Текст книги "Пруд Линденборга"

Уильям Моррис
Пруд Линденборга

Однажды в ленивом расположении духа я читал «Нордическую мифологию» Торпа[1]1
  Бенджамин Торп (1782–1870) – английский филолог, специалист по англосаксонской литературе и мифологии, переводчик многих средневековых произведений, в том числе «Старшей Эдды», на английский язык. Наиболее известный его труд – «Нордическая мифология» в трёх томах – представляет собой критическое обозрение народных сказаний Скандинавии, Северной Германии и Нидерландов.


[Закрыть] – в холодную майскую ночь, когда дул северный ветер; и в таком настроении я пребывал, пока не наткнулся на следующую повесть, которую пересказываю здесь с привидевшимися мне подробностями, ибо нечто в ней зацепило моё внимание и направило на раздумья. И хотел я того или нет, мысли мои сложились следующим образом.

Посему я почувствовал желание писать и писал до тех пор, пока серый рассвет не наполнил мою комнату. Тогда, погасив свечи, я отправился в постель – не без страха и лёгкого трепета, ибо рассвет приносит с собой странное одиночество. Вот что у меня получилось.

Итак, в ту глухую и тёмную ночь, когда, невзирая на майскую пору, за окном завывал северный ветер, жутко было в лесу, где под таинственный скрип ветвей торопящемуся вперёд путнику являли себя странные силуэты, ещё более кошмарные, оттого что глаз едва угадывал их; жутко было и на просторной равнине, где могучий ветер покорял всё собственной воле; жутко было и на реках, пробиравшихся меж болот, ползших сквозь ивняки, звеневших на шлюзах едва слышной за порывами ветра капелью.

И всё же нигде не было столь жутко, как на берегу сего покойного тихого пруда.

В полном изнеможении я рухнул возле него на землю, утомлённый сражением с ветром и весом несчётных фатомов[2]2
  Фа́том, или морская сажень, – английская мера длины, равная 6 футам или 1,83 м.


[Закрыть] отягощённого свинцом троса, который теперь лежал возле меня.

Несмотря на всю свою свирепость, ветер не мог всколыхнуть свинцовые воды этого страшного пруда, защищённого крутыми берегами – сложенными жёлтой глиной, пропитанной водой, на которой там и сям проступали кошмарные и призрачные сине-зелёные полосы.

Рассказывали, что человеку не по силам измерить его глубину; тем не менее, по окружности этот водоём зарос зеленью и камышом – и всё же стебли и листья здесь не благоденствовали, как им положено; не умирая и не возобновляясь, они торчали неизменной жёсткой щетиной… Зелень да камыш, плоское и круглое, стебли да листья чередовались друг с другом. Возле меня над берегом поднимались два деревца; безлиственные и уродливые, они, казалось, и созданы были лишь затем, чтобы их голые ветви в подобную ночь трепал дикий ветер; другого дерева здесь нельзя было отыскать и за целую милю.

Конечно, тогда, тёмной ночью, окрестностей я видеть не мог, но прекрасно знал, что всё здесь находится на своём месте, потому что долго изучал этот пруд дневной порой, пытаясь разгадать его тайну; много часов провёл я здесь, счастливый тем счастьем, которое позволяет забыть о прошлом. И даже в ту ночь… разве не слышал я диких завываний в ветвях этих деревьев, каких не приводилось мне слышать в лесах и кронах ни до, ни после того времени? Разве не видел я этих теней на зловещей водной глади? Разве не слышал я, как подхваченные ветром камыши стучат друг о друга – как плоское ударяет по круглому? Разве не мог я слышать шёпот ключа, неспешно пробиравшегося сквозь глинистый берег!

