Текст книги "От кетменя до мундира посла. Страницы жизни семьи, республики, страны"

III

К 1950 году в семье было уже четверо детей, и отец решает обосноваться в Джалал-Абаде. Разумеется, своего жилья у большой семьи не было. Пришлось снимать квартиру. Нужно ли говорить, что желающих пустить семью с четырьмя маленькими детьми было не так уж и много. Немало пришлось намаяться, пока нашли родители более-менее сносную крышу над головой. Скитаться всю жизнь по углам – не дело, справедливо рассудил глава семьи, надо строить собственный дом. Летом 1950 года семья получает земельный участок размером 5 соток на северной окраине Джалал-Абада. Соседями по земельному наделу оказались довольно заслуженные и очень интересные люди. С одной стороны, Герой Советского Союза летчик-штурман Евдоким Мазков, с другой выпускник Львовской художественной академии художник и скульптор Василий Владимиров. С третьей – главный архитектор города Щербинин. Со всеми отец быстро подружился. Кстати, Щербинин помог разработать подходящий проект дома для большой семьи, сделал нивелирную привязку будущего строения к участку с учетом геологических условий местности. Между нашими соседями не существовало заборов, окна комнаты художника, человека с достатком, смотрели в огородик и фруктовый сад, дома была большая библиотека. Среди его книг было много интересных. Тополя, клен, хвойные деревья придавали уют дому и улице, на которой он стоял. Беленные известью дома без украшений вытянулись вдоль главной улицы. Отсыпанная мелким гравием, за поворотом она пересекала железнодорожную магистраль ведущую к станции Кок-Янгак. К зиме готовились основательно, утепляли двери, окна, обновляли отдельный склад для угля и дров, солили овощи, фрукты хранили до весны. В каждом доме – чердак, а во дворе – погреб. Упоминание о погребе и чердаке вызывает щемящую тоску в сердце каждого, кто родился в тех местах, где в домах были кладовка, сундук, настенные часы, темный погреб, полутемный чердак. С чердаком у меня связано воспоминание о том, как младший брат Сергей приобщался к табаку. Отец где-то купил несколько пачек папирос «Гвардейские», с давно истекшим сроком употребления: в ту пору с прилавков исчезли товары повседневного спроса. Первоклассник обнаружил табачные припасы, взобрался на чердак, где хранилась солома, другие легко воспламеняющиеся предметы. Я находился дома за изучением наук, слышу топот детских ножек по потолку, поднимаюсь по лестнице на крышу, а там малыш прикуривает длинную папиросу. Мы тогда условились не расстраивать маму и договорились, что не будем курить и не допустим пожара в доме. Олег приучался курить в возрасте четырех лет, соорудил самокрутку из газеты и поджег ее, она воспламенилась и обожгла ему щеки, огонь погасил едва ли не я, но щеки поджарились. Расскажу и о своей проказе: рогатка была непременным атрибутом настоящего пацана, и стреляли мы во все, что движется и летает. Как-то, проходя по улице, заметил бегущую курицу, и моя праща сразила ее наповал.

