Текст книги "Набросок скомканной жизни"

– Ладно, – процедил Матвей сквозь зубы. – Мы еще посмотрим, кто кого…

И отключился.

Бросив телефон на кровать, он вскочил. От усталости не осталось и следа. Ему нужно было видеть свою картину. Ужасающее чувство незаконченности посетило его измученный, в этот раз уже абстиненцией, мозг.

Холст стоял посреди тонущей в белесом полумраке светлой питерской ночи и манил Матвея, звал шепотом, тихонечко так, словно в западню…

Ему показалось, что за дверью, той самой, ехидной, зыбкой и страшной, стоит Кира. Смотрит на него и улыбается победно.

Матвей задержал дыхание на миг, потом шумно выдохнул и ринулся к мольберту, схватил картину и отшвырнул ее к стене. Холст жалобно стукнул углом о комод, и Матвей злорадно бросил картине:

– Посмотрим кто кого!

Он поставил на мольберт чистый холст, обошел его справа налево, как хищник в клетке прохаживается перед зеваками, сладко мечтая про себя, с которого из них он начал бы обед. Но Матвей думал о другом. Нет, он никогда больше не нарисует Киру-Ксюшу! Никогда ее образ не возникнет на его холсте! Она недостойна этой чести!

А вот другая…

Матвей раздул ноздри, злясь сам на себя. Два дня заключения в этой импровизированной тюрьме – и он уже сошел с ума! Рисовать Милену… Он ни разу не нарисовал ее, ни даже глаза не дал ни одному портрету… Слишком больно было даже вспоминать ее! А теперь… Без спасительного виски, без поддержки, без сил…

Матвей глубоко вздохнул. Неважно. Все уже неважно. Пусть будет больно, пусть душа – если она еще есть в его теле – захлебнется тоской и ненавистью ко всему миру, быть может, это поможет ему, наконец, уничтожить себя. Даст толчок. К действию.

Он снова вздохнул, судорожно, резко, несколько раз, словно набираясь смелости, и взял тюбики с черной и белой красками. Поехали!

* * *

Ксюша заглушила мотор и расслабила руки на руле. Все, последний раз! И дальше пойдет нормальная жизнь, человеческая, простая, как у ее сверстниц и подружек по факультету. Она, наконец-то, остановится и отдохнет…

Пора идти. Клиент не из тех, что ждут запоздавшую эскорт. Ксюша достала из сумочки пудреницу и глянула в зеркальце, проверяя макияж. Все было в порядке. Она совершенна, как всегда. Она ангел, снаружи и внутри, и ее ценят именно за то, внутреннее тепло, за свет, идущий из сердца, а не из накрашенных глаз.

Но усталость души требует свою дань. Пора прекращать раздавать свое тепло направо и налево. Теперь у нее есть Эм, она нужна ему и сделает все, чтобы вылечить его.

Элегантным жестом выбросив из машины стройные ножки в черных чулках, Ксюша вышла на улицу. Престижный дорогой район, помпезные бутики с заоблачными ценами и ее любимый тихий клуб для очень богатых и очень известных людей. На такой улице ее изящная спортивная Аудюшка ТТ смотрелась как раз в тему. Машинку ей подарил Вилли, взбалмошный сынуля одного из питерских олигархов, в благодорность за услугу: Ксюша вытащила этого мальчишку из одной очень неприятной истории, из-за чего ей и пришлось воспользоваться документами Киры Пастернак…

Ксюша мимолетно улыбнулась, вспомнив Вилли, по паспорту Владика, и его стильный причесон с длинной челкой, но тут же выбросила его образ из головы. Надо сосредоточиться на сегодняшнем свидании. Обо всем остальном можно будет подумать завтра.

В клубе, как всегда, было тихо, сумрачно и романтично. Звучала нежная музыка из прошлого века, мерцали свечи на столах, играя бликами на лепестках свежих цветов, там и сям виднелись силуэты в костюмах и другие – в элегантных платьях, со сложными прическами. Ксюша прошла к барной стойке, приглушенно стуча каблуками по ковровой дорожке, и знаком подозвала Игоря, сегодняшнего бармена.

