Текст книги "Воришка Мартин. Бог-скорпион (сборник)"

6

Конечная цель – спасение. А для этого как минимум надо выжить. Необходимо поддерживать в теле жизнь, дать ему воду, пищу и укрытие. Хорошо или плохо у меня выходит, главное, чтобы вообще что-нибудь получалось. Пока нить жизни не оборвалась, она будет связывать будущее с прошлым, несмотря на эту страшную паузу. Таков пункт первый.

Пункт второй: надо быть готовым к болезням. Подвергая тело лишениям, нельзя ждать, что оно, бедное, станет вести себя как в уютном гнездышке. Нужно быть начеку и реагировать на первые признаки недомогания.

Пункт третий: следить за психикой. Не дать безумию застать меня врасплох. Уже сейчас, в любой момент, могут появиться галлюцинации. Вот где начинается настоящая борьба – надо говорить вслух, даже если ничего не услышу. В обычной обстановке беседа с самим собой – признак сумасшествия, но здесь это доказательство сохранения личности.

Пункт четвертый: без моей помощи меня не спасут. Главное – оставаться на виду. У меня нет даже палки, чтобы нацепить на нее рубаху, а они могут пройти мимо скалы и даже бинокль на нее не наведут. Но если посмотрят, то увидят Гнома, сообразят, что кто-то его сложил, и заберут меня. Остается только выжить – и ждать. И не терять чувства реальности.

Он твердо взглянул на море и тут же обнаружил, что снова смотрит через окно, находясь внутри собственного тела в верхней его части. Оконный просвет был ограничен сверху надбровными дугами и разделен на три проема двумя прозрачными очертаниями носа. Правый просвет тонул в тумане, а внизу все три сливались воедино. Если опустить взгляд, то сквозь щетинистую изгородь небритой верхней губы виднелась скала. По сторонам окна разливалась непроницаемая тьма, заполняя все тело. Он подался вперед, пытаясь выглянуть за пределы окна, но окно тоже наклонилось. Насупив брови, он на мгновение изменил форму рамы, поочередно направил трехстворчатое окно во все стороны горизонта, потом мрачно произнес:

– Обычное дело, ничего особенного.

Решительно тряхнув головой, он принялся за работу. Обратил окно на собственное тело и придирчиво оглядел кожу. Над шрамами появились большие розовые пятна.

– Обгорел на солнце!

Схватил нижнюю рубашку, натянул на себя, потом трусы. Тонкая ткань почти высохла. Прозрачные окна вновь стали обычным полем зрения. Он подобрал бумаги, сложил в удостоверение личности и спрятал все в карман бушлата, потом прошелся, проверяя, высохла ли верхняя одежда. На ощупь она казалась не столько сырой, сколько тяжелой, отжимать было уже нечего, и пальцы оставались сухими, но в тех местах, где она лежала, на камнях оставались влажные следы, медленно исчезавшие на солнце.

– И зачем только я скинул сапоги… – Промокательная бумага жадно впитала звуки.

Он опустился на колени и стал осматривать плащ. Потом вдруг вспомнил о карманах. Вытащил клеенчатую шляпу зюйдвестку, с которой стекала вода, и вязаный шлем. Разгладил их, отжал как следует и разложил на камнях, затем, напрягшись в ожидании, принялся за другой карман. Пошарив поглубже, нашел позеленевший полупенсовик, обрывок веревки и скомканную обертку от шоколада. Очень осторожно развернул фольгу, однако внутри ничего не оказалось. Он вплотную приблизил лицо к блестящей серебряной обертке, скосил глаза и пригляделся: в одной из складок уцелела коричневая крошка. Он высунул язык и лизнул. Мгновенное, почти болезненное ощущение сладости вспыхнуло и исчезло.

Прислонившись к Гному, он натянул носки. Закатал верх толстых гетр – сойдут вместо обуви.

Он откинул голову и закрыл глаза. Солнце светило через плечо, внизу плескалась вода. В голове проносилась череда образов, звучали голоса. Он ощущал все признаки сонливости, но провалиться в глубокий сон никак не получалось. Существо в центре сферы не знало усталости.