Холодный, промозглый ужас, вселявшийся этим местом, одолевал меня; я никогда не бывал здесь по ночам, ведь никто давно уже не приходил сюда в ночное время, и вот, выбрал для своего прихода именно это время суток. Один только глазок луны на небе сделал бы местность вокруг похожей на ту, какой она бывает днём; к тому же отблески лунного света на воде прекрасны всегда; будь на небе звёзды, я сумел бы представить себе те времена, когда окрестные поля ещё не утратили свою красоту и плодородие, – такие времена были, я в этом не сомневаюсь: здешние травы перемежались первоцветами, а среди золотых колосьев алели россыпи маков; времена те были памятны звёздам, но неведомы нам, и не увидеть их вновь ни нам, ни светилам небесным – безвозвратно канула в прошлое та пора!

Ах! Что это коснулось моего плеча?

Вижу, всего лишь сухой листок.

Да, но оказаться здесь из всех дней в году именно в ночь на восьмое мая, в ночь того жуткого дня, когда десять лет назад я убил его! Пусть и заслуженно, ведает Бог, – но как ужасно всё сложилось.

Ещё листок! И ещё!

Странно, ведь эти деревья, по-моему, засохли не меньше века назад. А как ревёт ветер – словно бы я ещё иду навстречу ему… Ох, да я и в самом деле движусь!

Выходит, что я вообще больше не там, не возле пруда? Где же тогда? Вот и деревья; нет, это молодые дубки – те самые, с которых ветер несёт ко мне прошлогодние листья.

Тогда, значит, я уснул по дороге к озеру и ещё нахожусь в пути. Но откуда здесь молодой лес? Должно быть, я заблудился, ничего похожего мне просто не приходилось видеть. Ладно, упрямец, иди вперёд.

Да укрепит Господь мою душу! Я еду верхом! На муле! Впереди на шее его позвякивает бубенец, хлопает под натиском ветра попона. Что всё это значит? Во имя Небес, что это такое? Откуда на мне взялись эти длинные чёрные одеяния? Ведь свой дом я покинул в обыкновенном сюртуке, какие носят в девятнадцатом веке!

Я сойду с ума… нет, уже сошёл и попал в лапы к дьяволу… Я утратил себя; кто скажет мне, в каком месте мира, в каком времени я обретаюсь сейчас? И всё же я буду спокоен; мне уже приходилось видеть на гравюрах подобные… во всяком случае, похожие сценки. Я спокоен – ведь худшее невозможно представить! Выходит, я стал священником и, оказавшись в незапамятной старине, в тринадцатом веке, еду верхом – около полуночи, надо сказать, – чтобы совершить Святое Таинство над умирающим.

Вскоре я обнаружил, что еду не в одиночестве; рядом со мной скачет конный в фантастическом наряде, немыслимом даже для той поры, сверху донизу покрытом жёлтыми и зелёными полосами, по которым в различных позах разбросаны аисты. Всё это я заметил в свете его фонаря, мерцавшем и в чёрных глазах дебошира. В стельку пьяный – пусть это и тринадцатое столетие – он раскачивается в седле, но, очевидно, по привычке достаточно прочно держится в нём.

Я смотрю на него так, как подобает обитателю девятнадцатого столетия – с ненасытным любопытством и огромным удивлением, и одновременно, как подобает священнику тех давних лет – с пренебрежением и презрением, но не без страха и тревоги. Продвигаясь вперёд, он всё время распевает, рот его изрыгает какие-то обрывки песен – застольных, охотничьих, грабительских, похотливых, увеселяя бесов, покрывая рёв ветра при всей его силе; фонарь раскачивается в его руке, бросая лучи на тёмную дорогу. Я же, священник, то и дело поглядываю на него с гневом, а потом перевожу взгляд на то, что с великим почтением покоится на моей груди, и кровь моя створаживается от стыда и негодования; впрочем, как священник смышлёный я знаю, что всякая отповедь бесполезна для человека, который напивается каждый день в году и весьма крепко пьян в этот самый час. Посему, сохраняя мир, я твержу себе под нос:

«Dixit insipiens in corde suo, non est Deus. Corrupti sunt et abominables facti sunt in studiis suis; non est qui faciat bonum, no

...

конец ознакомительного фрагмента