Тот подмигнул ей с веселой ухмылкой:

– Твой уже здесь! В пипинге.

– Что он пьет? – деловито спросила Ксюша, устраиваясь на высоком деревянном табурете и поправляя безупречные локоны на плечах.

– Ром с корицей, – шепнул Игорь, принимаясь с отстраненным видом протирать пепельницу. Ага, клиент на подходе. Ром? Хм хм, значит, Роберт решил остаться с ней на весь вечер и, может, на ночь. Уж его привычки она знала наизусть.

Он присел рядом. Костюм, галстук под цвет ботинок, седые волосы зачесаны набок. Представительный, грузный, но подвижный, Роберт выглядел гораздо старше своих пятидесяти лет, а вел себя иногда вообще как подросток! Конечно, клиента звали совсем по-другому, но Ксюша окрестила его Робертом и, даже узнав про него все подробности, по привычке шифровала данные даже в собственной голове.

Теплая рука провела по ее талии, спустившись к ягодице, тяжелое, приторно-сладкое коричное дыхание обдало шею, и Роберт чмокнул ее в щеку:

– Стелла… Опаздываешь!

– Прости, котик, пробки, – звонким голоском ответила Ксюша, прижимаясь к его большому телу. – Больше не буду!

Мужчина шумно вздохнул и кивнул бармену. Тот без вопросов достал из ведерка со льдом запотевшую бутылку шампанского, скрутив проволочку, с легким хлопком откупорил ее и наполнил высокий хрустальный бокал для Ксюши. Она изящно подняла бокал и, не чокаясь, отпила глоток:

– Спасибо.

– Пойдем? – спросил Роберт, кивая на тяжелые, свисающие волнами складок до саиого пола, шторы в глубине зала. Ксюша с улыбкой кивнула, отпивая еще один глоток. Шампанское было превосходным, но из бутылки она выпьет максимум два бокала. Напиваться нельзя. Она останется профессионалом, сегодня ее усилия будут увенчаны успехом. Благодаря Роберту.

Они устроились на банкетке, бутылка шампанского на низком столике, Ксюшины ноги на коленях у мужчины. Ее ладонь поглаживала его упитанное плечо под лацканом пиджака. Роберт налил пузырящейся жидкости в бокал и, подав Ксюше, сказал почти жалобно:

– Я не хочу, чтобы ты бросала меня!

– Роберт, котик мой, так надо, – нежно ответила Ксюша. – Я же тебе объяснила…

– Я буду скучать, – глухо и обиженно продолжил мужчина. – Ты единственная в моей жизни…

– Котеночек, – Ксюша села на его колени, ласково растрепала седые волосы, отчего солидный Роберт стал похож на киногероя семидесятых, и прижалась щекой к его гладко выбритому лицу. – Не говори глупостей! Я представлю тебе мою близкую подругу, она лапочка и будет очень нежна с тобой!

– Я тебя хочу! – капризно ответил Роберт, крепко обнимая ее. – Почему ты не соглашаешься жить со мной?

– Ну сам посуди – все будут шушукаться за твоей спиной, противно хихикать и сплетничать, – терпеливо объяснила Ксюша. – Ты же взрослый человек, у тебя очень важный пост и ответственность, а тут такой пердимонокль…

– Да знаю я все это… Знаю, – вздохнул Роберт, скользя рукой по ее бедру. – Привыкну я к твоей подружке… Будем вместе тебя вспоминать…

– Ты душка, мой котеночек, – нежно и абсолютно искренне улыбнулась Ксюша. Что поделать, Роберт был ей глубоко симпатичен, большой романтик, задавленный весом обязанностей своей высокой руководящей должности. Да и помог он ей за этот год достаточно, чтобы испытывать к нему даже не просто благодарность, а огромную благодарность. Именно поэтому Ксюша передаст его из рук в руки Софье, а не оставит в поисках другой эскорт. Сонечка умничка, из ее сердца струится настоящее живое тепло нежности, дающее клиентам возможность почувствовать себя единственными и неповторимым.