Соседка, хозяйка семьи Тонконоженко, с курицей в руках немедленно явилась в наш двор, назревал конфликт, разумеется, я наблюдал за развитием событий из своего убежища. Позиция была удобная, из каморки я мог видеть и слышать нелестные слова в свой адрес. Каково было мое удивление и в не меньшей степени удивление соседки, когда баба Шура поймала одну из наших кур и без лишних слов возместила убыток. Зимой можно было видеть много детей, катающихся на санках и коньках, по улице редко проезжали машины. Чистоту и порядок поддерживали жители, при активном участии квартальной, которая по темпераменту и складу характера вызывала доверие у соседей. С ее дочерью Майей я учился в одном классе. Энергии ее мамы хватало и на организацию питания младших школьников за счет государственных средств. Завтрак, на одной из перемен, состоял из стакана молока или чая с булочкой. Напротив нашего участка жила семья субботников. Единственное, что мы знали – они не работали по субботам. Рядом с квартальной жила многодетная семья баптистов. Старшие из них учились в одной школе с нами, ничем не отличались от нас, за исключением того, что не были пионерами. Образ жизни этой семьи можно определить как умеренно-религиозный (не возбранялось посещение кинотеатра). Официальные органы проявляли нетерпимость к духовной практике. На страницах местной прессы иногда публиковали критические очерки о наших соседях. Но это не мешало окружающим относиться к ним доброжелательно. Население праздновало Пасху с крашением яиц и поеданием куличей. Эта готовность отмечать религиозные праздники по форме, но не по содержанию относилось и к мусульманским праздникам. К Новому году и Рождеству добавился Нооруз, отмечаемый в День весеннего равноденствия. Ворота дворов во время торжеств или печальных событий были открыты для любого желающего: разделить радость или горе. К государственным праздникам родители нам покупали обновку. У местной спортивной знаменитости Светки Сорокиной мама работала парикмахером и раз в месяц она стригла нас всех четверых, под модную по тем временам прическу бокс или полубокс. О жизни города, республики, страны мы узнавали из газет и радио. Газеты и радио – это более чем подручные средства кинематографа, влияние которого просто невозможно измерить. Джалал-Абадские зрители бурно реагировали на происходящее на экране кинотеатра. Зал в ликовании, кричит: «Наши! Ура!!!». Индийские фильмы пользовались особой популярностью. Их смотрели по многу раз. «Одинок всегда, бесприютен я, мир – пустыня для меня…» – запел с экрана вместе со зрителями в нашем единственном кинотеатре «Ударник» Радж Капур. Когда Джина Лоллобриджида появлялась в глубоком декольте в кадре из «Фанфана-Тюльпана», старики закрывали лицо ладонями, оставляя просвет между пальцами. Зал выкрикивал постоянно, стонал от каждого удара в кинодраке, ревел от восторга, когда изгнанный герой возвращается богатым и безупречно одетым, чтобы отомстить своему гонителю. Зал бурно сопереживал происходящему на киноэкране.

К концу 1950-х годов начался неприметный исход русскоязычного населения. По завершению строительства отчего дома стала обустраиваться улица Шопокова, названная в честь героя Советского Союза-панфиловца. Центр общения нашей семьи переместился к тем, кого сейчас называют «понаехали». Социальный статус, мироощущение жителей разных национальностей особо не отличались. Здесь и душевная жизнь каждого у всех на виду точно так же, как и все события, происходящие в этих домах. Жизнь обывателей почти вся проходила на вольном воздухе. Каждая семья усаживалась у своего крыльца, тут и завтракала, и обедала, и ссорилась. Всякого, кто пройдет по улице, оглядывали с головы до ног. Все жили одинаково бедно. Наиболее острый вопрос, который мог привести к разногласию, скудность поливной воды. Огороды орошались только по ночам, очередность контролировалась мирабом (поливальщиком). Это был, как правило, уважаемый, авторитетный, справедливый и знающий тонкости своего дела управляющий. Жизнь постепенно налаживалась, в городе многие строились, тема строительства на вечерних посиделках являлась основной. Один из соседей во время обсуждения «Где взять деньги?» публично заявил: «Без трусов останусь, но дом построю!» Уличное прозвище «без трусов» прилипло к нему надолго. Глава этой многодетной семьи отличался трудолюбием и настырностью, новоселье он отпраздновал одним из первых. Продукции местного маломощного кирпичного завода не хватало даже на промышленные, социальные государственные объекты. Да и дорого было строить жилье из жженого кирпича. Большинству, в том числе и нам, это было не по карману.

По найму небольшая семейная артель на месте заказчика лепила из глины и соломы при помощи 3-4-секционных форм саманный кирпич-сырец. Подсушенные на южном жарком солнце, эти кирпичи служили основным строительным материалом. Строение из самана отличалось высокой теплоизоляцией в зимнее время и задерживало прохладу в летний зной.

До наступления холодов успели поднять стены. Дом венчала черепичная крыша. На это ушла вся государственная беспроцентная ссуда. К зиме мы въехали в свой дом без оконных рам, дверей и полов. На скорую руку обустроили одну комнату, поставили буржуйку, закрыли двери и проемы порогами из толя и мешковины. В ту пору зимы на юге Кыргызстана были холодные и снежные, время было голодное, продуктов мало, денег еще меньше. Чтобы купить буханку хлеба, люди занимали очередь с глубокой ночи. Каждый жилой участок был закреплен за определенной торговой точкой, мы покупали хлеб в десятом магазине, расположенном на улице Советской. Мать каждый день в 3–4 утра с грудным Олегом на руках уходила занимать очередь за хлебом, ребенок тоже считался одним из очередников. Тогда в одни руки строго давали по одной буханке.

