Текст книги "Мертвая комната"

Книга III

Глава I
Тимон Лондонский

Тимон Афинский[2]2
  Герой одноименной пьесы Шекспира об афинском мизантропе Тимоне, о котором упоминает Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях». Испытывая нужду, Тимон обратился к друзьям за помощью, получил отказ и возненавидел не только их, но и весь род людской.


[Закрыть] удалился от неблагодарного света в пещеру на морском берегу. Тимон Лондонский искал уединения в Бейсуотере. Тимон Афинский изливал свои чувства в величественных стихах, Тимон Лондонский выражал их в убогой прозе. Тимон Афинский имел честь именоваться милордом; Тимона Лондонского звали попросту мистером Тревертоном. Единственное сходство заключалось в том, что их мизантропия была подлинной. Оба были неисправимыми человеконенавистниками.

С самого детства в характере Эндрю Тревертона видно было сочетание многих хороших и дурных наклонностей, противоречащих друг другу и делавших из этого человека того, кого обыкновенно в свете называют эксцентриком. С первого шага в жизнь он был наказан за свою необычность. В детстве он был феноменом, в школе – мишенью для насмешек, а в колледже – жертвой. Невежественная нянька называла его странным ребенком; образованный школьный учитель изящно описал его как чудаковатого мальчика; а наставник в колледже шутливо сравнивал его голову с крышей, которая ехала, тихо шурша шифером.

В одних случаях его не замечали, в других – направляли по ложному пути, пока способности Эндрю к добру беспомощно пытались проявить себя. Лучшая сторона его эксцентричности проявлялась в виде дружбы. В школе, например, он питал неодолимую и совершенно необъяснимую привязанность к одному из товарищей, который не проявлял к нему особого внимания на игровой площадке и не оказывал ему особой помощи в классе. Никто не мог найти ни малейшего объяснения общеизвестному факту, что карманные деньги Эндрю всегда были в распоряжении этого мальчика, что Эндрю бегал за ним, как собачонка, и что Эндрю снова и снова взваливал на свои плечи вину и наказания, которые должны были лечь на плечи его друга. Когда этот друг поступил в колледж, Эндрю Тревертон попросил, чтобы и его отправили в тот же колледж, и еще более привязался к товарищу детства. Такая преданность должна была тронуть любого человека, обладающего обычной щедростью нрава. Но она не произвела никакого впечатления на низменную натуру друга Эндрю. После трех лет общения в колледже – общения, в котором, с одной стороны, был сплошной эгоизм, а с другой, сплошное самопожертвование, – наступил конец. Когда кошелек Эндрю оскудел в руках друга, счета которого он оплачивал, этот друг посмеялся и бросил его, не сказав ни слова на прощанье.

Тревертон, потеряв все в самом начале жизни, вернулся в дом отца. Вернулся, чтоб слушать упреки за долги, которые он наделал, желая угодить человеку, который бессердечно и бессовестно его обманул. Потому он с позором покинул дом, чтобы путешествовать на небольшое пособие. Путешествие затянулось, и закончилось оно, как это часто бывает, эмиграцией. Жизнь, которую он вел, компания, в которой он вращался во время своего длительного пребывания за границей, нанесли ему фатальный вред. Когда он наконец вернулся в Англию, то находился в самом безнадежном из всех состояний – он был человеком, который ни во что не верит. В то время единственная его надежда была на брата. Но едва они успели возобновить общение, как ссора, вызванная женитьбой капитана Тревертона, оборвала его навсегда. С того времени Эндрю Тревертон был потерян для света. С тех пор он неизменно повторял одну и ту же горькую и безнадежную речь: «Мой самый дорогой друг оставил и обманул меня. Мой единственный брат поссорился со мной из-за актрисы. Чего же мне после этого ожидать от остального человечества? Я дважды страдал за свою веру в других и никогда не буду страдать в третий раз. Мудрый человек не мешает своему сердцу заниматься его естественным делом – перекачивать кровь по телу. Я накопил свой опыт за границей и дома и узнал достаточно, чтобы видеть сквозь иллюзии, которые выглядят как реальность в глазах других людей. Мое дело в этом мире – есть, пить, спать и умереть. Все остальное – излишества, и я с ними покончил».