– Думаю, тебе не терпится уладить практическую сторону нашей сегодняшней встречи, – в голосе Роберта прозвучали сухие нотки, и Ксюша покачала головой:

– Ну что ты! Это подождет!

– Как же, как же, – мужчина усмехнулся и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой, но увесистый конверт. Ксюша с трепетом приняла его, заглянула внутрь. Паспорт. Права. Банковская карточка, прикрепленная скрепкой к контракту. Бумаги, сложенные вдвое. Новая жизнь.

Прижав конверт к груди, Ксюша задержала дыхание. Иначе заплакала бы от радости и благодарности. Роберт смотрел на нее с улыбкой, видимо, угадывая все чувства и мысли, танцующие веселую джигу в ее голове. Ксюша сглотнула с трудом и пробормотала:

– Ты прав, так гораздо лучше… Спасибо…

– Не за что, – отмахнулся он, отпивая свой любимый ром с корицей. – Видеть счастье на твоем ангельском личике – для меня важнее всяких спасибо.

Ксюша спрятала конверт в сумочку и приникла к Роберту, лаская его лицо, плечи, руки, и тот жадно обнял ее, собираясь с толком использовать каждый момент этой последней встречи… Пусть… Он заслужил.

* * *

Матвей проснулся поздно. Хотя, каким чувством понять, поздно или рано, если на улице все так же светло, как когда он притащился на старинную скрипучую кровать, всхлипывая от ломки и жалости к самому себе, когда свернулся калачиком, подтянув насколько возможно колени к груди и проклиная все на свете, а особенно хитрую девчонку, владевшую теперь его жизнью.

Взгляд с трудом сфокусировался на настенных часах. Полпервого. Дня или ночи? Приподнявшись на локте, Матвей прислушался. Где-то вдалеке прозвенел трамвай. Под окном процокали уверенные каблучки. День. Люди ходят по делам, едут на обеденный перерыв, возвращаются из магазина… А он спит, уставший физически и морально.

Мышцы заныли как-то разом и все до единой. Матвей выругался, пытаясь потянуться. Ох ты, ни хрена себе! Проклятая боксерская груша! Нафига он ее молотил, как сумасшедший, перед сном? Почему не пошел в ванну вскрыть себе вены? Почему не бился головой о стену, чтобы заставить замолчать гадкое существо, истязающее его уже два дня, с громкой радостью набросившееся на вновь открывшуюся рану в сердце и расколупавшее ее до кровотечения? Нет, он все выместил на груше, а потом в ванной сунул голову под ледяную струю воды… Дохляк! Трус! Мучайся теперь, тройной идиот!

Матвей со стоном сполз с кровати, натягивая куртку спортивного костюма. Не хватало еще простудиться из-за дурацкой холодной воды. Вот дурость! Убить себя у него не получится, никогда… А вот свалиться с гриппом – это он может! Пойти кофе сварить… Или лучше чаю? И пожевать чего-нибудь…

Он прислушался. С кухни до него донеслись знакомые запахи, смесь кофе, поджаренного хлеба, красной рыбы и еще чего-то, давно забытого, но такого вкусного. Матвей услышал шкворчание сковородки, шум микроволновки и нежную песенку, из далекой юности, которую напевала его мама, стирая в ванне папины рабочие штаны и куртку…

Сам того не сознавая, он потянулся на запахи и звуки песенки и застыл в дверях.

Кира, Ксюша или как ее называть, хитрая лиса, заточительница, тюремщица, стояла у плиты и старательно переворачивала кусочки панированой рыбы, шепотом ругаясь на кипящие брызги масла.

– Что ты здесь делаешь? – неприязненно спросил Матвей. Девушка обернулась и радостно улыбнулась:

– Обед готовлю! Хочешь кофе?

– Хочу, – сварливо заявил он, садясь на табуретку у колченогого столика.

