Текст книги "Она доведена до отчаяния"

Часть II
Киты

Глава 8

Мистер Пуччи, консультант в старшей школе Истерли, субтильный человечек с маленькими ручками и накладкой на лысине, был моим единственным другом все три с половиной отвратительных года обучения.

– Привет, товарищ, – говорил он мне на перемене, когда я плелась мимо кабинета, не отрывая взгляд от линолеумных квадратов, жадно ожидая этих слов. Его крошечный уголок, где никогда не бывало солнца, я знала почти так же хорошо, как собственную комнату: потрепанные жалюзи, нецветущие герани на подоконнике, постер с закручивающимися уголками на желтой стене из шлакоблоков. «Я тащусь от старшей школы», – гласил он. На аккуратно прибранном письменном столе у мистера Пуччи стояла кубическая фоторамка с лицами племянников на каждой грани. Они называли его дядей Фабио – это мне тоже было известно.

Я пользовалась покровительством мистера Пуччи и одновременно питала к нему ревнивый собственнический инстинкт. Я молча проклинала мальчишек, передразнивавших его пришепетыванье. Ненавидела других консультируемых, отнимавших у него время своими тривиальными проблемами, когда я ерзала на стуле в его кабинете с очередным личным кризисом. Мистер Пуччи поддерживал меня на протяжении восьми отстранений от занятий за курение, шестидесяти семи дней прогулов за один только выпускной класс и все четыре года несправедливых учителей. Он приободрил меня, когда пришлось заплатить 230 долларов за простроченные библиотечные книги. Он поговорил с учительницей физкультуры, и она освободила меня от посещения общей душевой. Кроме того, лично звонил родителям футболистов, которые шутки ради организовали кампанию за мое избрание королевой Недели Духа. Преподавательница испанского, сеньорита О’Брайен, видела во мне лишь имя в журнале, а не живого человека с уникальными и деликатными личными проблемами, и только мистер Пуччи добился, чтобы от меня отстали с иностранным языком. Мы действительно были товарищами – при нем я ругалась, доверяла ему свои секреты и рыдала в его промокашку после каждого грубого замечания, брошенного в мой адрес одноклассниками. Но в апреле, когда до окончания школы оставалось всего ничего, мистер Пуччи вызвал меня с урока и вдребезги разбил мне сердце.

В кабинете пахло мамиными «Табу». Мать в своей форме кассирши сидела на незнакомом металлическом складном стуле, специально принесенном по такому случаю. Мои табели были веером разложены на столе мистера Пуччи.

– Присядь, Долорес, присядь, – начал он, указывая на мое обычное место. Его улыбка показалась мне незнакомой. – Я пригласил твою маму, чтобы мы втроем поговорили о твоем будущем.

Это была ловушка, засада.

– А нельзя ли в другой раз? – спросила я. – У меня скоро важная контрольная, надо готовиться. И мигрень вот-вот разыграется.

Мама с тихими щелчками открывала и закрывала свой ридикюль.

– Долорес, я же специально отпросилась с работы! Надо послушать, что скажет мистер Пуччи.

Я вдруг поняла, что они вели тайные телефонные переговоры за моей спиной. От этого открытия я внутренне обмякла. И присела.

– После тщательного анализа потребностей и способностей Долорес, миссис Прайс, я рекомендую ей поступить в колледж, несмотря на то что тут написано.

Потому что истина, продолжал мистер Пуччи, заключается в моей любви к чтению и потенциале, которые некоторые преподаватели во мне чувствуют. Преподаватели! Есть два типа учителей: те, кто обращается с тобой как с дерьмом, и те, кто готов залюбить тебя до смерти со своим гейгеровым счетчиком надежды. Сидя с бесстрастным лицом, как у Джули из «Отряда «Стиляги», коленями я вдавливала и отпускала боковую стенку металлического стола. Я так любила мягкость мистера Пуччи и наши ритуалы! Миллион раз во время наших разговоров мне представлялось, как подаюсь вперед и обнимаю его за тонкую талию, сомкнув вокруг пальцы.

