Текст книги "Луна и шесть пенсов"

Глава шестнадцатая

Дальнейшее показало, что миссис Стрикленд была женщиной с характером. Свое горе она тщательно скрывала, понимая, что людям скучны рассказы о несчастьях и вида страданий они тоже тщательно избегают. Куда бы миссис Стрикленд ни приходила, – а друзья из чувства сострадания стремились наперебой ее развлечь, – она всюду вела себя с достоинством. Держалась мужественно, но не чересчур, была весела, но в меру, и, похоже, с большим сочувствием слушала рассказы о чужих неприятностях, чем распространялась о своих. О муже говорила с жалостью. Ее отношение к нему поначалу меня удивляло. Однажды она мне сказала:

– Я уверена, вы ошибаетесь относительно одиночества Чарльза. Из некоторых источников, раскрыть которые не могу, мне стало известно, что он покинул Англию не один.

– В таком случае он гений по части заметания следов.

Миссис Стрикленд отвела глаза и слегка покраснела.

– Прошу, если кто-то заговорит с вами об этом, пожалуйста, не отрицайте, что, возможно, он с кем-то сбежал.

– Не сомневайтесь, не буду.

Она заговорила о чем-то другом, будто не придавая значения предыдущим словам. Через какое-то время я услышал ходившую в ее среде историю о бегстве Чарльза Стрикленда в Париж с французской балериной, которую он впервые увидел в театре «Эмпайр» и влюбился без памяти. Я так и не доискался, откуда взялся такой слух, но, будучи достаточно необычным, он вызывал сочувствие к миссис Стрикленд и сохранял на высоте ее положение в обществе. Это помогло ей и в выборе профессии. Полковник МакЭндрю не преувеличивал, когда говорил, что она осталась без пенни за душой, ей действительно пришлось сразу искать работу. Она решила извлечь пользу из обширных знакомств с писателями и, не теряя времени, принялась изучать стенографию и машинопись. Образование дало ей возможность стать превосходной машинисткой, а семейная драма вызывала желание ей помочь. Друзья обещали снабжать ее работой и рекомендовать знакомым в качестве машинистки.

Супруги МакЭндрю, бездетные и не обремененные особенными проблемами, взяли на себя заботу о детях, и миссис Стрикленд оставалось только обеспечить себя. Она сдала квартиру и продала обстановку. Сама поселилась в крошечной двухкомнатной квартире в Вестминстере и начала новую жизнь. Она была так деятельна, что в успехе ее начинаний сомневаться не приходилось.

Глава семнадцатая

Минуло пять лет после этих событий, когда я принял решение какое-то время пожить в Париже. Слишком уж я засиделся в Лондоне. Мне надоело, что каждый день здесь похож на другой. Мои друзья неторопливо и выверенно шли по своему пути, они ничем не могли меня удивить, и, встречаясь с ними, я прекрасно знал, что и как они скажут, даже их любовные приключения имели привкус обыденной банальщины. Мы были словно трамваи, скользящие по рельсам от одной остановки к другой, и при желании можно было прикинуть, сколько пассажиров вмещается в вагон. Жизнь была организована слишком уж безупречно. И тут меня охватила паника. Я съехал с квартиры, распродал свое незамысловатое имущество и решил начать все заново.

Перед отъездом я навестил миссис Стрикленд. Я довольно долго ее не видел и заметил в ее облике значительные перемены, она не только постарела, похудела и обрела новые морщинки, но у нее изменился и характер. Она преуспела в бизнесе и открыла контору в Чэнсери-Лейн, немного печатала сама, но в основном следила за работой четырех наемных девиц. Стремясь придать своей деятельности некоторую изысканность, она использовала синюю и красную печать, копии обертывала в шероховатую бумагу, похожую на муаровый шелк пастельных тонов, и тем обрела репутацию радивого и аккуратного работника. Она делала деньги. Однако при этом не могла отделаться от предубеждения, что зарабатывать себе на жизнь недостойное занятие, и потому при каждом удобном случае напоминала всем, что по рождению она леди. Миссис Стрикленд не могла удержаться, чтобы не упомянуть в беседе имена известных людей, которых знала, и тем самым показывала, что не утратила своего социального статуса. Она немного стыдилась своей предприимчивости и деловой хватки, но была в восторге, что следующий вечер обедает в обществе известного адвоката из Южного Кенсингтона. Ей было приятно рассказывать, что сын учится в Кембридже, и с легким смешком, как бы между прочим, упоминать о бесконечных приглашениях на танцы, которые получала ее дочь. Было глупостью с моей стороны задать ей следующий вопрос.