Стояли ждали 8:00 утра, подъезжала будка с хлебом, запряженная лошадкой. Толпа приходила в движение, возникала толчея, гвалт, младенец просыпался и начинал плакать.

На правах полноправного члена семьи с нами проживала баба Шура. В трудные послевоенные годы родители ее приютили. Она была родом из Запорожья. Вдова погибшего офицера Красной армии, Александра Дмитриевна Зинько так и не вышла второй раз замуж, стала, по сути, родным человеком. И любила она нас, детей, как своих собственных. Она работала санитаркой в больнице, часто уходила на ночные дежурства. Во время отсутствия мамы мы оставались без присмотра, проснувшись, полураздетые выбегали во двор и босиком бегали по снегу. Замерзнув до посинения, забегали в комнату и с нетерпением ждали возвращения мамы с хлебом. Но вот она приносила свежие печеные буханки, растапливала печь, кипятила чай и садилась с детьми за скудный завтрак.

И без того небольшие деньги приходилось всячески экономить. Строительство дома – дело затратное, требовало немало средств, поэтому шло медленно и затянулось на годы. Пережив в собственном доме первую трудную зиму, по весне родители на приусадебном участке разбили огород, завели кур, уток, позже появилась корова. Стало сытнее, разнообразнее. Родители не могли еще покупать сыновьям спортинвентарь. Видя, как его сыновья с завистью смотрят на сверстников, лихо катающихся на коньках по укатанным заледенелым дорогам, отец принялся по вечерам мастерить коньки сам. Из деревянного бруска кухонным ножом вырезал некое подобие полозьев саней, затем каленым гвоздем прожигал отверстия для крепления обуви, брал по размеру деревянных заготовок металлическую ленту, прибивал ее к бруску, и конек готов. До сих пор огненная обработка дерева вызывает у меня счастливое предвкушение: вот сейчас наступит момент, когда я смогу надеть коньки и съехать с горки.

IV

В детстве первый снег ждешь с нетерпением, порой просыпаешься ночью и первым делом бежишь к окну: выпал ли первый снег? Все им укрыто: деревья, которые еще вчера казались темными и унылыми, преобразились, теперь у них вместо листьев белый пушистый снег. Ждешь снега, чтобы воспользоваться санями или коньками. Город преображался, становился более нарядным. Грязь и слякоть подмерзали, на дорогах образовывался снежный накат. Во всех городах, где мне приходилось жить, снег каждый раз заставал горожан врасплох. На дорогах происходил затор, городской ритм жизни нарушался, временами напоминал стихийное бедствие. Создавалось впечатление, что ответственные за подготовку к зиме настойчиво внушали себе, что на этот раз: «Зимы не будет!» Это крылатые слова одного из общественных деятелей Кыргызстана, сказанные в декабре 2011 года. Однако стужа в наступившем году достигала до минус 25 градусов.

Зимой прилетали снегири изумительной красоты, с оперением коричного цвета. Головка у них сверху, вокруг клюва и глаз – черная, шейка красная, а на грудке у них что-то вроде изысканной красноватой манишки. Даже в мороз снегири сидели на заснеженных деревьях почти неподвижно. Птица доверчивая и общительная. Нам не составляло особого труда осторожно взобраться на дерево, приблизиться вплотную и рассматривать ее. Но стоило потянуть руку, снегирь падал камнем в снег.

Когда отец принимался за коньки, дети садились вокруг, с замиранием сердца наблюдая за таинством превращения простой деревяшки и металлической ленты в вожделенные коньки. А тем временем, орудуя ножом, ножницами по металлу или молотком, отец рассказывал истории, сказки, легенды, которых знал множество. Слушая его рассказы, извлеченные из исторических трудов, которыми он увлекался, он рассказывал о своем детстве, роде и несправедливости баев и манапов. Причем даже рассказывая известную историю или сказку, Кожомжар-ата всякий раз импровизировал, добавлял, присочинял что-нибудь свое, неназойливо воспитывая в сыновьях верность, благородство, доброту.