Немногие лица, интересовавшиеся его судьбой после того, как он всех оттолкнул от себя подобными речами, узнали спустя три или четыре года после женитьбы его брата, что Эндрю живет в окрестностях Бейсуотера. Местные жители рассказывали, что он купил первый попавшийся коттедж, отгороженный от других домов стеной по всему периметру. Ходили также слухи, что он живет как скряга; что он нанял старика-слугу по имени Шроул, который был еще большим ненавистником человечества, чем сам Эндрю; что он не позволял ни одной живой душе входить в дом; что он отращивал бороду и приказал своему слуге Шроулу следовать его примеру. В тысяча восемьсот сорок четвертом году просвещенное английское общество видело в бороде признак помешательства. Борода мистера Тревертона могла только испортить его репутацию респектабельного человека. Но в то же время, как мог засвидетельствовать его маклер, он был одним из самых остроумных бизнесменов в Лондоне; он мог аргументировать свою точку зрения на любой вопрос с такой остротой софистики и сарказма, которой мог бы позавидовать сам Самуэль Джонсон; он вел свои домашние счета с точностью до фартинга. Но в глазах его соседей это ничего не значило, ведь он носил волосатое свидетельство сумасшествия на лице. За прошедшие семнадцать лет мы немного продвинулись в вопросе терпимости к бородам, но нам еще предстоит преодолеть немалый путь. В нынешний год прогресса, тысяча восемьсот шестьдесят первый, будет ли самый надежный банковский клерк иметь хоть малейший шанс сохранить свое положение, если он перестанет брить подбородок?

Общее мнение о помешательстве мистера Тревертона было так же неосновательно, как и рассказы о его скупости. Он откладывал более двух третей дохода, не потому, что ему нравилось копить, а потому, что он не испытывал никакого удовольствия от комфорта и роскоши, на которые тратятся деньги. Надо отдать ему должное, его презрение к собственному богатству было столь же искренним, как и презрение к богатству соседей. Но в рассказах о нем была доля правды: он действительно купил первый попавшийся коттедж, уединенный и огороженный; действительно никому не разрешалось входить в этот дом, и правда, что он нанял слугу: еще более озлобленного против всего человечества, чем он сам, мистера Шроула.

Жизнь, которую вели эти двое, была настолько близка к существованию первобытного человека – или дикаря, – насколько это позволяли окружающие условия цивилизации. Признавая необходимость пить и есть, мистер Тревертон старался в этом отношении как можно менее зависеть от других людей, а потому они сами разводили зелень в огороде за домом, сами варили пиво, пекли хлеб, закупали большие запасы говядины и солили ее, чтобы как можно реже ходить на рынок.

Питаясь как первобытные люди, они и во всем остальном жили как первобытные люди. У них были кастрюли, сковородки и миски, два стола, два стула, два старых дивана, две короткие трубки и два длинных плаща. У них не было установленного времени приема пищи, ковров и кроватей, одежных или книжных шкафов, декоративных безделушек любого рода, прачки и кухарки. Когда кто-то из них хотел есть и пить, он отрезал свою корку хлеба, готовил свой кусок мяса, выпивал свою кружку пива, не обращая ни малейшего внимания на другого. Когда кто-то из них решал, что ему нужна чистая рубашка, что случалось крайне редко, он шел и стирал ее сам. Когда кто-нибудь из них обнаруживал, что в доме стало очень грязно, он брал ведро воды и березовый веник и вымывал дом, как собачью конуру. И, наконец, когда кто-то из них хотел спать, он закутывался в плащ, ложился на один из диванов и отдыхал, когда ему было угодно, рано вечером или поздно утром.

Если не нужно было печь, варить, сажать или убирать, они садились друг напротив друга и часами курили, обычно не произнося ни слова. Когда же они все-таки говорили, то ссорились. Шроул чаще одерживал победу в этих языковых поединках. И хотя номинально он был слугой, на самом деле он был правящим духом в доме, приобретя неограниченное влияние на своего хозяина благодаря тому, что во всем его опережал: у Шроула был самый суровый голос; у Шроула были самые едкие замечания; у Шроула была самая длинная борода. Самое верное из всех возмездий – это возмездие, которое подстерегает человека, который хвастается. Мистер Тревертон имел неосторожность похвастаться своей независимостью, и когда возмездие настигло его, оно приняло человеческую форму и носило имя Шроул.

