Текст книги "Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим"

Глава V, в которой Барри пытается как можно дальше бежать от военной славы

После смерти моего покровителя, капитана Фэгана, я, как ни грустно сознаться, попал в дурную компанию и предался самым разнузданным порокам. Фэган, сам всего лишь наемный солдат, чувствовал себя одиноко среди офицеров полка; англичане всячески подчеркивали свое презрение к ирландцу – черта, присущая многим их соотечественникам, – высмеивая его произношение и грубые, неотесанные манеры. Одному или двум из них мне как-то случилось нагрубить, и только заступничество Фэгана спасло меня от наказания. Особенно недолюбливал меня мистер Росон, сменивший капитана в командовании ротой; в битве под Минденом выбыл у нас сержант, и, в пику мне, Росон взял на вакантное место не меня, а другого. Столь явная несправедливость еще усилила мое отвращение к службе, и, вместо того чтобы рассеять нерасположение моих начальников и заслужить их милость примерным поведением, я искал облегчения, без разбора набрасываясь на всякие удовольствия и забавы. Находясь в чужой стране, перед лицом неприятеля, среди населения, которое тяжко страдало и от той, и от другой стороны, наши войска, с молчаливого благословения начальства, совершали такие беззакония, каких им никто бы не разрешил в мирное время. Постепенно я опустился до того, что уже не отделял себя от сержантов, был с ними запанибрата и участвовал во всех их дебоширствах. Излюбленным нашим занятием были, стыдно сказать, попойки и карты. Мальчишка, семнадцатилетний недоросль, я, однако, так быстро перенял все их дурные повадки, что вскоре стал у них первым заводилой, даром что были среди них прожженные негодяи, опытные мастера по части всякого беспутства. Если бы мне пришлось задержаться на английской службе, я бы, конечно, не миновал военной тюрьмы, но тут произошел случай, который самым неожиданным образом помог мне расстаться с английской армией.

В год смерти короля Георга II наш полк удостоился великой чести принять участие в Варбургской битве, в коей маркиз Грэнби и его конница полностью смыли позор, навлеченный на нашу кавалерию просчетом лорда Джорджа Сэквилла в Миндене и в коей принц Фердинанд вторично наголову разбил французов. Во время этого сражения мой лейтенант мистер Фэйкенхем из Фэйкенхема – тот самый, который, как вы помните, грозился отправить меня под палки, был ранен пулею в бедро. Молодой лейтенант был не трус и не раз доказал это в многочисленных стычках с французами; но то было его первое ранение, и он страшно испугался. Он предложил пять гиней тому, кто переправит его в город, тут же неподалеку, и я вместе с другим солдатом, положив раненого на плащ, отнесли его в весьма порядочный дом, где его уложили в постель и куда наш молодой лекарь (только и мечтавший убраться подальше от ружейного огня) вскоре явился перевязать ему рану.

Чтобы проникнуть в этот дом, нам пришлось, нечего греха таить, маленько пострелять в замочную скважину, в ответ на каковые настойчивые призывы нам отворила его обитательница, прехорошенькая черноглазая молодая особа, проживавшая со своим полуслепым отцом, бывшим ягдмейстером герцога Кассельского, ныне удалившимся на покой. Когда в городе стояли французы, эти люди пострадали не меньше других горожан, и суровый старик был не склонен пускать новых постояльцев; но первый же наш стук в дверь возымел действие, а тут еще мистер Фэйкенхем, достав из туго набитого кошелька несколько гиней, сумел убедить этих почтенных людей, что они имеют дело с человеком порядочным. Оставив пациента на попечение врача (который и не желал ничего лучшего) и получив условленную мзду, я вместе с товарищем поспешил обратно в полк, не забыв отпустить на прощание черноглазой варбургской красотке несколько комплиментов на ломаном немецком языке, и только-только размечтался с завистью, до чего приятно было бы очутиться здесь на постое, как мой спутник бесцеремонно прервал мои размышления, предложив поделиться с ним заработанными гинеями.