– Она собирается войти в ваше дело? – спросил я.

– О нет, я этого не допущу, – ответила миссис Стрикленд. – Она такая красотка. Уверена, ее ждет хорошая партия.

– Это и вас поддержит.

– Кое-кто советовал ей пойти на сцену, но я, конечно, не соглашусь. Я знакома со всеми нашими известными драматургами и могла бы хоть завтра получить для нее хорошую роль, но мне не хочется, чтоб она вращалась в таком пестром обществе.

Такая щепетильность миссис Стрикленд меня слегка смутила.

– Вы получали известия от вашего мужа?

– Нет. Ничего о нем не знаю. Скорее всего, он умер.

– А вдруг я встречу его в Париже? Сообщить вам об этом?

Она на минуту задумалась.

– Если он в крайней нужде, я готова немного помочь. Вышлю тогда вам небольшую сумму, а вы по мере надобности будете ему выдавать.

– Вы очень добры, – сказал я.

Но я знал, что не доброта двигает ею. Неправда, что страдания облагораживают характер, скорее, это удается счастью, а страдания в целом делают человека мелочным и мстительным.

Глава восемнадцатая

На самом деле не прошло и двух недель моего пребывания в Париже, как я встретил Стрикленда.

Я довольно быстро снял небольшую квартирку на пятом этаже дома по улице Дам и за двести франков купил подержанную мебель, чтобы квартира выглядела жилой. С консьержкой я договорился, она обязалась готовить мне по утрам кофе и следить за чистотой. И, покончив с заселением, тотчас отправился к своему приятелю Дирку Строву.

Дирк Стров принадлежал к людям, думая о которых ты, в зависимости от характера, либо пренебрежительно усмехаешься, либо недоуменно пожимаешь плечами. Природа создала его шутом. С этим очень плохим художником я познакомился в Риме и до сих пор помню его картины. Стров был помешан на обыденности. Любовь к искусству переполняла его душу, он рисовал горожан, расположившихся на лестнице Бернини на Площади Испании, нисколько не преуменьшая их нарочитую живописность; его студию переполняли холсты с большеглазыми, усатыми крестьянами в остроконечных шляпах, уличными мальчишками в колоритных лохмотьях и женщинами в ярких пышных юбках. Иногда они сидели на церковных ступенях, иногда веселились среди кипарисов на фоне безоблачного неба, иногда предавались любовным утехам возле фонтана в стиле Возрождения, а иногда брели по полям Кампаньи рядом с повозкой, запряженной волами. Картины были тщательно нарисованы и аккуратно раскрашены. Даже фотография не могла быть более четкой. Один из художников на вилле Медичи назвал его Le Maître de la Boîte à Chocolats[10]10
  Рисовальщик коробок для шоколада (франц.).


[Закрыть]. Глядя на его картины, можно было подумать, что Моне, Мане и остальные импрессионисты вообще не существовали.

– Я не прикидываюсь великим художником, – говорил он, – Микеланджело себя не назову, нет, но что-то из себя все-таки представляю. Мои картины покупают. Они привносят романтику в дома самых разных людей. И мои картины покупают не только в Голландии, но также в Норвегии, Швеции и Дании. В основном мои покупатели – торговцы и богатые ремесленники. Тебе не вообразить, какие долгие, темные и холодные в этих странах зимы. И жителям приятно представлять, что есть на свете Италия – такая, как на моих картинах. Им необходимо так думать. И я представлял ее такой же, пока не приехал сюда.

Мне кажется, что такое видение осталось в нем навсегда, оно ослепило его, и он уже не видел правды; и, какой жестокой ни была действительность, перед его духовным взором всегда пребывала Италия романтических разбойников и живописных руин. Стров создавал идеал – пусть жалкий, пошлый, потертый, но он все равно оставался для него идеалом, и это придавало характеру художника определенный шарм.