В одно утро, примерно через три недели после того, как миссис Фрэнкленд написала экономке и сообщила, в какое время ожидать ее и мужа в Портдженнской Башне, мистер Тревертон с самым суровым видом спустился с верхнего этажа коттеджа в одну из комнат на первом этаже, которую цивилизованные жильцы, вероятно, назвали бы гостиной. Подобно старшему брату он был высок ростом и хорошо сложен, но его угловатое суровое лицо не имело ни малейшего сходства с прекрасным, открытым, загорелым лицом капитана. Никто, увидев их вместе, не подумал бы, что они братья: так сильно они отличались как по выражению лиц, так и по чертам. Сердечные страдания, перенесенные в юности, бесшабашная бродячая жизнь, мелочность и разочарования так истощили Эндрю, что он казался старше брата по крайней мере на двадцать лет. С нечесаными волосами, неумытым лицом и седой бородой, в заплатанном и запачканном байковом сюртуке, который висел на нем, как мешок, этот потомок богатой древней фамилии казался человеком, родившимся в рабочем доме и проведшим всю жизнь на какой-нибудь фабрике.

Было время завтрака, то есть мистер Тревертон чувствовал голод и думал о том, чтобы что-то съесть. Над камином, в том месте, где в приличном доме висел бы зеркало, в жилище Тимона Лондонского висело окорок. В углу комнаты стоял бочонок с пивом, и над ним на гвоздях висели две оловянные кружки; на столе лежала половина буханки бурого хлеба. Мистер Тревертон вынул из кармана складной нож, отрезал ломоть окорока и начал его жарить в камине. Тут отворилась дверь, и вошел Шроул с трубкой во рту, планирующий заняться тем же делом, что и его хозяин.

Шроул был невысокого роста, толстый, дряблый и совершенно лысый, за исключением затылка, где кольцо щетинистых серых волос торчало, словно сбившийся с места воротник. Чтобы компенсировать скудость волос, борода, которую он отрастил по желанию хозяина, разрослась и опускалась на грудь двумя широкими пиками. На нем было очень старое длиннополое пальто, которое он купил по дешевке, выцветшая желтая рубашка с большой рваной оборкой, бархатные брюки, засученные до лодыжек, и сапоги, которые не чистили с того дня, как они покинули сапожную мастерскую. Цвет его кожи был нездорово ярким, толстые губы кривились в злобной ухмылке, а глаза по форме и выражению максимально походили на глаза бультерьера. Художник, пожелавший выразить силу, наглость, уродство, грубость и хитрость в лице и фигуре одного и того же человека, не нашел бы лучшей модели для этой цели, чем мистер Шроул.

Ни хозяин, ни слуга при первой встрече не обменялись ни словом и не обратили друг на друга ни малейшего внимания. Шроул стоял в задумчивости, засунув руки в карманы, и ждал своей очереди у камина. Мистер Тревертон закончил готовить, отнес бекон на стол и, отрезав корочку хлеба, принялся за завтрак. Расправившись с первым куском, он снисходительно взглянул на Шроула, который в эту минуту приближался к окороку, держа открытый нож в руке.

– Что это значит? – спросил мистер Тревертон с негодованием, указав на грудь Шроула. – Животное, на тебе чистая рубашка!

– Покорно благодарю, что заметили, – ответил Шроул саркастическим тоном. – Я не мог поступить иначе, чем надеть чистую рубашку, когда у моего хозяина день рождения. Может быть, вы думали, что я забуду, что сегодня ваш день рождения? Я бы ни за что не забыл. А сколько вам лет, сэр? Как давно в этот день вы были хорошеньким, чистеньким, полненьким мальчиком, которого целовали папа, мама, дяди и тети, и которому они дарили подарки? Не бойтесь, что я изношу эту рубашку слишком частой стиркой. Я думал убрать ее в сундук с лавандой до вашего следующего дня рождения или до похорон – что так же вероятно в вашем возрасте.

– Не заботься о чистоте рубашки на мои похороны, я не оставил тебе денег в завещании, Шроул. Ты будешь на пути в работный дом, когда я буду на пути в могилу.

– Вы наконец-то составили завещание? Извините, сэр, но мне казалось, вы боялись это делать.

Слуга, очевидно, намеренно затронул одну из больных для хозяина тем. Мистер Тревертон положил недоеденный кусок хлеба на стол и гневно посмотрел на Шроула.

– Боюсь писать завещание? Ты дурак. Я не пишу завещания, и из принципа не буду писать.

Шроул отрезал кусок окорока и принялся насвистывать мелодию.

– Из принципа, – повторял мистер Тревертон. – Богачи, оставляющие другим деньги, только поощряют людские пороки. Если в человеке есть хоть искра щедрости, и вы хотите погасить ее, оставьте ему наследство. Когда человек плох, если вы хотите сделать его еще хуже, оставьте ему наследство. Если вы хотите собрать вместе несколько человек с целью увековечить коррупцию и угнетение, завещайте свое богатство благотворительному учреждению. Если вы хотите дать женщине лучший в мире шанс получить плохого мужа, оставьте ей наследство. Писать завещание! При всей своей ненависти к людям, Шроул, я не хочу быть причиной такого зла.