– Вот твоя доля, получай, – сказал я, протягивая этому олуху золотой, что было вполне справедливо, так как главою экспедиции был я.

Но негодяй, разразившись чудовищным проклятием, потребовал у меня половину. Когда же я послал его в одно место, коего не стану здесь называть, разбойник так двинул меня по голове прикладом, что я как подкошенный рухнул наземь. Очнувшись, я увидел, что валяюсь в луже крови, натекшей из большой раны на голове. У меня только и хватило сил доползти до дома, где мы давеча оставили лейтенанта, и я замертво свалился у самого порога.

Здесь, по-видимому, и нашел меня лекарь, уходя от больного. Очнулся я уже в верхнем этаже дома, черноглазая девушка поддерживала меня сзади, между тем как доктор отворял мне кровь из руки. В комнате, где лежал лейтенант, стояла запасная кровать, где обычно спала горничная Гретель; теперь на нее уложили меня, тогда как раненому офицеру Лизхен, ибо так звали нашу прелестную хозяйку, уступила свою.

– Кого это вы кладете на вторую постель? – спросил Фэйкенхем по-немецки слабым голосом, ибо у него только что извлекли пулю из бедра и он еще не пришел в себя от боли и потери крови.

Ему сказали, что это капрал, который доставил его сюда.

– Капрал? – переспросил он уже по-английски. – Гоните его в шею!

Можете себе представить, как польстили мне его слова. Но обоим нам было не до комплиментов и препирательств. Меня бережно уложили в постель; а пока меня раздевали, я имел возможность убедиться, что солдат-англичанин, сбив меня с ног, не преминул затем очистить мои карманы. Отрадно было, по крайней мере, сознавать, что я в надежных руках. Молодая девушка, приютившая меня, вскоре принесла мне освежающее питье. Принимая его из рук моей хозяюшки, я не мог удержаться, чтобы не пожать ее пальчики, и этот порыв благодарности был, видимо, встречен милостиво.

Установившаяся между нами короткость только росла с дальнейшим знакомством. Лизхен оказалась нежнейшей из сиделок. Какое бы лакомство ни готовилось для раненого лейтенанта, его сосед по койке непременно получал свою долю, к великой досаде этого сквалыги. Болезнь лейтенанта изрядно затянулась. На второй день у него открылась горячка, и несколько ночей он пролежал в беспамятстве. Помню, заглянул к нам офицер из высшего командования, под видом инспекторского смотра, а на самом деле, как я догадываюсь, чтобы устроиться здесь на квартире, но больной встретил его наверху такими воплями и бешеной бранью, что начальство поспешило ретироваться. Я в это время уютно посиживал внизу, так как рана моя уже заживала, и только когда начальник сердито спросил, почему я не возвращаюсь в полк, раздумался я над тем, как хорошо мне, в сущности, здесь живется и насколько это лучше, чем вместе с пьяной солдатней забираться в постылую палатку, или шататься в ночных караулах, или вставать чуть свет, торопясь на ученье.

Беспамятство мистера Фэйкенхема навело меня на мысль прикинуться сумасшедшим. Был у нас в Брейдитауне убогий человечишко, по прозванию Бесноватый Билли, мальчишкой я ловко представлял всякие его безумные ужимки, и теперь они мне пригодились. В тот вечер я испробовал их на Лизхен и напугал ее до смерти своим криком и идиотской ухмылкой; отныне, кто бы ни явился в дом, я начинал беситься. Контузия в голову, очевидно, подействовала на мой рассудок – наш лекарь готов был в этом поклясться. Как-то вечером я стал уверять его шепотом, будто я Юлий Цезарь и узнаю в нем мою нареченную, царицу Клеопатру, чем окончательно убедил его в том, что я повредился в рассудке. Да и то сказать, если бы ее величество походила на моего эскулапа, у нее была бы борода морковного цвета, а такую не часто встретишь в Египте.