Эту же незабываемую школу воспитания позже прошли и внуки. Став дедом, он постоянно мастерил им шпаги и сабли, вырезал деревянные пистолеты и автоматы и даже шил им солдатскую форму. Так случилось, что старшим внуком стал мой сын Владимир. Пока мы учились в московских вузах, он с девятимесячного возраста до 4 лет оставался под присмотром дедушки и бабушки. Больше всего ему нравилось, когда дед читал «Дон Кихота» Сервантеса. Он часто просил чон-ата почитать ему эту книгу. Кожомжар-ата доставал с полки книгу, не спеша надевал очки, удобно устраивался за столом и начинал с расстановкой читать. При этом внук спрашивал у деда: «Ата, а как Дон Кихот мог с копьем воевать с большой ветряной мельницей?» И дед подробно и терпеливо объяснял внуку, что часто в борьбе силы бывают неравные. Но если у человека, как у Дон Кихота, большое и неравнодушное сердце, если его возмущают зло и несправедливость, он смело вступает с ними в бой, даже если силы неравны. Проходило некоторое время, и внук снова просил деда почитать про Дон Кихота.

Лишь через несколько лет, когда в семье заметно улучшилось материальное положение, родители через службу «товары почтой» первым делом заказали всем троим старшим сыновьям настоящие коньки. Мальчишки их называли дутышами, за их дутую форму. Они считались самыми, говоря современным языком, крутыми коньками. Мы их крепили тонкими веревками к кирзовым сапогам или валенкам, задники валенок прорезались, и нам задавали трепку, иногда неизвестными путями к нам попадали парашютные стропы – это была лучшая крепежная ткань.

Занятость на работе в колхозе, где одна сезонная пора сменяла другую (расплодная кампания овец, жатва хлеба, сбор хлопчатника, зимовка скота) и никогда не было нормированного рабочего дня, отец не имел возможности жестко контролировать учебу детей. Текущий контроль осуществляла мама. Она же вела все хозяйство в доме. Мама стала настоящей киргизской женой, выучила киргизский и узбекский языки, соседи ее ласково звали Марья-апа. В тонкостях научилась готовить еду, привычную для отца и наших родственников. Что ели в нашей семье в пятидесятые годы? У нас ели черный хлеб с кружочками лука, а иногда с повидлом, потребление сахара было ограничено, он был комковой, его заворачивали в плотную ткань, а затем молотком комки дробили на мелкие кусочки. Чай пили в прикуску с колотым сахаром, по утрам чаще всего ели манную кашу. Летом в достатке были овощи и фрукты со своего огорода. В преддверии праздников мама готовила плов из узгенского риса и домашней курицы. Желтую морковь резала соломкой, пиалой отмеряла рис, высыпала на стол, и мы помогали ей очистить его от мелких камушек и курмака. Плов мама готовила в казане на хлопковом масле, клала зиру, чеснок, острый перец. Когда отец приходил в хорошем настроении, он говорил: «Мурка приготовь гюльчатай». Мама хорошо разогревала масло в казане, затем в масло выкладывала маринованную баранину, обжаривала ее и тушила под закрытой крышкой. По ходу добавляла нарезанный лук с морковью, все смешивала и продолжала тушить. Тонко раскатанное тесто нарезалось ромбиками, и они отваривались в отдельной кастрюле в обычной присоленной воде, затем выкладывались на большое блюдо. Баранина с овощами раскладывалась поверх теста, Дегустируя пищу, отец не переставал расхваливать кулинарные способности мамы. Особенно вкусно она пекла круглый ароматный хлеб, а когда выпекала лепешки в тандыре, мы, дети, с нетерпением сидели и ждали, когда придет очередь каждого попробовать лепешку из маминых рук. Во дворе нашего дома был погреб. Здесь всегда стоял особенный густой запах сушеных фруктов, варенья, всяких специй. Стояли там бочки, наполненные квашеной капустой с мочеными яблоками и солеными огурцами, помидорами. На стенах развешаны были венки из сушеных овощей и фруктов, нанизанных на шпагат. Ко всему этому примешивались запахи картофеля, моркови, сырости и плесени. С улицы боковая дорожка вела к входу в дом, слева от дорожки росли персиковые деревья, сливовые, черешня и два вишневых дерева. В пору цветения они походили на невест в белоснежных свадебных платьях, а их плоды использовали для варенья и наливки.