Ксюша налила ему горячего ароматного кофе в большую чашку и сказала с воодушевлением:

– Я видела твою картину! Очень… страшно!

– Можешь себе представить, значит… – проворчал Матвей, грея руки о чашку.

Ксюша обняла его сзади и прижалась щекой к волосам:

– Все, я здесь, я с тобой! Я больше не уйду!

– Кира…

– Нет, больше не Кира, – усмехнулась она, снова отходя к плите. – Я вернула настоящей Кире ее документы.

– Так кто же ты теперь?

– Оксана Золотарь.

– Как ты так меняешь имена? – подозрительно спросил Матвей. – Ты связалась с…

– Ни с кем я не связалась, – мягко ответила она. – Наоборот. Теперь моя жизнь принадлежит только мне.

Накрыв рыбу крышкой, девушка присела рядом с Матвеем и тихо добавила:

– И тебе…

– А если я тебя не… хочу? – осторожно спросил он. Ксюша качнула головой, отчего ее волосы упали на лоб и рассыпались по плечам светлой волной:

– Неважно… Навязываться не буду.

– Ксюша… – он ненавидел ее еще вечером, а теперь таял от одного вида ее серых глаз, от этих пухлых губ, которые уже избавились от детского выражения, но не поменяли форму и остались такими же манящими.

– Ксюша, – повторил он, словно пробуя на вкус ее имя, и она подалась вперед, как тянется к руке бездомный щенок. Матвей коснулся пальцами ее щеки, скользнул к уху, вглубь волос… Ксюша приластилась к его ладони и вдруг вскочила, сорвала крышку со сковородки и принялась ругаться на пригоравшую рыбу.

Матвей отхлебнул потихоньку остывающего кофе и вдруг спросил, неожиданно для самого себя:

– Ты останешься ночевать?

Ксюша обернулась со странной улыбкой:

– Если ты меня не прогонишь…

– Это твоя квартира, – буркнул он. – С какого перепоя я буду тебя прогонять…

– Тебе достаточно сказать одно слово, – Ксюша снова занялась рыбой, складывая ее на тарелку. – И я испарюсь…

Матвей поднялся, подошел к ней, колеблясь, но все же коснулся ладонями ее плеч, провел по рукам, нажимая легонько. Ксюша на миг прижалась к нему спиной и оттолкнула:

– Если хочешь есть – сядь за стол!

Матвей послушно вернулся на место. Есть хотелось. Почти так же сильно, как курить. Он машинально потер плечо с бежевым кругляшом патча и нахмурился – надо, наверное, новый налепить. Ксюша поставила перед ним полную тарелку, положила хлеб и озабоченно спросила:

– Хочешь сразу кофе или воды попьешь?

Он пожал плечами. Без разницы. Запах еды достиг его носа и побежал по нервным окончаниям в мозг. Вкусно! И так знакомо!

Паприка с помидорами. Конечно, как он мог забыть злополучный сатараш, съеденный Ксюшей под полбутылки «Советского»? С усмешкой Матвей поддел вилкой несколько потерявших форму кусочков, зажевал. И глянул на девушку уважительно:

– Неплохо!

– Неплохо? – преувеличенно удивилась Ксюша, скручивая крышку с бутылки воды. – Твой сатараш был в десять раз хуже моего!

– Коза, – буркнул Матвей, отламывая кусок хлеба, и по-простому зацепил им кусок панированной рыбы. Это оказался лосось, и Матвей засмаковал любимый вкус всеми фибрами души. Все-таки девчонка здорово готовит! Или это ему после яичницы так кажется?

Ксюша присела напротив с точно такой же тарелкой, но на порядок меньшей порцией, и спросила:

– Ну, ты уже думал, что нарисуешь на новом холсте?

Матвей, не переставая жевать, покрутил головой. Соврал, ну и фиг с ним. Он хотел нарисовать Милену, но не знал, получится ли. Не забыл ли он ее черты? Ее глаза? Пятнадцать лет могли запросто стереть из памяти детали.

– Неправда, – спокойно ответила Ксюша. – Я же вижу. У тебя есть идея!