Какая-то переброска войск на французской стороне заставила нас продвинуться вперед. Город был эвакуирован, за исключением небольшого отряда пруссаков, врачам которого был поручен присмотр за всеми остающимися в городе ранеными и отправка их в полки по мере выздоровления. Однако я решил не возвращаться в полк. У меня был план добраться до Голландии, почти единственной в то время нейтральной страны в Европе, а там на каком-нибудь судне махнуть в Англию и оттуда в родной Брейдитаун.

Если мистер Фэйкенхем еще жив, приношу ему свои извинения: я поступил с ним не слишком деликатно. Но он был очень богат, со мной же обращался по-свински. Я нагнал на его слугу, который после варбургского дела приехал ухаживать за ним, такого страху, что бедный простофиля пустился наутек. С тех пор я иногда оказывал больному кое-какие услуги, за что он неизменно платил мне презрением. Мне, однако, важно было не подпускать к нему никого другого, и я отвечал на его грубости величайшей учтивостью и смирением, а между тем обдумывал про себя, как бы лучше отплатить ему за господскую ласку. Впрочем, не я один страдал от грубости достойного джентльмена. Он помыкал и очаровательной Лизхен, донимал ее бесцеремонными ухаживаниями, придирался к ее супам и хаял ее омлеты, попрекал каждым грошом, который выдавал на свое пропитание, так что хозяйка наша ненавидела его в такой же мере, в какой, могу сказать не хвалясь, благоволила ко мне.

Собственно, говоря напрямоту, я не шутя приударивал за моей хозяюшкой, ибо таково мое обыкновение со всеми представительницами прекрасного пола, независимо от возраста и наружности. Человеку, который сам пробивает себе дорогу, эти милые создания всегда могут пригодиться так или иначе; пусть они даже не отвечают на вашу страсть – не важно: они нисколько на вас не рассердятся и только станут еще участливее во внимание к вашему разбитому сердцу. Что касается Лизхен, то я сочинил для нее слезную повесть о моих приключениях (повесть несравненно более романтическую, чем рассказанная здесь, поскольку я не связывал себя уважением к истине, каковой неуклонно придерживаюсь на этих страницах) и покорил ею сердце бедняжки, а кроме того, значительно усовершенствовался в немецком под ее руководством. Милые барышни! Не называйте меня жестокосердым обманщиком: сердце Лизхен, до того как я подверг его осаде, было уже не раз взято приступом и не однажды меняло хозяев; подобно некоторым городам этой округи, оно выкидывало то французский, то зелено-желтый саксонский, то черно-белый прусский флаг, смотря по обстоятельствам, – да и какая прекрасная молодая леди, отдав свое сердце военному мундиру, не должна быть готова к быстрой смене возлюбленных, а иначе сколь незавидной будет ее участь!

Лекарь-немец, приставленный к нам после ухода англичан, только раза два удосужился нас навестить; и я, к великой досаде мистера Фэйкенхема, но имея в виду свои особые цели, постарался встретиться с ним в полутьме, с завешенными окнами, ссылаясь на то, что после контузии не выношу света. Итак, я закутывался в простыни с головой и объявлял доктору, что я египетская мумия или что-нибудь другое в этом роде, чтобы сойти за сумасшедшего.

– Что это вы за чушь городите, будто вы египетская мумия? – брюзгливо спросил меня мистер Фэйкенхем.

– Скоро узнаете, сэр! – отвечал я.

В следующий приход доктора я не стал его дожидаться в темной спальне, уткнувшись в подушку, а засел внизу в столовой играть в карты с Лизхен. На этот раз я завладел шлафроком моего лейтенанта и другими предметами его гардероба, которые пришлись мне впору и, смею надеяться, придавали мне вид совершеннейшего джентльмена.

– Доброе утро, капрал, – сердито буркнул доктор в ответ на мою приветливую улыбку.

– Капрал? Лейтенант, хотите вы сказать! – вскричал я со смехом, лукаво подмигивая Лизхен, которая еще не была посвящена в мои планы.