Росло также в саду не менее десяти сортов винограда, одна из многолетних лиан нависала над топчаном. Он манил нас под сень этой беседки, хотелось расположиться поудобнее в тени виноградных лоз и наслаждаться жужжанием летних пчел, пением птиц в саду. И был у нас особый позднеосенний сорт яблок, такие зеленые твердые яблоки, которые сносили на чердак, переслоив их опилками, и они медленно-медленно дозревали там, доходя до кондиции только зимой. Бабушка готовила замечательные вареники из вишни, картошки и капусты. Она была родом из Украины и навсегда сохранила память о ней и верность языку, он был нам привычен с детства.

Мама была строга с детьми, пошедшими в школу. Содержание четырех школьников требовало большой самоотдачи, их надо было одеть, обуть, накормить, оградить от дурного влияния улицы. Всем лучшим стремилась наделить детей, о себе родители заботу оставляли на потом, и даже когда было очевидно, что лучшее уже в прошлом, все равно – потом. В девять лет я тяжело заболел. Горячка. Время не имело ни начала, ни конца. Через это я прошел во время болезни тифом. Палата была инфекционной, но мама наотрез отказалась ее покидать. Когда самые тяжелые дни миновали, я стал замечать, что в то время как все другие странности постепенно исчезают, я открывал глаза среди ночи и у изголовья видел маму. Я просил пить, и заботливая рука, подававшая мне прохладительную влагу, была рука мамы. Напившись, я опрокидывался на подушку, и лицо, склонявшееся ко мне с надеждой и лаской, было лицо мамы. Я вновь учился ходить и только через два месяца с трудом добирался до школы.

В нашем городе была четыре общеобразовательные школы, одну из них все братья окончили в шестидесятые годы. 60 лет назад дети учились 10 лет, мне выпало 11. После 8 класса из школы уходили те, кто не имел желания учиться. Часть учащихся нашего класса предпочитали учиться в строительном профтехучилище или сразу шла на завод ремонтно-механический, учениками слесаря или токаря. Провинциальный городок со своим укладом находился в стороне от культурных и образовательных центров, жил своей размеренной неторопливой жизнью. Те, кто дождался повестки из военкомата, уходили служить с охотой. Без всяких душещипательных прощаний, без битья в грудь, без слез по поводу трех-четырех пропавших лет. От службы не уклонялись. Во-первых, налажен был строгий учет военнообязанных, во-вторых, это позволяло насытиться новыми впечатлениями, увидеть иные края. Призывников южных широт отправляли на север, и наоборот. На улицах, вне родительского контроля, насаждалась тюремная романтика. Это, как правило, озвучивалось репертуаром песен или рассказами бывалых. Случалось, юнцы становились наркоманами. Перспектива продолжить образование в вузе воспринималась окружающими сдержанно по многим причинам: низкий достаток в семьях, слабые знания, полученные в средней школе, высокая заработная плата квалифицированного рабочего превышала оклад инженера, врача или педагога.

Жизнь в условиях однообразия, отсутствие новизны угнетала. Наш юношеский возраст наступил в разгар холодной войны, о которой мы не подозревали, но ощущение ее проявлялось в пугающей перспективе ядерной войны. Что-то слышали о Карибском ракетном кризисе, но толком никто ничего объяснить не мог. Периодически проводились учения гражданской обороны, обучали пользоваться противогазом, выпускались различные пропагандистские листки о том, как уберечься от ядерного взрыва и его последствий. Осознание своей отстраненности от центра никогда не обсуждалась в нашей семье, у нас всегда присутствовала уверенность, что дальше мы вырвемся из обыденности, в которой завязли. Мы грезили о Москве. Но это была мечта не столько по какому-то реальному городу-центру политической и экономической власти, сколько по какому-то несуществующему идеальному месту всего лучшего, о чем мы читали в книгах. И вот это четкое разделение мира на «просвещенный центр» и «забитую пассивную периферию» навсегда определило систему наших координат.

