяснить это своему кузену Алехандро. Чуть раньше Тито у себя в комнате накладывал звуки один на другой, силясь передать ощущения, которые пробуждал в нем старик. Вряд ли он когда-нибудь даст кузену прослушать ту композицию.

Алехандро – гладкий лоб, волосы до плеч расчесаны на прямой пробор – не интересовался музыкой, которую сочинял Тито. Молча глядя на брата, он зачерпнул утиный суп и аккуратно разлил по тарелкам – сначала ему, потом себе. За окном ресторана, за красной надписью на китайском, которого они оба не знали, раскинулся мир оттенка старой серебряной монеты, забытой на десятилетия в ящике стола.

Алехандро был буквалистом, очень одаренным, но крайне практичного склада ума. Поэтому его и выбрала себе в ученики седая Хуана, их тетка, лучший в роду специалист по подделке документов. Он покупал на пыльных складах за рекой механические пишущие машинки – древние и невероятно тяжелые, – которые Тито потом приходилось тащить на своем горбу. Еще он гонял Тито за лентами для этих машинок и за скипидаром, которым удалял с лент часть красящей пропитки. Родная Куба, как учила Хуана, была бумажной державой, сплошным бюрократическим лабиринтом из анкет и трех экземпляров под копирку. Посвященные знали в нем все ходы и выходы, а потому действовали уверенно и точно. Точность везде и всегда – таков был девиз Хуаны, чье ученичество прошло в беленых подвалах здания, из верхних окон которого можно различить Кремль.

– Да ты его боишься, старика этого, – сказал Алехандро.

От Хуаны он перенял тысячи трюков с бумагой и клеем, печатями и водяными знаками, магию ее домашних фотолабораторий и еще более темные тайны, включавшие имена детей, умерших в младенчестве. Иногда Тито по несколько месяцев кряду носил при себе засаленные бумажники, набитые фрагментами личностей, созданных Алехандро, чтобы истребить в них всякие следы новизны. Он никогда не касался этих карточек и сложенных документов, состаренных теплом и движениями его тела. Алехандро, когда доставал их из дряхлых от времени бумажников, надевал хирургические перчатки.

– Нет, – ответил Тито, – не боюсь.

Впрочем, это была лишь отчасти правда: он чего-то побаивался, хоть и не самого старика.

– А может, зря не боишься, братец.

С развитием новых технологий и возрастающим вниманием правительства к вопросам «безопасности» – читай, «контроля» – магия Хуаны постепенно теряла силу. Родные реже обращались за документами к ней, чаще – к другим источникам, более современным, о чем Алехандро ничуть не сожалел. В свои тридцать, на восемь лет старше Тито, он воспринимал жизнь в семье как сомнительное благо. Отчасти это было связано с рисунками Алехандро, которые тот клеил скотчем на стену против окна, чтобы выцветали на солнце. Алехандро рисовал прекрасно, в любом стиле, и Тито без объяснений понимал, что брат понемногу переносит магию Хуаны в мир галерей и собирателей искусства.

– Карлито. – Алехандро осторожно назвал имя дяди, передавая брату фарфоровую миску жирного горячего супа. – Что Карлито говорил тебе о старике?

– Только, что он говорит по-русски. – (Братья общались по-испански.) – Что если он обратится ко мне по-русски, можно ответить на том же языке.

Алехандро поднял бровь.

– И еще, что он знал нашего деда. В Гаване, – сказал Тито.

Алехандро сдвинул брови; его фарфоровая белая ложка застыла над супом.

– Американец?

Тито кивнул.

Хотя в ресторане не было никого, кроме официанта, читавшего за кассой китайскую газету, Алехандро понизил голос:

– Все американцы, с которыми наш дед общался в Гаване, были из ЦРУ.

Тито помнил, как незадолго до переезда в Нью-Йорк ходил с матерью на китайское кладбище за улицей Ла-Рампа. Мать что-то вытащила из семейного склепа, и Тито, гордясь своей сноровкой, кое-куда это переправил. В вонючем сортире закусочной «Малекон» он бегло пролистал бумаги в пакете из прорезиненной ткани и понял только, что они отпечатаны на английском, которого он почти не разбирал.

Тито никому не рассказывал о том случае, промолчал и сейчас.

Ноги в черных ботинках Red Wing замерзли ужасно. Вот бы нырнуть в деревянную японскую ванну с таким же горячим супчиком.