– Сейчас бы вытянуть пинту-другую, поесть горячего – да в кровать, на чистые простыни. Нет, сначала – горячую ванну…

Молчание. Существо внутри перескакивало с мысли на мысль. Вспомнив, что речь подтверждает целостность личности, он зашевелил губами:

– До тех пор пока я всего этого хочу, но не слишком невыносимо, пока могу сказать себе, что я один на скале посреди Атлантики и должен выжить, я продержусь. В конце концов, в отличие от кретинов с кораблей Его Величества мне ничто не угрожает. Они понятия не имеют, когда взлетят на воздух, а эта скала… хотел бы я посмотреть, кто сумеет сдвинуть ее хоть на дюйм.

То что не могло познать себя, продолжало метаться во тьме.

– Что ж, в конце концов, днем спать ни к чему. Оставим сон для кошмарных ночей.

Он резко встал и окинул взглядом горизонт.

– Время поесть. Одеться к обеду.

Скинув закатанные гетры, он надел все, кроме бушлата и плаща, потом натянул гетры поверх брюк, до самых колен. Огляделся и вновь заговорил:

– Это место я назову Наблюдательный пост. Здесь стоит Гном. Та скала на солнце, к которой я приплыл, – скала Спасения. Место, где я добываю мидий и все прочее, будет Столовым утесом. Обедаю я в «Красном льве». Южный утес, где пучки водорослей, – Панорамный, а тот, западный, с воронкой…

Он замолчал, подбирая название. Чайка, парящая в лучах солнца, приблизилась, увидела две фигуры, стоящие на Наблюдательном посту, пронзительно крикнула, легла на крыло и унеслась прочь. Потом вернулась, нырнула вниз и пропала внутри утеса. Он подошел к краю и заглянул внутрь. С левой стороны вниз обрывался гладкий, почти вертикальный спуск, переходящий в воронку. Справа часть стены скрывал выступающий угол верхней площадки. Он опустился на четвереньки и заглянул туда. Утес просматривался еще немного, затем пропадал из виду. Ближе к подножию скалу снова было видно. На солнце блеснуло птичье перо.

– От скалы отвалился кусок.

В глубине воды угадывались твердые угловатые очертания. Он отодвинулся от края и выпрямился.

– Утес Птичий.

На горизонте было по-прежнему пусто.

Он спустился по скале вниз, к «Красному льву».

– Вспомнить бы название всего рифа. Капитан сказал «почти в точку» и засмеялся. Так и вертится на языке… А еще нужно придумать название для перехода между Наблюдательным постом и «Красным львом». Пускай будет Хай-стрит.

Скала потемнела. Он оглянулся: солнце опустилось за пирамиду, и она казалась сказочным великаном. Он направился к Столовому утесу, облепленному ракушками. Распластавшись, повис, опустившись к волнам, и выкрутил несколько мидий. Начался прилив, раковины пришлось доставать из-под воды. Вскарабкался обратно и принялся за еду. Огромный черный силуэт скалы расплылся на фоне вечернего неба. Нависшая тень казалась гигантской, как горный пик. Он поглядел в другую сторону, где в темном море торчали три скалы поменьше.

– А вас, скалы, я нарекаю Оксфорд-серкус, Пиккадилли и Лестер-сквер!

Он направился к пещере с питьевой водой и заполз внутрь. В отверстие наверху, у дальнего края лужи, все еще проникал слабый свет. По воде пробегала едва заметная рябь, но красные кольца были уже невидимы. Он осторожно нащупал пальцем илистое дно.

– Ничего, дождь еще будет.

И вдруг резко отпрянул. В пещере был кто-то еще. Чужой голос что-то сказал, почти одновременно с ним. Звук исходил от воды и от каменной плиты.

Сердце утихло. Способность рассуждать вернулась и он понял, в чем дело. Обычное эхо, так давно не слышанное, почти позабытое. Стало быть, здесь, в замкнутом пространстве, его голос звучит в полную силу? Помолчав, он сосредоточился и произнес:

– Дамы и господа, здесь, внутри, цельность личности не вызывает сомнений… – Резко умолк и прислушался.

– …мнений.

– Дождь будет.

– …будет.

– Как поживаете?

– …аете?