– Как так – лейтенант? – вскинулся на меня доктор. – Ведь вы не лейтенант, а…

– Полноте, доктор! – воскликнул я, смеясь. – Слишком большая честь! Вы, кажется, путаете меня с рехнувшимся капралом, что лежит наверху. Чудак уже дважды выдавал себя за офицера… Наша любезная хозяюшка лучше вам скажет, кто из нас кто.

– Вчера он вообразил себя принцем Фердинандом, – подхватила Лизхен, – а в прошлый ваш приход – помните – все представлялся египетской мумией.

– Верно, верно! – подтвердил доктор. – Помню. Но как же это… ха-ха-ха… подумайте, лейтенант, ведь вы у меня в журнале значитесь капралом.

– Не говорите мне о болезни этого несчастного, сейчас он стал чуть тише.

Мы с Лизхен посмеялись ошибке доктора, точно самой забавной шутке на свете, а когда он собрался наверх послушать своего пациента, я посоветовал ему не говорить с помешанным о его болезни – сегодня он показался мне особенно возбужденным.

Читатель уже, конечно, понял из этого разговора, в чем заключался мой план. Я замыслил бежать, и бежать под именем лейтенанта Фэйкенхема, позаимствовав у него оное, как говорится, нахрапом. Этот отчаянный поступок был продиктован суровой необходимостью. Называйте это подлогом, грабежом, если хотите, ибо, говоря по правде, я забрал у него также деньги и одежду, но окажись я сегодня в таком же безвыходном положении, я без колебаний сделал бы то же самое; ведь я не мог бежать, не воспользовавшись его кошельком, равно как и его именем, а потому и счел себя вправе присвоить как то, так и другое.

Пользуясь тем, что лейтенант по-прежнему пригвожден к постели, я забрал к себе его форменное платье, предварительно осведомившись у доктора, не задержался ли здесь кто из моих однополчан. Заключив из его ответа, что я не рискую встретить знакомых, я стал беспечно прогуливаться по городу в обществе фрау Лизхен, щеголяя в форме лейтенанта. Попутно я расспрашивал, не продает ли кто лошадь, а также явился с рапортом к коменданту под видом Фэйкенхема, лейтенанта английского пехотного полка, выздоравливающего, и был даже приглашен на обед к офицерам прусского полка и остался крайне недоволен их кухней. Воображаю, как взбесился бы Фэйкенхем, знай он, как бесцеремонно я пользуюсь его именем!

Когда этот достойный джентльмен спрашивал меня, где его платье, – а он частенько осведомлялся о нем, пересыпая свою речь бранью и угрозами, что, мол, вернувшись в полк, он прикажет меня выпороть за неисправную службу, – я почтительнейше уверял его, что оно внизу, убрано в сохранное место: оно и в самом деле было аккуратно сложено в ожидании моего отъезда. Свои документы и деньги больной держал под подушкой. А между тем я присмотрел себе лошадь, и мне надо было расплатиться с ее хозяином.

Итак, я назначил час, когда барышник должен был привести мне моего скакуна и получить причитающиеся ему деньги (не стану описывать здесь мое прощание с любезной хозяюшкой, скажу только, что оно было орошено слезами); собравшись с духом для предстоящего подвига, я поднялся к Фэйкенхему, одетый в его форму и в его кивере, лихо сдвинутом на левую бровь.

– Ах ты, пвохвост пвоклятый! – накинулся он на меня, перемежая свои слова еще более отборной бранью. – Ты, подлый бунтовщик! С какой это стати ты вывядился в мою фовму? Погоди, вот вевнемся в полк, и так же вевно, как то, что меня зовут Фэйкенхем, я с тобой посчитаюсь: живого места не оставлю!

– Я получил повышение, лейтенант, – ответил я ему с глумливой улыбкой, – и пришел с вами проститься. – И, подойдя к его постели, добавил: – Мне нужен ваш кошелек и документы. – С этими словами я сунул руку ему под подушку.

Но тут он громко завопил, словно хотел созвать весь полк на мою погибель.

– Ни звука, сэр, – предупредил я его, – а не то вам крышка! – И, достав носовой платок, так крепко завязал ему рот, что едва не задушил, а потом стянул ему локти рукавами рубашки, намертво связал их узлом, да так его и оставил, прихватив, разумеется, его кошелек и бумаги и учтиво пожелав ему скорого выздоровления.