– Помнишь, тут были скобяные лавки? – спросил Тито. – В них толклись такие никчемные старики. Он на них похож.

Скобяные лавки с Канал-стрит давно исчезли. Их место заняли точки продажи сотовых телефонов и поддельной «Прады».

– Скажи ты Карлито, что дважды видел одну и ту же машину или хотя бы тетку, – проговорил Алехандро, обращаясь к дымящейся поверхности супа, – он бы послал кого-то другого. Так требует протокол.

Автор протокола, их дед, давно сгинул, как и старички с Канал-стрит. Его насквозь нелегальный прах развеяли промозглым апрельским утром со стейтен-айлендского парома. Дядья прикрывали ритуальные сигары ладонями от ветра, и даже прижившиеся на борту карманники уважительно держались на расстоянии, понимая, что здесь дело сугубо личное.

– Там ничего не было, – сказал Тито. – Ничего интересного.

– Если нам платят за доставку ему контрабанды – а наша работа такая, что мы ничего другого не доставляем, – значит кому-нибудь наверняка интересно.

Тито мысленно попытался расшатать его логику, нашел ее неколебимой и кивнул.

– Слышал выражение «живи своей жизнью»? – Алехандро перешел на английский. – Это всех нас касается, если хотим удержаться здесь.

Тито ничего не ответил.

– Сколько всего было поставок?

– Четыре.

– Многовато.

Дальше они ели молча, под металлический грохот грузовиков на Канал-стрит.

Потом Тито стоял перед глубокой раковиной у себя в Чайнатауне и стирал зимние носки с порошком. К носкам он уже привык, но по-прежнему удивлялся, какие они тяжелые, когда мокрые. А ноги по-прежнему мерзли, несмотря на кучу стелек из стокового магазина на Бродвее.

Он помнил раковину в гаванской квартире матери. Пластиковая бутылка с соком агавы, который служил ей моющим средством, мочалка – жесткий комок волокон того же растения – и баночка с углем. По краю раковины постоянно бежали куда-то мелкие муравьи. В Нью-Йорке, однажды заметил Алехандро, муравьи совсем не такие проворные.

Другой кузен, переехавший из Нового Орлеана после наводнения, рассказывал, как видел на волнах целый шар рыжих муравьев. Видимо, так они спасались. «Вот и мы, – подумал тогда Тито, – чтобы выплыть в Америке, держимся друг за друга на плотике общего ремесла. Нас меньше, но наша сила – в протоколе».

Иногда он смотрел новости по-русски на Русско-американском телевидении. В последнее время ему казалось, что голоса ведущих доносятся из далекого сна или с борта подводной лодки. Интересно, значит ли это, что он постепенно забывает язык?

Тито выжал носки, заново наполнил раковину и, оставив их полоскаться, вытер ладони о старую футболку, висевшую рядом вместо полотенца.

Окон в квадратной комнате не было, только белые гипсокартонные стены, стальная дверь да голый бетонный потолок. Порой Тито лежал на матраце, разглядывая следы от листов фанеры, ископаемые свидетельства потопов с верхнего этажа. Других постоянных жильцов здесь не было. В одной из квартир на том же этаже кореянки шили детскую одежду, другую арендовала мелкая фирма, что-то связанное с интернетом. Квартиру для Тито снимали его дяди. Когда помещение требовалось им для своих дел, Тито ночевал на икейском диване у Алехандро.

В его квартире, кроме раковины и унитаза, были электроплитка, матрац, компьютер, микрофон, динамики, синтезатор, телевизор «Сони», утюг и гладильная доска. Одежда висела на старой чугунной вешалке-каталке, принесенной с тротуара Кросби-стрит. За одним из динамиков стояла синяя вазочка из китайского универмага на Канал-стрит; ее Тито втайне посвятил богине Ошун, которую кубинские католики называют Пресвятой Милосердной Девой из Кобре.

Подключив синтезатор «Касио» к длинному шнуру, он открыл над раковиной с носками горячий кран, придвинул к ней очень высокое складное кресло из того же универмага и, устроившись в люльке из черной парусины с «Касио» на коленях, погрузил ноги в теплую воду. Потом закрыл глаза и коснулся пальцами кнопок. Тито подыскивал звук, похожий на потускневшее серебро.

Если сыграть хорошо, быть может, музыка наполнит пустоту Ошун.