– Я выживу. Опутаю названиями все вокруг и приручу это место. Кто-то, может, и не понял бы, как это важно. Название налагает печать, заковывает в цепь. Я не подчинюсь здешним правилам, напротив, навяжу свои. Здесь мой распорядок, моя география. Все будет звучать по-моему. Пусть мои слова не звучат снаружи, буду разговаривать здесь, где звуки имеют значение, подтверждая, что я существую. Я соберу дождевую воду и сохраню ее здесь. Использую свой мозг как инструмент, и добьюсь всего, чего хочу – удобства, безопасности. Добьюсь, что меня спасут… Итак, завтрашний день объявляется днем размышлений!

Он вылез из пещеры, вскарабкался по Хай-стрит на Наблюдательный пост и остановился рядом с Гномом. Напялил на себя всю одежду, натянул мокрый шлем, водрузил на голову зюйдвестку и застегнул ремешок под подбородком. Быстро оглядел горизонт, прислушался к слабому шуму, доносящемуся из невидимого гнезда на Птичьем утесе, и снова спустился по Хай-стрит к своей спальне. Сел на стенку у входа и обмотал ноги свитером. Затем, извиваясь, втиснулся внутрь, расправляя руками плащ и бушлат, туго надул спасательный пояс и завязал спереди тесьмой. Получилась достаточно большая и мягкая подушка. Положив голову в зюйдвестке на подушку, он дюйм за дюймом втиснул в щель руки, вытянув их вдоль тела, и произнес, глядя в небо:

– Насушу водорослей и выложу ими постель. Устроюсь, как блоха в ковре.

Он закрыл глаза.

– Так. Теперь расслабить мышцы, по очереди, одну за другой…

Сон можно внушить, как и многое другое.

– Трудно обустроиться на голой скале, столько всего нужно сделать. Ничего, зато не скучно.

Сначала мышцы ног.

– Будет о чем порассказать! Неделя на скале. Лекция по технике выживания, читает лейтенант… А почему бы не капитан-лейтенант или старший помощник? Ордена и все прочее…

«Итак, прежде всего надо помнить, что…»

Глаза вдруг широко распахнулись.

– А сам и не вспомнил! Напрочь забыл! Почти неделю не опорожнялся, с тех самых пор, как свалился с проклятого мостика. Ни разу!

Отвороты зюйдвестки прикрывали уши, и он не слышал, как странно звучит голос. Мысли продолжали вертеться вокруг работы кишечника. Перед глазами замелькали картинки: хром, фаянс и прочее. Вот он положил зубную щетку и смотрится в зеркало. Процесс еды необыкновенно важен, оттого и превращается в церемонию. Фашисты используют его для наказания, религия сделала обрядом, а для людоедов это и ритуал, и лекарство, и способ напрямую утвердить свою победу. Убил и съел. Впрочем, съесть можно и не так вульгарно. Можно пустить в ход и половой член, и кулаки, и голос – и даже подкованные ботинки. Покупать и продавать, плодиться и размножаться, наставлять рога – и всем этим поглощать, поглощать…

Кстати, о рогах. Он отвернулся от зеркала, затянул пояс халата и открыл дверь ванной. Навстречу двигался Альфред, как будто само слово «рога» заставило его материализоваться. Совсем другой Альфред – бледный, потный, дрожащий, он почти бежал. Занесенный кулак удалось перехватить. Он вывернул Альфреду руку, да так, что тот зашипел от боли.

– Привет, Альфред! – Он усмехнулся, вспомнив о всеобщем законе поедания.

– Паршивая свинья!

– А ты не суй нос куда не просят, коротышка.

– Кто там у тебя? Говори!

– Тихо, тихо, успокойся, зачем шуметь?

– Не притворяйся, что там кто-то другой! Мерзавец! Боже мой…

Они стояли у закрытой двери. По щекам крошки Альфреда текли слезы. Он потянулся к дверной ручке.

– Крис, скажи, кто она. Я должен знать, ради бога!

– Не переигрывай!

– А ты не делай вид, что там не Сибилла! Подонок, грязный вор!

– Хочешь взглянуть?

Икнув, Альфред попытался выдернуть руку.

– Значит… не она? Кто-то другой? Ты не врешь, Крис, честно?

– Чего не сделаешь ради старого друга. Гляди.