Через много лет, уже студентами мы поинтересовались у отца, почему он, придавая большое значение образованию, при каждом удобном случае внушал детям необходимость упорно и настойчиво учиться. Внешне он был не очень озабочен их школьными делами и питал стойкую неприязнь к родительским собраниям. То, что ответил отец, достаточно хорошо и убедительно характеризует как его самого, так и отношение к людям. Такого чувства горечи и досады, как на том первом родительском собрании, на которое я тогда попал, мне доводилось испытывать очень редко. Почему-то школьные учителя превратили родительское собрание не в совет единомышленников, на котором договариваются, как лучше воспитывать детей, а в сборище обвинителей, доносчиков и провинившихся. На протяжении всего собрания учителя только и делали, что доносили родителям на их детей и обвиняли взрослых в неумении воспитывать своих чад. Дети же в глазах учителей были непослушными оболтусами, неуправляемыми, злостными хулиганами.

Родителей настраивают против собственных детей. Дело не только в том, чтобы обучить школьника наукам, но и в том, чтобы развить в нем любовь к ним, дать ему повод для учения. Большое воздействие на младших детей оказывал старший брат. Он хорошо рисовал, интересовался искусством и точными науками. Сосед по дому, художник и скульптор Василий Владимиров, подметил творческую жилку и сделал его своим помощником. Работать предстояло в Майлуу-Суу, закрытом городе для свободного посещения, в связи с добычей урановой руды, который снабжался продуктами по особому режиму. Брат купил чемодан конфет. Дома он открыл чемодан, мы чуть не задохнулись от восторга. Конфет самых разных сортов, с ликером, шоколадных, обернутых в цветные станиолевые бумажки. Нас покорил их сказочный вид и вкус.

Его трудолюбие проявлялось и при сборе хлопка. В седьмом классе он за сезон собрал две тонны хлопка-сырца, за что был удостоен награды – поездки на ВДНХ в Москву. Однако для путешествия не оказалось подходящей одежды и купить ее было не на что. Поездка так и не состоялась.

Дети с 5 по 11 класс полтора-два месяца в году собирали хлопок. О комфортных условиях невозможно было и мечтать. Что не могло не сказаться на их будущем здоровье. О качестве школьного образования никто не думал. Жили, как правило, в колхозном доме культуры или актовом зале школы, спали на полу. У одной стены мальчики, у противоположной – девочки, на сцене – учителя. Завтракали и ужинали тем, что захватили из дома, обед готовил повар, один из школьников. Дети постарше отнимали еду у тех, кто послабее, а тех, кто жаловался, били.

По ночам обстановка была близка к условиям жизни малолетних правонарушителей. Преподаватели мало влияли на подростков. Во время сбора урожая устанавливалась дневная норма, которая менялась в зависимости от созревания хлопка. Негласные правила строго исполнялись, их устанавливали неформальные лидеры; так мы приобщались к взрослой жизни. Пришлось нам наблюдать опрыскивание хлопчатника с самолета. Через несколько дней листья становились сухими, опадали. Так происходила подготовка к механизированному сбору хлопка. Сортность машинного сбора уступала ручному, но превосходило в производительности труда. Поле после такого сбора производило безрадостное впечатление, особенно для нас, школьников. Оно было сплошь усеяно крошечными остатками хлопка, ощипками, которые предстояло собирать нам.

К середине октября коробочки с хлопком высыхали, верхние ее части заострялись, подушечки пальцев детей травмировались, трещины засорялись, начинали гноиться, приобретая желтый цвет, их заклеивали лейкопластырем. Это не являлось причиной освобождения от работы. Особенно страдали девочки, у которых к тому же наступал критический период, и санитарные условия не позволяли выполнять процедуры, необходимые в таких случаях, отсутствие нормальных туалетов дополняли страдания – освобождали кишечник в поле. Раз в десять дней детей автобусами возвращали домой для мытья в бане и пополнения запасов еды.

Впервые публично осудил принудительный сбор хлопка детьми в конце 1960-х годов секретарь ЦК комсомола республики Виктор Лобусов; вскоре он был переведен на другую работу.

В ту же пору нам, подросткам, была по нутру атмосфера, царившая среди школьников: первые симпатии, песни, танцы вечером под аккордеон или граммофон; мы с нетерпением ждали вечерних развлечений. Прерывалась стерильная строгость школы: ей на смену приходила относительно вольная, без присмотра родителей, при отсутствии тотального контроля учителей жизнь.