Я чувствовал это, ведь Дирк Стров не был для меня, как для остальных, объектом насмешек. Приятели-художники не скрывали своего презрения к его картинам, но, когда он зарабатывал много денег, без зазрения совести залезали к нему в кошелек. Он был щедр, и приятели, смеясь над его доверчивостью, жаловались на бедность и нещадно его грабили. Стров отличался отзывчивостью, однако в его легко вызываемом сочувствии было что-то нелепое, и все пользующиеся его добротой не испытывали к нему никакой благодарности. Брать у него деньги было все равно что грабить ребенка и вдобавок еще презирать его за глупую доверчивость. Думаю, что гордящийся ловкостью рук карманник должен испытывать негодование, когда беспечная женщина просто забывает в такси сумочку со всеми своими драгоценностями. Природа создала Строва чудаком, но не отказала в чувствительности. Он остро переживал никогда не прекращавшиеся подшучивания над собой и тем не менее словно намеренно не прятался от жала остряков. Над ним постоянно издевались, но природное добродушие не позволяло ему затаить обиду: его жалили, но опыт его ничему не учил, и, излечившись от боли, он снова пригревал на груди укусившую его змею. Его жизнь была трагедией, рассказанной языком фарса. Я никогда не потешался над ним, за что он был мне благодарен и изливал предо мной свою израненную душу. Печально было то, что его горестные рассказы всегда носили след гротеска, и чем они были трагичнее, тем больше хотелось расхохотаться.

Этот посредственный художник обладал тонким художественным вкусом, и посещать с ним картинные галереи было сущим наслаждением. Его восхищение было искренним, а критика – точной. Он исповедовал католичество. Старых мастеров он ценил высоко, но испытывал симпатию и к современным художникам. Он сразу угадывал истинный талант и был щедр на похвалы. Думаю, я никогда не встречал человека со столь верным чутьем. Кроме того, он был образованнее большинства художников, которые плохо знали родственные искусства, а его знание музыки и литературы придавало глубину его суждениям о живописи. Для молодого человека, каким я был тогда, советы и рекомендации Строва были бесценны.

Уехав из Рима, я стал переписываться с ним, получая приблизительно раз в два месяца длинные письма на оригинальном английском языке, которые живо вызывали в моей памяти его быструю, захлебывающуюся, восторженную речь, оживленную жестикуляцию. Перед моим отъездом в Париж он женился на англичанке и поселился с ней в студии на Монмартре. Строва я не видел четыре года, а с его женой был вообще не знаком.

Глава девятнадцатая

Строву о своем приезде я не сообщил, и когда он открыл по звонку дверь студии, то не сразу меня узнал. А узнав, издал ликующий вопль и сразу потащил меня внутрь. Приятно, когда тебя встречают с такой искренней радостью. Его жена что-то шила, сидя у печки, и при виде меня поднялась. Стров меня представил.

– Ты должна помнить. Я тебе часто рассказывал о нем, – сказал Стров жене. И прибавил, обращаясь уже ко мне: – Почему ты не дал знать, что приезжаешь? Сколько ты уже здесь? Сколько пробудешь? Приди ты на час раньше, мы бы вместе пообедали.

Стров засыпал меня вопросами, усадил в кресло, похлопывая со всех сторон, как подушку, предлагал сигары, печенье, вино. Ни на минуту не оставлял меня в покое. Переживал, что в доме нет виски, порывался сварить кофе, весь извелся, не зная, чем бы еще мне угодить; весь светился и смеялся от радости и от переполнявшего его волнения даже вспотел.

– А ты совсем не изменился, – сказал я, с улыбкой глядя на него.

Он все так же нелепо выглядел. Толстый коротышка, рано облысевший – хотя ему было не больше тридцати. Его почти идеально круглое лицо было весьма красочным – белая кожа, румяные щеки и красные губы. Глаза голубые и тоже круглые под большими очками в золотой оправе, а брови такие светлые, что их просто не было видно. Стров напоминал веселых, толстых торговцев, которых любил писать Рубенс.

Я сказал, что собираюсь некоторое время пожить в Париже и уже снял жилье, и, не желая того, огорчил его тем, что не обратился прежде к нему. Он сам подыскал бы мне хорошую квартиру и ссудил мебелью – зачем тратиться на покупку? И с переездом помог бы. То, что я не дал ему возможности оказать услугу, он счел недружественным поступком. Все это время миссис Стров мирно сидела, штопая чулки, и с легкой улыбкой прислушивалась к нашему разговору.

– Как видишь, я женился, – вдруг сказал он. – Как ты находишь мою жену?

Он смотрел на нее лучистым взглядом и радостно улыбался, то и дело поправляя очки, которые соскальзывали вниз из-за пота.

– Ну, что я могу тебе на это ответить? – рассмеялся я.

– Правда, Дирк, – улыбнулась миссис Стров.