Дверь открывается. Сибилла, слабо вскрикнув, натягивает простыню до ушей, словно в постельной сцене из фарса… а впрочем, так оно и есть.

– Честное слово, Альфред, дружище, можно подумать, ты на ней уже женат…

Но процесс поедания как-то связан с китайской шкатулкой. Что еще за шкатулка? Гроб? Или несколько коробочек из слоновой кости, вложенных друг в друга? Так или иначе, китайская шкатулка что-то тут значила…

Он лежал, словно изваяние, раскрыв рот и удивленно таращась в небо. Отчаянная борьба и слюнявые всхлипы жалкого человечка все еще вызывали ответную реакцию набравшегося сил тела, зажатого в каменной щели.

Прочистив горло, он произнес:

– Где я, черт возьми, где я нахожусь? И где я был?

Он с трудом перевернулся и прижался щекой к спасательному поясу.

– Не могу уснуть.

Тем не менее сон необходим. Его недостаток сводит с ума. Он заговорил вслух, и спасательный пояс вздрогнул под челюстью.

– Значит, я спал и видел сон про Альфреда и Сибиллу. Надо опять заснуть.

Он умолк и задумался о сне, но мысли все время ускользали.

Надо думать о женщинах – или о еде. Подумай, как поедал женщин и мужчин, как с хрустом проглотил Альфреда, и ту девушку, и того паренька, продукт тупого и неудачного эксперимента. Лежи бревном и думай о прогрызенном до сих пор жизненном тоннеле, который так неловко прервался – на этой скале.

– Назову те три скалы… Зубы!

В тот же миг руки вцепились в спасательный пояс, мышцы отчаянно напряглись, сдерживая сильнейший приступ дрожи.

– Нет! Только не Зубы!

Зубы здесь, во рту. Он ощупал их языком: двойной барьер из кости, каждый на своем месте, знакомый и отдельный – как воспоминание, если подумать. Но лежать на гряде зубов посреди океана…

В отчаянии он переключился на размышления о сне. Сон приходит, когда исчезает контролер сознания, сортировщик мыслей. Тогда весь разрозненный мусор высыпается наружу, как из бака, опрокинутого порывом ветра. Время перестает двигаться по прямой, вот почему Альфред и Сибилла оказались здесь, на скале, – и тот сопляк тоже. Или это примирение со смертью: полностью выключиться, признать распад личности, откровенно согласиться с тем, что мы всего лишь временные создания, слепленные на скорую руку и не способные выдержать гонку без ежедневной передышки, без ухода от того, что считаем нашим главным…

– Почему же я не могу уснуть?

Во сне мы прикасаемся к тому, о чем лучше не знать. Там вся наша жизнь, связанная в узел, сжатая в кулак. Там наша тщательно оберегаемая и лелеемая личность – единственное наше сокровище и в то же время единственная защита – должна умереть, раствориться в конечной истине. Черная молния испепеляет и разрушает все, превращая в абсолютное, неоспоримое ничто.

И вот я лежу здесь, закованный в клеенчатую броню, втиснутый в щель, кусок пищи для зубов, сточившихся за долгую жизнь этого мира.

– Боже мой! Почему я не могу уснуть?

Вцепившись в спасательный пояс, он приподнял голову, всматриваясь в глубину мрачного тоннеля, и прошептал, испытывая изумление и ужас:

– Я боюсь.

7

Освещение менялось, однако так медленно, что открытые глаза не замечали разницы. На самом деле они видели лишь нагромождение бессвязных картинок, которые появлялись как попало. Непонятное молчаливое существо все еще плавало в центре, но теперь оно, казалось, утратило способность отличать картинки от реальности. Время от времени приоткрывалась дверца в нижней части шара, покоившегося на подушке спасательного пояса, и из нее выходили слова. Фразы были разделены яркими блестящими картинками и сценами, в которых существо принимало участие и потому не могло точно знать, о чем идет речь.

– Я же говорил, что меня стошнит.

– Вода. Пища. Разум. Спасение.

– Назову их…

Блестящие картинки продолжали мелькать. Они все время менялись – не как облака, меняющие форму, а полностью, с внезапной сменой места и времени.

– Садитесь, Мартин.