– Это рехнувшийся капрал рвет и мечет, – пояснил я обитателям дома, которых встревожили крики, доносившиеся сверху.

Итак, простясь с полуслепым ягдмейстером, а также (невыразимо нежно) с его дочкой, я вскочил на свою новую лошадь, лихо прогарцевал по городу и милостиво кивнул страже у городских ворот, почтительно отдавшей мне честь. Я снова чувствовал себя в привычной сфере и дал себе обещание никогда больше не ронять свое джентльменское достоинство.

Сперва я взял курс на Бремен, где стояла наша армия, повсюду заявляя, что везу в штаб-квартиру рапорты и письма от варбургского коменданта; но, едва миновав наши аванпосты, повернул коня и направился в гессен-кассельские владения, которые, по счастью, находятся недалеко от Варбурга; и как же я обрадовался, увидев на шлагбаумах красные и голубые полосы, сказавшие мне, что я нахожусь уже на земле, не занятой моими соотечественниками. Я заехал в Гоф, а оттуда на другой день направился в Кассель, выдавая себя за курьера, везущего депеши принцу Генриху, стоявшему тогда на нижнем Рейне. Остановился я в лучшей гостинице, где столовались штабные офицеры местного гарнизона. Желая поддержать честь английского джентльмена, я угощал их самыми изысканными винами, какие нашлись в гостинице, и рассказывал им о своих английских поместьях так речисто, что чуть ли не первый верил своим выдумкам. Я даже получил приглашение в Вильгельмсхёхе, дворец курфюрста, где танцевал менуэт с прелестной дочкой самого гофмаршала и проиграл несколько золотых его превосходительству обер-егермейстеру его высочества.

В гостинице за общим столом я познакомился с прусским офицером, который обращался ко мне весьма учтиво и без конца расспрашивал об Англии. Я старался отвечать ему с толком, хотя, боюсь, не слишком в этом преуспел, ибо никогда не бывал в Англии и понятия не имел ни о дворе, ни о тамошних аристократических семействах; но, увлекаемый тщеславием юности (а также склонностью хвалиться и заноситься в ущерб истине, чертой, присущей мне в те годы, хоть я и полностью отделался от нее впоследствии), я сочинил для него тысячу анекдотов, описал ему короля и его министров, объявил, что английский посланник в Берлине – родной мой дядя и обещал новому знакомцу порадеть о нем в рекомендательном письме к моему родичу. Когда же прусский офицер осведомился об имени этого дяди, я, недолго думая, сказал, что его зовут О’Грейди, считая, что это имя вполне постоит за себя и что жители Килбэллиоуэна в графстве Корк ни в чем не уступят другим семействам, о каких мне приходилось слышать. Что до случаев из моей полковой жизни, тут я был поистине неисчерпаем. Хотелось бы мне, чтобы и другие мои рассказы были хоть вполовину так достоверны.

В то утро, когда я покидал Кассель, мой друг-пруссак подошел ко мне с открытой приветливой улыбкой и сказал, что тоже едет в Дюссельдорф, куда якобы собирался я. Итак, мы сели на коней и не спеша тронулись в путь. Вся местность кругом являла вид неописуемого запустения. Здешний государь был известен как самый бесчеловечный торговец людьми во всей Германии. Он продавал их каждому встречному и поперечному и в течение пяти лет, какие уже длилась война (вошедшая потом в историю как Семилетняя), перевел все мужское население в княжестве, так что некому стало обрабатывать землю: даже двенадцатилетних отроков угоняли на войну, и нам встречались целые гурты несчастных мальчуганов, обычно под конвоем нескольких кавалеристов с ганноверским краснокафтанником-сержантом или прусским унтер-офицером во главе; с некоторыми из этих конвоиров мой спутник обменивался приветствиями.