– Разве она не прекрасна? Умоляю тебя, мой мальчик, не теряй зря времени, женись поскорее. Я счастливейший из смертных. Посмотри, как она сидит. Живая картина. Шарден, а? Я видел всех красавиц мира, но ни одна из них не сравнится с мадам Дирк Стров.

– Дирк, если ты не угомонишься, я уйду.

– Mon petit chou[11]11
  Моя малышка (франц.).


[Закрыть], – отвечал он.

Женщина залилась краской, смущенная неподдельной страстью в его голосе. Из писем Строва я знал, что он безумно влюблен в жену, и теперь сам в этом убедился, видя, что он не сводит с нее глаз. Любила ли она его? Трудно сказать. Бедняга Панталоне не может вызвать пламенную страсть, но на ее губах играла нежная улыбка, и, возможно, под этой сдержанностью скрывалось глубокое чувство. Ее нельзя было назвать красавицей, являющейся влюбленному взору мужа, но было в ней какое-то тихое очарование. Она была довольно высокой, и серое платье, скромное, но сшитое со вкусом, не скрывало стройной фигуры, которая скорее привлекла бы скульптора, чем портного. Пышные каштановые волосы она убирала наверх, черты бледного лица были приятны, но без изыска. Серые глаза излучали спокойствие. Да, она не была красавицей, даже хорошенькой ее трудно было назвать, но Стров не зря упомянул Шардена, его жена удивительным образом напомнила мне милую хозяйку в чепце и фартуке, которую обессмертил великий мастер. Было легко представить, как она степенно управляется с кастрюлями и сковородками, создавая особый домашний ритуал, отчего все ее действия обретали нравственную значимость. Не думаю, чтобы она была особенно умна или оригинальна, но в серьезной сосредоточенности присутствовало нечто, что возбуждало мой интерес. За ее сдержанностью виделась какая-то тайна, и не давал покоя вопрос: почему она вышла замуж за Дирка Строва? Хотя она была англичанкой, я не догадывался, из какого она графства, из какого вышла сословия, какое воспитание получила и как жила до замужества. Она по большей части молчала, но, когда заговаривала, голос ее звучал приятно, и держалась она естественно и просто.

Я спросил у Строва, работает ли он.

– Работаю ли? Никогда раньше работа не шла у меня так хорошо.

Мы сидели в мастерской, и он махнул рукой в сторону незаконченной картины на мольберте. Я вздрогнул, увидев на холсте группу итальянских крестьян в одежде жителей Кампаньи, расположившихся на ступенях церкви.

– Так ты над этим трудишься сейчас?

– Да. Натурщики здесь не хуже, чем в Риме.

– Не правда ли, прекрасная картина? – сказала миссис Стров.

– Глупышка считает меня великим художником, – отозвался он.

Его смущенный смех не мог скрыть удовольствия от слов жены. Глаза Строва остановились на холсте. Удивительно, что его критическое чутье, такое безошибочное и неординарное, когда дело касалось работ других художников, мгновенно улетучивалось при взгляде на собственную картину – невероятно пошлую и вульгарную.

– Покажи и другие свои работы, – сказала миссис Стров.

– Хочешь взглянуть?

Хотя Дирк достаточно настрадался от насмешек друзей, но не мог совладать с наивной жаждой похвалы и поддержки. Он вынес картину с изображением двух кудрявых итальянских мальчуганов, играющих в камушки.

– Правда, они прелестны? – восхитилась миссис Стров.

Дирк вытащил еще несколько холстов. Он и в Париже брал те же набившие оскомину романтические сюжеты, что годами рисовал в Риме. Фальшивые, неискренние, вычурные картины, а ведь не было на свете человека честнее, искреннее и благороднее Дирка Строва. Как разрешить такое противоречие?

Не знаю почему, но я вдруг брякнул:

– А не знаком ли ты случаем с художником по имени Чарльз Стрикленд?

– Ты что, его знаешь? – удивленно вскричал Стров.

– Он просто подонок, – сказала жена.

Стров рассмеялся.

– Ma pauvre chérie[12]12
  Бедная крошка (франц.).


[Закрыть]. – Он подошел к жене и нежно поцеловал обе ее руки. – Стрикленд ей не нравится. Как удивительно, что ты с ним знаком!

– Как может нравиться человек с такими плохими манерами? – сказала миссис Стров.