– Есть, сэр.

– Мы рассматриваем вопрос о присвоении вам офицерского звания. Сигарету?

– Благодарю вас, сэр.

Неожиданная улыбка над щелкнувшей зажигалкой.

– Вам уже дали прозвище на нижней палубе?

Ответная улыбка, сияющая, но почтительная.

– Боюсь, что так, сэр. Это неизбежно.

– Ну да, как Пыльный Миллер или Стиляга Кларк.

– Вот именно, сэр.

– Ну и как вам служится?

– Можно сказать, терпимо, сэр.

– Нам нужны люди умные и образованные, но самое главное, с характером. Почему вы пошли на флот?

– Я считал, что должен… в общем, помочь, сэр. Ну, вы меня понимаете.

Пауза.

– Значит, вы были актером?

Осторожно:

– Так точно, сэр. Боюсь только, не слишком хорошим.

– Пробовали писать?

– Пока ничего особенного, сэр.

– Кем же вам хотелось быть?

– Понимаете, сэр, все это не то… не всерьез. То ли дело здесь! Чувствуешь, что занимаешься настоящим делом. Меня флотская жизнь привлекает.

Пауза.

– Почему вы хотите получить офицерское звание, Мартин?

– Простой матрос, сэр, это всего лишь крошечный винтик в машине. У офицера больше возможностей бить фрицев по-настоящему.

Пауза.

– Скажите, Мартин, вы пошли на флот добровольцем?

В бумагах все сказано, нет чтобы самому взглянуть.

Искренне, глядя в глаза:

– Сказать по правде, нет, сэр.

Невозмутимое лицо уроженца Дартмута покрывается смущенным румянцем.

– Мартин, вы свободны.

– Есть, сэр! Благодарю вас, сэр!

Лицо заливает краска, как у юной девицы.

– Она жена продюсера, парень. Ты соображаешь, куда лезешь?

Совсем крошечный французский словарик, похожий на огромный красный ластик.

Стершаяся позолота на черной лаковой шкатулке для денег.

Образ китайской шкатулки все время ускользал: не то резная коробочка из слоновой кости (внутри, одна в другой, еще несколько таких же), не то ящичек – вроде тех, где хранят деньги. При всей неуловимости в шкатулке крылось что-то важное и в то же время навязчивое.

Она жена продюсера. Толстая. Белая. Жирная белая личинка с черными глазками. Я бы тебя съел. Я бы сыграл Дэнни. С удовольствием. Я с радостью дала бы тебе роль. Как я могу тебе что-то дать, пока тебя не съем? Он гомик, он сам бы тебя съел. И я бы тебя с удовольствием съела. Ты не личность, моя прелесть, ты инструмент для получения удовольствия.

Китайская шкатулка.

Меч – это фаллос. Вот это шутка! Фаллос – это меч. Лежать, пес, лежать. Лежи смирно, знай свое место.

Он вскрикнул от неожиданности: перед глазами внезапно возник чей-то профиль. Голова одной из пернатых рептилий. Усевшись на каменной плите, тварь скосила на него блестящий глаз. От его крика широкие крылья забились, захлопали и унеслись прочь. В тот же миг синее небо и камень скрыла глянцевая картинка, яркое пятно: то ли восьмерка, лежащая на боку, то ли круг. В круге плескалось море, над которым кружили чайки – садились, покачивались на волнах, что-то клевали и дрались. Под ногами качнулась палуба, и на мостике воцарилась гнетущая тишина. В воде вдоль борта скользнуло нечто убогое, обесчещенное и неподвижное, служащее для удовлетворения дерущихся клювов.

Он выполз из расщелины на солнце и встал на ноги.

– Я проснулся!

Крик растаял в воздухе.

Глубокая синева с белыми пятнами и ослепительными солнечными бликами. Пышно взбитая пена вокруг Трех скал.

Прочь, ночные кошмары!

– Сегодня день размышлений.

Быстро раздевшись до брюк и свитера, он расправил одежду на солнце и спустился к «Красному льву». Вода стояла низко, и ракушек было хоть отбавляй.