– Вы не представляете, до чего мне претит знаться с этой братией, – пожаловался он. – Но такова печальная необходимость. Война требует все нового притока людей, отсюда и вербовщики, поставляющие нам человечье мясо. Они получают от казны по двадцать пять талеров с головы. Конечно, за такого молодца, как, скажем, вы, цена доходит и до сотни. При старом короле за вас дали бы, пожалуй, и всю тысячу – для его полка гренадеров, который ныне правящий король расформировал.

– Я сам знавал служивого из вашего гренадерского полка, – откликнулся я. – У нас его так и звали – Морган-пруссак.

– В самом деле? Кто же он был, этот Морган-пруссак?

– Верзила-гренадер, ваши вербовщики каким-то образом похитили его в Ганновере.

– Экие канальи! – удивился мой приятель. – И хватило же у них смелости завербовать англичанина!

– То-то и есть, что он ирландец, да такая расторопная голова, что где им всем против него! Сами посудите! Моргана, стало быть, схватили и зачислили в гвардию великанов, где он оказался на голову выше всех. Многие из верзил плакались на свою жизнь, на палочье, на бесконечные учения да на нищенскую плату; но Морган не принадлежал к ворчунам. А по мне, говорил он, лучше раздобреть на берлинских харчах, нежели ходить в отрепье и подыхать с голоду в Типперэри!

– А где это – Типперэри? – поинтересовался мой спутник.

– То же самое спросили у Моргана его приятели. Типперэри – это чудесная провинция в Ирландии с главным городом Клонмелем, а это, скажу я вам, такая столица, что уступит только Лондону или Дублину, – не чета вашим европейским городам! Морган сказал им, что родина его недалеко от этого города и что одно у него огорчение в нынешних счастливых обстоятельствах: братья его дома, поди, голодают, а ведь как славно бы им жилось на харчах его величества!

«Голову даю на отсечение, – сказал Морган сержанту, которому он все это выкладывал, – был бы здесь мой братец Бин, его бы тут же произвели в сержанты».

«А что, он до тебя дотянет?» – поинтересовался сержант.

«До меня! Сказали тоже! Да у нас в семье меня недоростком зовут. Нас шестеро братьев, не считая меня, но Бин выше всех вымахал. В чулках семь футов росту! И это так же верно, как то, что меня зовут Морган».

«А нельзя ли послать за твоими братьями и сманить их к нам?»

«Нет уж, и думать не могите! С тех пор как меня заграбастал один из ваших, они сержантов видеть не могут, – отвечал Морган. – Эх и жалко же, что они не приедут. Представляю, каким великаном смотрел бы Бин в гренадерской шапке!»

Больше он ни слова не сказал про своих братьев, а только вздохнул, будто сожалея о их горькой участи. Сержант, однако, все доложил офицерам, а там дошло и до короля. Его величество такое взяло любопытство, что он согласился отпустить Моргана на родину, чтобы тот доставил ему своих братьев-великанов и воротился в полк сам – седьмой.

– Что ж, они и взаправду были такие, как он описывал? – поинтересовался мой спутник. Я невольно посмеялся его наивности.

– Уж не думаете ли вы, – вскричал я, – что Морган воротился на службу? Держи карман пошире! Ему лишь бы на свободу вырваться! На деньги, что ему дали для всей оравы, он купил себе в Типперэри славную ферму да и зажил припеваючи. Если хотите знать, он на этой истории заработал побольше ваших вербовщиков.

Прусский капитан от души посмеялся рассказу и заметил, что англичане всему свету известны как дошлая нация, однако согласился с моей поправкой, что ирландцы, пожалуй, будут похитрей англичан. Мы продолжали путешествие, весьма довольные друг другом, так как и у него нашлось, что порассказать мне из событий этой войны – о храбрости и находчивости Фридриха, о тысяче случаев, когда король был на волосок от смерти, о его победах и поражениях, еще более почетных, чем победы. Сейчас, на правах джентльмена, я с удовольствием слушал эти басни, а между тем всего три недели назад я был во власти других чувств, описанных в конце предыдущей главы. Тогда я еще помнил, что слава всегда достается генералам, а бедняге-солдату выпадают лишь палки да оскорбления.