– Ну а если даже и есть… Что с того?

– Хочу быть причастной к тайне, – загадочно ответила она. – К возрождению Эма.

– Ксюша, – сердито прервал ее Матвей. – Эм – это было давно! Я не стою на месте, я двигаюсь вперед. Если люди готовы заплатить бешеные деньги за десять капель дождя на стекле – я нарисую десять капель дождя на стекле!

– Глупости! – она покачала головой. – Это не искусство. Ты столько работал за деньги, что забыл про удовольствие! А раньше у тебя пальцы чесались – так тебе хотелось рисовать.

Матвей склонился к тарелке. Крыть нечем, козявка права. Ему давно не хочется просто рисовать, для себя, для удовлетворения потребности в самовыражении. И кто он после этого? Художник или бизнесмен?

Ксюша доела, сложила тарелку с вилкой в раковину и подошла к Матвею. Обдав его восхитительным запахом цветочных духов, склонилась к щеке, обняла и шепнула:

– Пошли рисовать!

Он завороженно потянулся к ней, но вместо поцелуя получил палец на губы:

– Пойдем же…

В комнате Ксюша забралась с ногами на старенькое кресло с потертой гобеленовой обшивкой, закуталась в теплый вязаный платок и тихо спросила:

– Это война?

Матвей окинул взглядом незавершенную картину. Монументальный холст – город после бомбежки, черные глазницы окон на посеревшем от пожара фасаде блочного дома, руины, дымящиеся жаркие угли того, что было когда-то жилищем… Все намечено, еще не прописано, но уже так ясно в голове художника. Центр картины был чист. В центре будет нечто страшное и красивое, притягивающее взгляд, гипнотизирующее до кошмаров по ночам. Матвей и сам уже боялся писать, боялся дать жизнь тому, что не давало ему спать многие годы…

– Война, – неожиданно для себя ответил он, осторожно подрисовывая там и сям пожухлые стебельки травы. – Приштина.

– Ты там был…

– В самом конце. Но видел достаточно.

– И тот рисунок, с детской ручкой…

– Пока я не нарисовал его, мне это снилось по ночам.

Матвей поморщился. Зачем все эти вопросы? Но продолжил, наверное, чтобы завершить тему раз и навсегда:

– Мальчишку завалило в кирпичном сарае. Спрятался там от бомбежки… Когда мать увидела его тело… Мы стояли и смотрели, как она, упав на колени, выла от боли, раскачивалась из стороны в сторону, пока кто-то не опомнился и не увел ее…

Детали оживали в памяти Матвея, как оживала обожженная порохом трава под его кистью. Он видел потерянные лица товарищей, которые не знали, как вести себя с таким проявлением горя, видел сгорбленных старух и жмущихся к юбкам детей, качающих скорбной головой дедов с трубками, видел страх и безнадежность в глазах окружавших его людей.

– Ты верующий? – вдруг спросила Ксюша.

– Не знаю, – Матвей пожал плечами, даже не удивившись вопросу. – В церковь не хожу. С Витькой иногда разговаривал раньше… С отцом Никодимом, то есть. Он со мной вместе служил…

– Знаю, – мягко улыбнулась Ксюша. – Я тоже с ним говорила. О тебе.

– И что он о мне такого рассказал? – слегка напрягся Матвей. Убить Витьку, если проболтался о чем-нибудь…

– Ничего. Только просил звонить ему чаще.

– Ты же заблокировала мой телефон, – обиженно ответил Матвей.

– Его номер разблокировала.

– Ксюш, тебе никогда не говорили, что ты странная?

Короткий смешок. Она повозилась в кресле, устраиваясь поудобнее, и ответила тихо:

– Много раз, но я им не верила…

– Поверь мне.