Мидии вполне годились в пищу, но быстро надоедали. Мелькнула мысль, не набрать ли леденцов, но желудок решительно отверг ее. Вспомнилась крошка шоколада, оставшаяся в смятой блестящей фольге. Рот механически пережевывал мидии, а перед глазами на солнце ярко вспыхивало серебро.

– Может, меня сегодня спасут.

Повертев мысль в голове, он нашел, что она оставляет его безучастным, так же как и мидии – неприятные на вкус, как пресная вода в запруде. Он добрался до пещеры и заполз внутрь. Полоса красного осадка у края была около двух дюймов шириной.

Он крикнул в дыру, где жило эхо:

– Дождь еще будет!

Целостность личности.

– Нужно промерить лужу и установить норму. Надо придумать, как достать столько воды, сколько хочется. Нельзя остаться без воды.

Колодец. Пробить в скале. Собирать росу. Огородить глиной и соломой. Осадки. Образование. Разум.

Он попробовал пальцем воду. Рука погрузилась до костяшек, кончик пальца коснулся ила и тины. Дальше – камень. Он вздохнул. Дальше, под отверстием в крыше, лужа выглядела глубже.

– Дурак полез бы вперед и понапрасну расплескал воду, чтобы только лишь узнать, сколько еще осталось. Я сделаю иначе – дождусь, пока воды поубудет, и тогда посмотрю. А дождь пройдет еще раньше.

Он вернулся к одежде, достал фольгу и обрывок веревки и вскарабкался обратно к Гному.

– Восток или запад бесполезны. – Слова падали на промокательную бумагу и исчезали. – Если конвой появится оттуда, скалы ему так или иначе не миновать. Однако он может появиться с юга или, что менее вероятно, с севера… но солнце не светит с севера. Стало быть, делаем ставку на юг.

Он снял голову Гнома и осторожно положил на скалу. Стоя на коленях, разгладил фольгу, пока она не засияла, затем плотно прижал ее к голове и обмотал обрывком веревки. Поставил верхний камень на место, отошел к южному краю Наблюдательного поста и уставился в блестящее безглазое лицо, отражавшее солнечный свет. Он немного присел, согнув колени, чтобы взгляд был на уровне фольги, в которой все еще виднелся искаженный лик солнца. Не распрямляясь, он описал медленную дугу, насколько позволила южная оконечность Наблюдательного поста. Солнце не исчезало. Он снова снял с Гнома серебряную голову, и, до зеркального блеска отполировав фольгу гетрой, установил камень. Солнце подмигнуло золотым глазом. На вершине скалы стоял самый настоящий человек с мигающим сигналом на плечах.

– Меня спасут сегодня.

Чтобы придать своему бессмысленному утверждению силу и глубину, он попытался станцевать, однако, исполнив несколько движений, застыл с искаженным от боли лицом.

– Черт, ноги…

Он сел, прислонившись к Гному с южной стороны.

Сегодня день размышлений.

– Не так уж плохо получилось.

Лицо нахмурилось, изменив очертания свода над зрительным окошком.

– В идеале, конечно, камень должен иметь сферическую форму. Тогда, с какой бы стороны ни появился корабль, солнечные лучи, отраженные от Гнома, попадут в цель. Даже если корабль пройдет за линией горизонта, отблеск смогут разглядеть с марсовой площадки – он последует за судном и не отпустит, как рука закона на плече преступника, пока даже самый тупой из матросов не поймет, в чем дело.

Горизонт был по-прежнему пуст.

– Нужен шар. Может, удастся придать нужную форму с помощью другого камня? Стану еще и каменщиком. Кто это высекал пушечные ядра из камня? Микеланджело? Где бы найти камень покруглее… Ни минуты покоя. Прямо как в той комедии с Томми Хэндли!

Спустившись к морю, он заглянул за край маленького утеса с мидиями, но ничего подходящего не заметил. Среди зеленых водорослей на пути к Трем скалам лежала масса камней, но он направился к Панорамному утесу, спустился по уступам к низкой воде и увидел лишь пучки резко пахнущих водорослей. Утомленный спуском, он ненадолго завис над морем, обшаривая глазами изъеденную кораллами стену в поисках чего-нибудь стоящего. Лицо почти касалось розоватой пленки, тонкой и блестящей, как глазурь на пирожных. Дальше розовая поверхность, словно поменяв настроение, становилась красновато-пурпурной.