Окончив тираду, мистер Тревертон пошел в угол комнаты и налил кружку пива. Шроул поднес окорок к огню и саркастически усмехнулся.

– Кому, черт возьми, ты хочешь, чтобы я оставил свои деньги? – воскликнул мистер Тревертон. – Брату, который считает меня скотиной сейчас, который считал бы меня дураком тогда, и который, так или иначе, поощрял бы мошенничество, проматывая мои деньги? Ребенку той бабы-актрисы, которого я никогда не видел, которого воспитали в ненависти ко мне, и который ради приличия будет делать вид, что сожалеет о моей смерти? Или тебе, обезьяна? Тебе, который создал бы ростовщическую контору и обманывал бы вдов, безотцовщин и вообще всех несчастных по всему миру? Мое нижайшее почтение, мистер Шроул! Я могу смеяться не хуже вас – особенно когда знаю, что не оставлю вам и шести пенсов.

Шроул начал понемногу раздражаться. Насмешливая вежливость, которую он решил проявить при входе в комнату, сменилась привычной угрюмостью манер и естественными рычащими интонациями голоса.

– Охота вам говорить этот вздор. Вы же должны кому-нибудь оставить свои деньги.

– Как я и говорил, я завещаю их первому человеку, который искренне презирает деньги, и кому не станет хуже, если они у него будут.

– То есть никому, – хмыкнул Шроул.

– Уверен, такой человек найдется, – возразил мистер Тревертон.

Прежде чем Шроул успел произнести хоть слово в ответ, раздался звонок в ворота коттеджа.

– Ступай, посмотри, кто там. Если это женщина, отпугни ее своим видом, а если мужчина…

– Если мужчина, я дам ему по башке за то, что он помешал мне завтракать.

В отсутствие слуги мистер Тревертон набил и раскурил трубку. Но не успел табак разгореться, как Шроул возвратился и известил о посетителе.

– Что ж, ты разбил ему голову? – спросил мистер Тревертон.

– Нет, – ответил Шроул. – Я нашел письмо, он подсунул его под ворота и ушел. Вот оно.

Письмо было написано на небольшом листе круглым старательным почерком. Когда мистер Тревертон раскрыл конверт, из него выпали две вырезки из газет: одна упала на стол, за которым он сидел, а вторая – на пол. Шроул поднял ее и прочел, не потрудившись предварительно попросить разрешения.

Медленно втянув табачный дым и еще медленнее выпустив его, мистер Тревертон принялся читать письмо. Первые строки, по-видимому, произвели на него не совсем обыкновенное действие, по крайней мере, губы его зашевелились как-то странно, и зубы сильнее сжали кончик мундштука. Письмо было не длинное и уместилось на одну страницу. Он прочитал его до конца, посмотрел на адрес и опять принялся читать. Губы его продолжали шевелиться, но он перестал курить и только кусал кончик трубки. Прочитав письмо во второй раз, он очень аккуратно положил его на стол, посмотрел на слугу с непривычной пустотой в глазах и слегка дрожащей рукой вынул трубку изо рта.

– Шроул, – сказал он совершенно спокойно, – мой брат, капитан, утонул.

– Я знаю, – ответил Шроул, не отводя глаз от газетной вырезки. – О нем здесь написали.

– Я помню последние слова, которые он мне сказал, когда мы поссорились из-за актрисы, – продолжал мистер Тревертон. – Он сказал тогда, что я умру, не полюбив ни одно существо в мире.

– Так и будет, – пробормотал Шроул, переворачивая газету, чтобы посмотреть, нет ли на обратной стороне чего-нибудь достойного внимания.

– Интересно, он думал обо мне, когда умирал? – рассеянно спросил мистер Тревертон, снова взяв письмо со стола.

– Не думал он ни о вас, ни о ком другом, – ответил Шроул. – Если он мог думать в это время, то разве о том, как спасти свою жизнь.

Сказав это, он подошел к пивному бочонку и налил утреннюю порцию пива.

– Будь проклята эта актриса! – прошептал мистер Тревертон, лицо его потемнело, а губы плотно сжались.

Он разгладил письмо на столе. Ему казалось, что он не вполне понял его содержание, что в письме есть или должна быть мысль, которой он еще не уловил. Перечитывая его в третий раз, он читал его вслух и очень медленно, словно намереваясь прочно зафиксировать в памяти каждое отдельное слово.