– Верю…

Ее глаза были закрыты, и Матвей усмехнулся. Пусть спит… Выросла девочка, но осталась такой же непосредственной и трогательной, какой он рисовал ее в Ростове…

В окошке все еще светило неутомимое питерское солнце, когда Матвей выпустил кисть из сведенных судорогой пальцев. Зажмурился несколько раз, расслабляя покрасневшие от напряжения глаза. Хотелось спать. Картина утомила его, высосала все силы. Пора в кровать, все равно делать больше нечего…

Он глянул на Ксюшу. Она спала сладко, приоткрыв рот, откинув голову на подлокотник, и Матвей, усмехнувшись, аккуратно сгреб ее тонкое легкое тело в охапку и понес в большую комнату. Устроив Ксюшу на кровати, быстро разделся и лег рядом. Сладкая истома охватила его тело от ее парфюма, и Матвей придвинулся ближе, обнимая ее за талию под тонким одеялом. Ксюша вздрогнула, прижала его руку ладонью к животу и сонно пробормотала:

– Не надо… Не сейчас…

Матвей кивнул сам себе, закрывая глаза. Не сейчас так не сейчас. Она рядом, и это стоит дороже, чем любые ласки и поцелуи. Он подождет. Сколько надо.

* * *

– Я волнуюсь, как девственница перед первой брачной ночью…

– Все будет хорошо! Соберись и улыбнись!

Матвей почувствовал твердое пожатие пальцев и невольно выпрямился. И правда, чего он колотится? Примут так примут, а нет – переживет! Не умрет ни от стыда, ни от голода…

Ксюша аккуратно поправила воротник его рубашки и нежно провела ладонью по щеке:

– Ты талант! И я горжусь тобой!

– Давай свалим домой, – тихо предложил Матвей, пытаясь ухватить ее за ягодицу, но Ксюша шлепнула его по руке:

– А ну-ка успокойся! Что за детский сад?! – при серьезном лице ее глаза смеялись, и Матвей смиренно вытянул руки по швам:

– Слушаюсь, шеф!

– Начинается! – возбужденно шепнула Ксюша, и он против воли напрягся. Вот он, поворотный момент его карьеры! Сейчас все решится, пан или пропал…

Журналисты заполнили небольшой отрезок зала, отведенный для прессы. Вика появилась откуда-то сбоку, любовно оглядела Матвея с ног до головы и закатила глаза:

– Мон шер, ты прекрасен!

– Вика, не стебись, – поморщился он. – Мне страшно!

– Иди ты! – фальшиво удивилась Вика. – А бросить пить не страшно? Давай, очаровывай их! Тебе три месяца картин наверстать надо.

Матвей судорожно вздохнул и кивнул:

– Поехали…

Журналисты долго насиловали его в обе половинки мозга, задавали каверзные вопросы, пытались вывести на чистую воду, но остались с носом. Где-то в глубине души, очень глубоко, Матвей понимал их и сочувствовал их страданиям, но разбил все надежды на небольшой локальный скандальчик. Спрашивали про похищение – а похищения не было, сам удалился от мира, сам пришел в милицию отменить розыск и заявление «против Х», которое подала прекрасная гламурная Нелли в искусно вызванных слезах. Спрашивали про Нелли – отказался обсуждать отсутствующих и посоветовал почитать сплетни в глянцевых журналах. Спрашивали – ехидно и с издевками – про бывшую работу Ксюши, на что та с милой улыбкой изящно и культурно послала журналистов в познавательный эротический поход.

Когда личные темы иссякли, спросили и о картинах, но уже как-то вяло. Вика вякнула шепотом, что все пропало, что без пороков и странностей Матвей нахрен никому не будет нужен, на что тот отмахнулся и с широкой улыбкой выдал вдохновенную четырехэтажную тираду о световой концепции и игре кистью с цветами. Журналисты быстро заскучали и тараканами разбежались к фуршету, на ходу разбирая шампанское с подносов невозмутимых официантов.