– Кстати, кому вы везете депеши? – спросил меня офицер.

Опять каверзный вопрос, на который я ответил наобум: «Генералу Роллсу». Я видел генерала прошлый год, и это было первое имя, пришедшее мне в голову. Мой друг вполне им удовлетворился; мы продолжали наше путешествие до захода солнца и, так как лошади наши устали, решили сделать привал.

– Вот славная гостиница, – сказал капитан, когда мы подъехали к дому, стоявшему, как мне показалось, в одиноком, глухом месте.

– Она, может быть, хороша для Германии, но вряд ли придется по вкусу старой Ирландии, – возразил я. – В какой-нибудь лиге отсюда Корбах. Доедемте лучше до Корбаха.

– А вам не хочется увидеть первую красавицу в Европе? – спросил офицер. – Ага, вы шалун, как я погляжу, вам не устоять перед этим доводом!

И действительно, этот довод всегда действовал на меня неотразимо, в чем я охотно признаюсь.

– Здешний хозяин богатый фермер, – пояснил мне капитан, – гостиницу он держит так, между прочим.

И в самом деле, это место скорее походило на ферму, чем на странноприимный дом. Мы вошли в большие ворота и попали в обширный двор, обнесенный высокой каменной оградой, в глубине его высилось мрачное покосившееся здание. Во дворе стояло несколько крытых повозок, лошади были выпряжены и ели свой корм тут же под навесом; несколько человек слонялось взад и вперед, среди них два сержанта в прусской форме, они отдали моему капитану честь. Я счел это обычной формальностью, но чем-то жутким и отталкивающим веяло от гостиницы, и я заметил, что люди, открывшие нам ворота, тотчас же захлопнули их за нами. В этой местности неспокойно, пояснил мне капитан, повсюду рыщут отряды французской конницы, а с этими злодеями держи ухо востро.

Как только сержанты взяли у нас лошадей, мы пошли в дом ужинать. Одному из них капитан поручил отнести ко мне в комнату мой дорожный саквояж, и я обещал этому молодцу рюмку шнапса за его труды.

Старая карга, прислуживавшая за столом вместо очаровательного создания, которое я ожидал увидеть, принесла нам яичницу с салом.

– Угощение более чем скудное, – посмеялся капитан, – но солдат и не с таким мирится.

С величайшей обстоятельностью он снял шляпу и перчатки, отстегнул портупею с саблей и затем уселся за стол. А тогда и я, чтобы не уступить ему в учтивости, снял оружие и сложил его на старый комод.

Старуха принесла нам прекислого вина, и этот вырвиглаз вместе с ее пакостной рожей сразу испортили мне настроение.

– А где же обещанная красотка? – спросил я, как только карга скрылась за дверью.

– И-и, пустое! – рассмеялся капитан, пронизывая меня пристальным взглядом. – Считайте это шуткой. Я устал, мне не хотелось ехать дальше. По части прекрасного пола лучше этой женщины тут не найдешь. И ежели она вас не прельщает, придется вам, мой друг, подождать до другого случая.

Эти слова мне и вовсе не понравились.

– Клянусь честью, сударь, – сказал я, напружившись, – вы поступили весьма неучтиво.

– Я поступил, как считал нужным! – отпарировал он.

– Сэр, – вскричал я, – вы забываетесь, я британский офицер!

– Вздор и вранье! – заорал мой спутник. – Вы дезертир! Вы самозванец, сэр! Уже три часа, как я вас разгадал. Вы и вчера были мне подозрительны. Мои люди донесли мне, что из Варбурга сбежал солдат, и я был уверен, что это вы. Ваши враки и все ваши благоглупости окончательно меня убедили. Вы говорите, что везете депеши генералу, которого уже десять месяцев нет в живых. У вас дядя посол, а вы даже имени его не знаете. Согласны вы поступить к нам на службу и взять задаток или предпочитаете быть выданным вашему начальству?

– Ни то ни другое! – воскликнул я и с проворством тигра бросился на него.