Сэр,

миссис Фрэнкленд, урожденная мисс Тревертон, желала, чтобы я, как адвокат и верный друг вашего семейства, известил вас о смерти брата. Это прискорбное событие совершилось на корабле, которым он командовал. Судно было потеряно на рифе у острова Антигуа. Прилагаю описание этого крушения, напечатанное в газете «Таймс», из которого вы можете заключить, что брат ваш погиб благородно, исполняя свой долг. Я также прикладываю вырезку из корнуоллской газеты, содержащий воспоминания о покойном джентльмене.

Прежде чем закончить это письмо, я должен добавить, что после самых тщательных поисков среди бумаг покойного капитана Тревертона не было найдено ни одного завещания. Вследствие чего, капитал, вырученный капитаном от продажи Портдженны, единственного его имения, переходит, в силу закона, к его дочери, как ближайшей родственнице.

Ваш покорный слуга,

Александр Никсон.

В вырезке, упавшей на стол, был абзац из «Таймс», листок из корнуоллской газеты, упавший на пол, Шроул в порыве временной вежливости сунул хозяину. Мистер Тревертон не обратил ни малейшего внимания ни на один текст, ни на другой. Он все еще сидел, глядя на письмо, даже после того, как прочитал его в третий раз.

– Отчего вы не посмотрите вырезки? – спросил Шроул. – Вы бы прочитали, каким замечательным человеком был ваш брат, какую хорошую жизнь он вел, и какую замечательную красивую дочь он оставил после себя, и какой выгодный брак она заключила с человеком, который является владельцем вашего старого семейного поместья. Теперь ей не нужны ваши деньги. Злой ветер, который разбил корабль ее отца о скалы, принес ей на колени сорок тысяч фунтов. Почему бы вам не прочитать об этом? Они с мужем купили в Корнуолле дом лучше, чем у вас здесь. Разве вы не рады этому? Они собирались отремонтировать дом сверху донизу, чтобы ваш брат, вернувшись из моря, жил вместе с ними. Кто когда-нибудь отремонтирует дом для вас? Интересно, стала бы ваша племянница рушить старый дом ради вас, если бы вы привели себя в порядок и пошли к ней?

На последнем вопросе Шроул сделал паузу, – не из-за отсутствия слов, а из-за отсутствия стимула их произнести. Впервые с тех пор, как они жили вместе, он попытался спровоцировать своего хозяина и потерпел неудачу. Мистер Тревертон слушал, или казалось, что слушал, не шелохнувшись. Единственные слова, которые он произнес, когда Шроул закончил, были следующими:

– Выйди прочь.

Шроул изменился в лице, когда услышал внезапный приказ покинуть комнату.

– Выйди прочь, – повторил мистер Тревертон. – И отныне и навсегда держи язык за зубами по поводу моего брата и дочери моего брата. Я никогда не видел ребенка актрисы и не хочу его видеть. Придержи язык и оставь меня в покое.

– За это я с вами расквитаюсь, – пробормотал Шроул, медленно выходя из комнаты.

Закрыв дверь, он прислушался и услышал, как мистер Тревертон отодвигает стул и ходит взад-вперед, разговаривая сам с собой. Из отдельных слов, долетевших до него, Шроул мог заключить, что мысли господина вращались вокруг актрисы, ставшей причиной его ссоры с братом. Похоже, после известия о смерти капитана он испытывал первобытное чувство облегчения, выплескивая свое недовольство на женщину, которую он так люто ненавидел, и ребенка, которого она оставила после себя. Через некоторое время голос его затих, и Шроул сквозь замочную скважину увидел, что он сидел за столом и читал газетные вырезки.

В некрологе были упомянуты некоторые подробности о семействе Тревертон, известные читателю из рассказа викария. В заключение автор выразил надежду, что тяжелая утрата, постигшая мистера и миссис Фрэнкленд, не помешает их проекту ремонта Портдженнской Башни, после того как они уже отправили строителя для обследования дома. Что-то в формулировке этого замечания вернуло память мистера Тревертона к временам юности, когда старый семейный дом был и его домом. Он прошептал про себя несколько слов, в которых мрачно упоминались ушедшие дни, нетерпеливо поднялся со стула, бросил в огонь оба газетных листа, проследил за их горением и вздохнул, когда черный пепел взлетел вверх и скрылся в дымоходе.

Спустя короткое время Шроул услышал вздох, который испугал его, словно пистолетный выстрел, раздавшийся у самого уха. Когда он выходил из комнаты, глаза его были широко раскрыты и выражали крайнее удивление.