Вот тогда Матвей вздохнул, почти не скрывая облегчения, и повел Ксюшу под руку по аллее галереи. Критики с завороженными лицами скучковались перед серией картин и рисунков, простенько и со вкусом объединенных под названием «Война». Интеллигентного вида дамочек в модных роговых очках и нетрадиционной ориентации мужчин в повязанных на шее цветных шарфиках колбасило от простоты и точности переданных на холстах эмоций. Они однозначно не знали, что сказать и каким умным словом обозвать это «художественное падение Белинского». Питерский бомонд явно скучал по пятнам, квадратным кругам и прочим изыскам вроде тени от жалюзей, и затравленно озирался в поисках какой-нибудь мало-мальской, ни к селу ни к городу поставленной точки.

Матвею было плевать на критиков. Обняв Ксюшу за талию, он смотрел на ту самую, законченную еще в заточении, картину разрушенной бомбами Приштины. В центре лежала убитая девушка, словно куча ненужного тряпья, словно огромная подстреленная птица, такая прекрасная и величественная в полете и такая уродливая в смерти. Из тела девушки, наполовину закрывая белесым туманом разметавшиеся по обожженной траве черные волосы, взлетала ее душа. Оборачиваясь на руины родного города, на сожженные взрывами дома, чуть неправильное, но оттого не менее красивое лицо было полно сожаления и грусти. Глаза девушки смотрели на остающегося в бренном мире войны, упавшего на колени от отчаянья и боли, молодого десантника в запачканной кровью и грязью тельняшке и сбитом на затылок голубом берете. Он был всего лишь маленькой фигуркой на большом холсте, главным образом картины оставалась летящая с неохотой в небеса непорочная душа любимой девушки.

Ксюша вздохнула, прижимаясь к мужу:

– У меня всегда мурашки по коже, когда я смотрю на «Ангела»…

Матвей промолчал. Он знал почему. Ведь Ксюша была рядом с ним все время, пока он мучал себя этим своеобразным мазохистским психанализом, рисовал сквозь слезы, бился с боксерской грушей от бессилия перед смертью и собственного бессилия перед картиной. Ксюша молилась в один голос рядом с ним после задушевной беседы по телефону с отцом Никодимом, гладила Матвея по волосам, пока он беспокойно спал, мучимый кошмарами, отдавала свое тело данью за его страдания, слушала сбивчивые рассказы о Югославии, о Милене и о смерти… Они все прошли вместе. Матвей уже не мог представить свою жизнь без Ксюши. И поэтому, как только железная входная дверь наконец распахнулась перед ним, повел девушку прямиком в ЗАГС, минуя милицию.

– Моя муза, моя козявка, – шепнул он Ксюше в пряди светлых волос, – я задолжал тебе по-крупному!

– Пожалуй, я возьму долг натурой, – усмехнулась Ксюша. – Все равно никто ничего не купит сегодня, ты наконец-то станешь нормальным, талантливым и бедным художником!

Матвей хотел притвориться разгневанным, но их беседу прервала Вика:

– Хорош лизаться, голубки! Там один сумасшедший хочет купить всю «Войну»!

– Не продается, – лениво качнул головой Матвей. – И не обсуждается.

– Матюшечка! – взмолилась вспотевшая от ужаса Вика. – Такие деньги! Ну помнишь «Зеленую точку»? Прибавь два нуля сзади! Ну?!

Аргумент пропал даром. Матвей лишь удобнее устроил руку на талии Ксюши и поменял угол взгляда на «Ангела». Ксюша сердито глянула на Вику:

– Ты агент или уборщица? Всучи ему «Призрак двери» и все ужастики иже с ним, пусть пугается на здоровье за свои же деньги!

Вика, посопротивлявшись для порядку, прониклась идеей, но отходя буркнула достаточно громко, чтобы девушка услышала:

– Все-таки Нелли была сговорчивей…

– Хочешь, я поменяю агента? – задумчиво спросил Матвей. Ксюша тихо засмеялась:

– Да куда ж ты без Вики! К тому же она права…

Матвей покачал головой, косясь на принявших свой обычный самоуверенный вид критиков:

– Без тебя я никуда… Поехали домой.

Уже на выходе он серьезно бросил оторопевшей Вике и изумившемуся покупателю:

– Продашь войну – сожгу все картины!