Он провел пальцем по стене. На флоте такая краска называлась «румянец служанки». Неопытные руки матросов военного времени расходовали ее целыми галлонами. Считалось, что в самые опасные предрассветные часы корабль под таким камуфляжем сливается с морем и воздухом. Целые поля затвердевшей розовой краски наслоились по бортам, вокруг иллюминаторов, на козырьках орудий и даже в жилых помещениях всех кораблей Северного патруля – совсем как розовая глазурь или коралловые поселения на рифах. Он поднял лицо от кожуха бомбомета и, повернувшись, стал взбираться по трапу на мостик.

Должно быть, и в Треселлине повсюду этот цвет. Там-то Нат и взял ее – в обоих смыслах, да еще благодарил за подсказку.

Корабль сильно качало. Нат как раз спускался по верхнему трапу, осторожно переставляя длинные ноги, точно паук-сенокосец, и пытаясь удержать равновесие. Лицо и фуражка, внезапно возникшие впереди, представляли трудную проблему, но он героически разрешил ее, ухитрившись отдать честь и не упасть.

– Привет, Нат! Как служба? Все отлично?

В ответ – преданная улыбка, хотя и слегка болезненная. Бодрее, приятель.

– Так точно, сэр.

Давай, вали на корму, болван неуклюжий.

Наверх, наверх. Мостик, слабый ветерок, полдень.

– Эй! Средний курс ноль-девять-ноль. Идем зигзагом, сейчас заг, один-один-ноль. Держится мертво, не болтает по всему океану, как в конце твоей прошлой вахты. Принимай, только учти – старик не в духе, того и гляди искры полетят.

– Когда зиг? Через десять секунд? Вахту принял.

– Увидимся в полночь, час ведьм.

– Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Он окинул взглядом суда конвоя и обернулся к корме. Нат стоял на своем обычном месте, широко расставив ноги и закрыв лицо руками. Палуба, покрытая пробковой массой, ходила ходуном, и он, примостившись на планшире, раскачивался вместе с ней. Окошко наблюдателя оскалилось в усмешке.

Зараза, как же я тебя ненавижу! Так и съел бы. Потому что ты проник в ее тайну, получил право задирать ее перелицованную твидовую юбочку. Вы вдвоем соорудили себе местечко, куда мне путь заказан. По своей идиотской невинности ты захватил то, что причиталось мне, – то, что я должен был заполучить или сойти с ума.

Он ненавидел Натаниэля не только из-за Мэри. Эту парочку свел вместе слепой случай – с таким же успехом Нат мог налететь на рым-болт. Но, кроме всего прочего, этот долговязый придурок мог сидеть вот так, раскачиваясь в такт с морем, на волоске от ужасного конца, болезненного и в то же время несущего облегчение, как лопнувший нарыв.

– Господи!

«Вильдебист» уже повернул. Опоздали.

– Тридцать право руля! Средний вперед, обе машины!

В точке, где сходились эсминцы охранения, отчаянно мигал сигнал.

– Прямо руль! Так держать! Малый вперед!

По трапу загремели шаги: капитан.

– Какого черта, что за игры?! Чем вы тут занимаетесь?

Торопливо и без запинки:

– Сэр, кажется, что-то по правому борту, похоже на обломки судна. Поэтому я и оставил прежний курс…

Капитан положил руку на козырек мостика и прищурился.

– Что за обломки?

– Подтопленные бревна, сэр.

– Наблюдатель справа!

– Да, сэр?

– Что-нибудь за бортом?

– Никак нет, сэр.

– Простите, сэр, я мог ошибиться, но решил проверить… на всякий случай.

Капитан протиснулся ближе, уставился в упор. Картинка в окошке ярко вспыхнула, руки судорожно вцепились в скалу. Широкое бледное лицо с морщинами, цепкий взгляд воспаленных глаз, отекших от недосыпания и джина. Туманные очертания носа по бокам центрального поля уловили резкий сладковатый запах. Лицо за окошком преображалось, медленно, постепенно. Изнутри, как у Ната. Под бледной кожей с влажными складками, в уголках рта и возле глаз еле заметно сдвигались мышцы, преобразуя сложную систему внутренних натяжений. На поверхность всплывало открытое, оскорбительное недоверие, смешанное с презрением.