Но и противник мой был не промах. Он выхватил из карманов пару пистолетов, выпустил один заряд в воздух и вскричал, стоя по другую сторону стола и следя за каждым моим движением:

– Ни с места, или я размозжу тебе череп!

В ту же минуту дверь распахнулась, и в комнату ворвались давешние сержанты, держа наперевес ружья с примкнутыми штыками.

Игра была кончена. Я бросил нож, которым было вооружился, так как старая карга, подав нам вина, незаметно унесла мою саблю.

– Я вступаю добровольно, – сказал я.

– Ну вот, давно бы так, голубчик! А как прикажете вас записать?

– Пишите: Редмонд Барри из Баллибарри, – воскликнул я надменно, – потомок ирландских королей!

– Случалось мне бывать в ирландской бригаде Роша, – сказал вербовщик с усмешкой, – я подбивал там кое-кого из вашей братии перейти к нам, и чуть ли не все они были потомки ирландских королей.

– Сэр, – сказал я, – потомок или не потомок, но я, как видите, джентльмен!

– Таких джентльменов у нас в войсках хоть пруд пруди, вот увидите, – отвечал капитан все с той же язвительной усмешкой. – Тем временем, господин джентльмен, предъявите свои бумаги, тогда будет ясно, кто вы такой.

У меня в бумажнике вместе с документами Фэйкенхема лежало несколько банкнотов, и мне совсем не улыбалось с ними расстаться. А я подозревал, и совершенно справедливо, что это пустая уловка капитана, чтобы ими завладеть.

– Мои личные бумаги вас не касаются, – заявил я. – А в армию я зачислен как Редмонд Барри.

– Подать сюда, без разговоров! – взревел капитан, хватая трость.

– Не дам! – заупрямился я.

– Собака! Ты бунтовать? – крикнул он и наотмашь ударил меня тростью по лицу, очевидно желая вызвать на сопротивление.

Я кинулся на него, чтобы вцепиться ему в горло, но тут налетели оба сержанта и повалили меня наземь, я ударился головой в то самое место, куда недавно был ранен, и потерял сознание. Когда я опомнился, из раны хлестала кровь, мой нарядный кафтан с меня сорвали, кошелек и бумаги исчезли бесследно, а руки были связаны за спиной.

У великого и преславного Фридриха имелись десятки таких торговцев белыми рабами; они шныряли повсюду вдоль границ его страны, сманивали целые отряды, похищали крестьян и не останавливались ни перед какими преступлениями, чтобы снабдить его блистательные полки пушечным мясом. Я не могу отказать себе в удовольствии поведать вам здесь, какая судьба постигла кровавого негодяя, который, презрев закон дружбы и товарищества, так успешно обвел меня вокруг пальца.

Этот субъект, происходивший из знатной фамилии, человек, не лишенный способностей и мужества, был одержим страстью к игре и мотовству, которая и возобладала над добрыми его задатками; плата наводчика в отряде вербовщиков привлекала его больше, нежели жалованье капитана второго ранга в пехотном полку. Самого короля, должно быть, тоже больше устраивало видеть его в первом качестве. Звали его мосье Гальгенштейн, и он весьма благоуспешно подвизался на своем разбойничьем поприще. Он говорил на всех языках, бывал во всех странах, и ему ничего не стоило раскусить такого простака и хвальбишку, как я.

В 1765 году, однако, его постиг заслуженный конец. В то время он обретался в Кёле, против Страсбурга, и, гуляя по мосту, часто вступал в разговоры с часовыми французских аванпостов. Он, конечно, сулил им золотые горы на прусской службе. Однажды, углядев на мосту красавца-гренадера, он обещал ему по меньшей мере роту, если тот согласится служить Фридриху.

– Поговорите с моим товарищем, вон он там стоит, – сказал гренадер. – Без него мне ни на что не решиться. Мы с ним земляки, росли в одной деревне, а теперь служим в одной роте, спим на соседних койках и никогда не разлучаемся. Обещайте ему чин капитана, а уж за мной дело не станет.