Продолжая смеяться, Дирк повернулся ко мне:

– Видишь ли, какое дело. Я пригласил его при случае зайти посмотреть мои работы. Он действительно пришел, и я показал ему все, что хранилось в закромах. – Тут Стров в смущении запнулся. Не знаю, зачем он, словно против своей воли, начал этот рассказ и закончил его, тоже явно испытывая неловкость. – Стрикленд смотрел картины… смотрел и все время молчал. Я думал, он приберегает суждение под конец. «Ну, вот и все», – сказал я, исчерпав свои запасы. «А я, собственно, пришел попросить у вас взаймы двадцать франков», – ответил он.

– И, представьте, Дирк дал ему деньги, – с негодованием воскликнула жена.

– Тогда я просто опешил. Но отказывать не люблю. А он сунул деньги в карман, кивнул на прощание, сказал «благодарю» и был таков.

Когда Дирк Стров рассказывал эту историю, на его круглом, благодушном лице было написано такое искреннее изумление, что трудно было удержаться от смеха.

– Я бы не обиделся, обругай он мои картины, но он не сказал ничего… ни звука не произнес.

– И ты еще рассказываешь об этом, – упрекнула его жена.

Стыдно признаться, но меня больше рассмешила комическая фигура друга, чем возмутило грубое поведение Стрикленда.

– Надеюсь никогда его в будущем не видеть, – сказала миссис Стров.

Стров улыбнулся и пожал плечами. К нему снова вернулось хорошее настроение.

– Но, как бы то ни было, Стрикленд настоящий художник, очень большой – и этого у него не отнять.

– Стрикленд? – воскликнул я. – Мы, верно, говорим о разных людях.

– Высокий малый с рыжей бородой. Чарльз Стрикленд. Англичанин.

– Когда я его знал, бороды еще не было, однако если он ее отрастил, то наверняка рыжую. Но тот человек начал заниматься живописью всего пять лет назад.

– Так оно и есть. И тем не менее он великий художник.

– Это невозможно.

– Разве я когда-нибудь ошибался? – удивился Дирк. – Говорю тебе, он гений. В этом нет ни малейших сомнений. Если через сто лет о нас с тобой вспомнят, то только потому, что мы знали Чарльза Стрикленда.

Я был поражен и страшно взволнован. Мне вдруг вспомнился последний разговор со Стриклендом.

– Где можно увидеть его работы? – спросил я. – Он имеет большой успех? Где он живет?

– Нет у него никакого успеха. Не думаю, что он продал хоть одну картину. Когда говоришь о нем с другими художниками, те покатываются со смеху. Но, поверь, он великий мастер. Над Мане тоже смеялись. Коро не продал ни одной картины. Не знаю, где Стрикленд живет, но ты его увидишь. Каждый вечер в семь часов он приходит в кафе на улице Клиши. Если есть желание, можем завтра пойти туда.

– Сомневаюсь, что он мне обрадуется. Я могу напомнить ему о времени, которое он предпочитает забыть. Но я все равно пойду. А есть какая-то возможность посмотреть его картины?

– У него дома – точно нет. Он ничего тебе не покажет. Но я знаю одного дилера, у которого есть две-три картины Стрикленда. Только не ходи к нему без меня, ты ничего не поймешь. Я должен сам представить картины тебе.

– Дирк, ты испытываешь мое терпение, – сказала миссис Стров. – Как можно расхваливать его картины, когда он так с тобой обошелся? – Она повернулась ко мне. – Представляете, когда голландцы приехали за картинами Дирка, он стал их уговаривать купить лучше что-нибудь у Стрикленда. И настоял, чтобы картины принесли сюда.

– А что вы сами думаете о его картинах? – спросил я ее с улыбкой.

– Они ужасны.

– Ты просто не понимаешь, милая.

– Кстати, голландцы обиделись на тебя. Они решили, что ты над ними издеваешься.

Дирк Стров снял очки и протер их. Его лицо раскраснелось от волнения.

– Нельзя думать, что красота – самое драгоценное, что есть в этом мире, – подобна камню на берегу, который может лениво подобрать беспечный прохожий. Красота – это нечто странное и удивительное, что художник в тяжких душевных муках извлекает из хаоса мироздания. И не всякому дано познать эту красоту. Для этого надо самому пройти путь художника. А чтобы услышать сердцем мелодию, которую он поет нам, нужно обладать знаниями, восприимчивостью и воображением.

– А почему я всегда считала твои картины прекрасными, Дирк? Впервые увидев их, я сразу пришла в восхищение.

У Дирка дрогнули губы.

– Иди спать, радость моя. Я пройдусь немного со старым другом и скоро вернусь.