Бледные губы раздвинулись:

– Продолжайте нести вахту.

Он смешался – ни ответить, ни отдать честь не успел, а лицо отвернулось, унося вниз по трапу понимание и презрение.

Жар, кровь стучит в висках.

– Сэр, сигнал от капитана Д.: «Куда спешишь, красотка?»

Деревянное лицо сигнальщика. Жар и кровь по эту сторону окошка.

– Доложите капитану.

– Есть, сэр.

Он повернулся к нактоузу.

– Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Из-под руки было видно идущего Натаниэля. Отсюда он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Долговязая фигура двинулась дальше, кренясь и покачиваясь, и скрылась в носовом кубрике.

Черт возьми! Сначала Мэри, теперь еще и презрение на лице старого пьянчуги. Вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, центр сферы плавал в океане эмоций – едких, темных, жестоких. Удивительно, что такой замечательный человек, как Нат, невольно внушающий любовь, с его лицом, меняющимся изнутри, искренним вдумчивым вниманием и готовностью любить, может быть, столь же сильно, до дрожи ненавидим, словно смертельный враг? Отчего любовь и ненависть составляют единое целое, сливаются в одно нераздельное чувство? Да и как их разделить? Ненависть есть ненависть – это кислота, разъедающий яд которой может вынести только тот, кто достаточно силен.

– Я умею ненавидеть.

Быстрый взгляд на вахтенного, потом на идущий рядом «Вильдебист». Перемена курса.

А что есть любовь? Горе, растворенное в ненависти, ядовитый раствор, обжигающий нутро.

Склонившись над нактоузом, он пробормотал:

– Будь я стеклянной фигуркой, плавал бы в бутылке с кислотой. Ничто бы меня не трогало.

– Тут все понятно. Она разрушила привычный стереотип, пришла вопреки всем законам жизни, поставила меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня и разъедает кислота. Я не могу даже убить ее, потому что это было бы ее окончательной победой, но пока она жива, огонь будет жечь. Она есть, во плоти. Эта плоть даже не прекрасна. Ни плоть, ни дух. Наваждение, а никакая не любовь. А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью – к самому ее существованию. Odi et amo, «ненавижу и люблю», – вроде той книги, что я хотел написать.

Благопристойные кружевные занавески, между ними журнальный столик с пыльным папоротником. Нежилая гостиная. От круглого стола в центре пахнет полировкой. Сюда подошел бы гроб для прощания, но пока стол пустой. Безделушки, мягкие кресла, затхлый воздух, задержавшийся с прошлого года, с привкусом лака, как дешевый херес. Комната вполне по ней, это она и есть, во всех отношениях – если бы не наваждение.

Он взглянул в блокнот.

Зиг.

– Это еще далеко не все, а кислота жжет. Кто бы поверил, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, расставленную парадной гостиной о двух ногах?

Он принялся мерить шагами мостик.

– Пока она жива, кислота не уйдет, ее не остановишь. А если убить, то станет еще хуже.

Он остановился. Оглянулся на корму и опустевший планшир.

– Господи! Двадцать право руля!

В каком-то смысле остановить можно. Ее или кислоту. Одно дело – просто не передать сообщение старшины Робертса, оставить все как есть. А если слегка подтолкнуть обстоятельства – не в том смысле, чтобы удавить или застрелить, а осторожно направить на нужный путь? В таком случае строгий моралист не расценит это как…

– И вообще, кому какое дело?

Все равно что проткнуть рапирой гобелен – без особой надежды на успех.

– Он, может, больше там и не сядет.

Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мину.

– А если он сядет там снова…

Едкая кислота нахлынула, подступила к самому горлу. «Не хочу, чтобы он умирал!» – вопил голос где-то в глубине. Горе и ненависть рвали сердце на части.

– Никому меня не понять! – внезапно выкрикнул он.

С обоих бортов дружно обернулись наблюдатели. Он злобно оскалился, кровь снова ударила в лицо. В голосе прозвучала ярость:

– Делом займитесь!

Весь дрожа, он склонился над нактоузом.

– Я хочу одного – покоя.