В одиннадцатом классе мы работали на хлопковых полях колхоза «Коммунизм» Сузакского района. Председателем колхоза был Юнусов Олимжан, строгий и рачительный хозяин. Он носил гимнастерку защитного цвета из дорогого сукна, галифе и хромовые сапоги, из голенища выглядывала камча (плетка). С раннего утра до поздней ночи его можно было видеть верхом на лошади, объезжающим хлопковые поля. За внешней суровостью скрывалось доброе сердце хлебосольного хозяина.

На фотографии учащиеся 11-го класса средней школы № 4 города Джалал-Абада (слева направо): Олег Каюпов, я, Володя Крыков, Борис Аверков, Виктор Романов, Володя Кунченко. Сузакский район, колхоз «Коммунизм», октябрь 1964 года. Мы стоим на веранде дома, в одной из его комнат проживали девочки, в другой – мальчики. Учитель труда Федор Михайлович, фронтовик-танкист, у которого мы таскали папиросы «Беломорканал», обосновался на веранде. Кадр сделан ранним утром. Нам предстоит вскоре выйти в поле; на голове Олега армейская панама, слегка надвинутая на глаза; через год он станет студентом московского института. Борис и Виктор после окончания Бакинского высшего военно-морского училища им. С. М. Кирова в звании капитанов первого ранга закончат службу один во Владивостоке, другой на Сахалине, Володя Кунченко станет заслуженным артистом России, после завершении Московской консерватории. Рабочая одежда у некоторых подпоясана скрученными фартуками, они при сборе хлопка быстро изнашивались, а при сборе курака едва ли выдерживали три-четыре дня. Нам выдавали новые, мы их туго скатывали и вращали вокруг себя, а потом резко прерывали вращение в воздухе, раздавался сухой звук, похожий на револьверный выстрел. Нечто подобное мне приходилось видеть через полвека в Юберлингене, в немецкой Ницце, на праздновании фастнахта. Переодетые в пестрые костюмы шутов, демонов, чертей, трубочистов своими шествиями по городским улочкам старались произвести как можно больше шума – звеня бубенцами, щелкая кучерскими бичами. На главной площади города, у церкви Св. Николая устраивали смотр владеющих кучерскими кнутами. Вот и мы, не подозревая о существовании такой традиции, состязались в мастерстве. Такая забава ткани урон не наносила, однако развивала ловкость и сноровку. Одежда и обувь, цепляясь за стебли хлопковых растений, неровности почвы, приходила в негодность, поэтому ее шили и покупали из прочной ткани, как мы ее называли «драп-дерюга». Она придавала нам такой неловкий вид, что совершенство пропорций наших тел можно было увидеть только в бане. По мокрой и холодной погоде надевали кирзовые сапоги, по сухой – китайские кеды «Два мяча».

После трудового дня мы иногда приобщались к куреву, дегустировали спиртное, а затем жевали заварку чая, чтобы унять ее запах. Вздыхали, танцевали и прохаживались с одноклассницами, они пели нам под звездным небом песни, берущие за душу, песни, от которых щемило сердце. Опираясь спинами друг о дружку, голоса их наполняли все вокруг дыханием чувственности, невинной и влекущей. Спорили с молодой учительницей истории о причинах прихода к власти национал-социалистов в Германии. Рассуждали о жизни в Америке, где роют золото, где грабят почтовые поезда, пасут стада на бескрайних просторах прерий. Сочувствовали Китаю и его бедствующим жителям. Не предполагая, что еще при нашей жизни Китай станет крупнейшим инвестиционным финансовым центром мира, центром роботостроения, искусственного интеллекта и цифровизации, будет осуществлять мегапроекты планетарного масштаба. У нас даже находилось время на решение математических задач под редакцией Антонова и др., а через полгода мы приобщились к чтению Фейнмановских лекций по физике, только что изданные на русском языке. Как ни парадоксально, но хлопковая пора вовсе, не вызывала у нас уныния, а слова – первый сбор, подбор, хирман, курак, ощипки, гузапая, убегающие поля, пересекаемые арыками – переплетались с чувством уверенности в предстоящей насыщенной, продолжительной жизни.