– Так вышло, что я верю в будущее Долорес, миссис Прайс, – хрупкое встревоженное личико мистера Пуччи обрамляли листья герани. – Если она не пойдет в колледж, вы обе будете жалеть об этом до конца жизни.

Словом «жалеть» он сорвал джек-пот. Именно жалость двигала моей матерью с той самой ночи, как Роберта проводила меня обратно через улицу. Мама настояла, чтобы я поехала в приемный покой неотложной помощи, хотя эта помощь требовалась две недели назад. По дороге зубы у нее неподконтрольно стучали, а я сидела, как каменная статуя. Мать считала меня не тем, кем я была на самом деле – соучастницей детоубийства, а невинной жертвой Джека Спейта. Своими требованиями я могла поставить ее на колени. Так я и сделала.

Я настояла, чтобы мама скрыла нашу ужасную тайну от отца и не стала выдвигать обвинений против Джека, который сбежал по задней лестнице с вещами ровно через неделю, когда мы ездили в Потакет навестить бабкиных кузин.

– Поверьте, я только и мечтаю, чтобы этот грязный ублюдок сгнил за решеткой, – говорила она следователю у нас в гостиной. – Но девочке, которая сейчас сидит наверху, тринадцать лет. Ради нее нужно сделать вид, что ничего не произошло.

Из жалости мама оплатила мне домашнее обучение, хотя и клялась на стопке Библий, что ни одна живая душа в Сент-Энтони не разнюхает, что случилось. Первый репетитор, мистер Макрей, странно на меня посматривал. Вторая, миссис Данкель, учительница на пенсии, с напудренный шеей и керамическими браслетами, стучавшими по кухонному столу, задремывала, когда я читала ей домашние задания. Она была безопасной и приятной, в отличие от доктора Хэнкока, психиатра, к которому меня заставили ходить. Из жалости мать сказала доктору Хэнкоку, чтобы прекратил его еженедельные попытки разговорить меня насчет Джека Спейта. Это по моей просьбе, объясняла она, хотя я скорее предъявила ультиматум: еще одна сессия с психиатром, и я поднимусь на чердак со столовой ложкой и флаконом «Драно»[10]10
  Чистящее средство.


[Закрыть] и покончу с собой.

Город Истерли объявил меня достаточно нормальной, чтобы посещать обычную школу. В маминых записках о моем плохом самочувствии всегда упоминалась жалость. «С сожалением сообщаю, что Долорес заболела, у нее простужено горло… проблемы с желудком… сильный насморк», – писала она в те дни, когда меня одолевала депрессия или я была слишком взвинчена, чтобы идти в школу. Она никогда не отказывалась написать за меня упражнения, хотя ей не нравилось лгать – это было видно по ее мелкому, резкому почерку. Со временем мамино сочувствие вылилось в ритуал еженедельных утешительных призов жертве насилия: по воскресеньям она приносила из магазина полные сумки гостинцев: упаковки печенья, кварты пепси, сигареты, журналы и толстые романы. Я держала еду в пакетах прямо на цветном телевизоре «Моторола» с диагональю двадцать один дюйм, который мама купила мне в комнату на мой пятнадцатый день рожденья.

– Если Долорес не пойдет в колледж, вы будете жалеть об этом до конца жизни, – сказал нам мистер Пуччи. Диплом колледжа в его устах равнялся шансу избежать пожизненного приговора к жалости. Мать купилась – целиком и сразу.

Несколько недель я ныла, дулась и устраивала истерики. Как, спрашивала я, родная мать может быть так жестока ко мне после того, через что я прошла? Я и Истерли ненавижу, с какой стати мне подписываться еще на четыре года мучений?

По почте начали приходить рекламные проспекты колледжей – адрес был заполнен почерком матери. В них содержалось множество вселяющих ужас фотографий: студенты и преподаватели вместе сидят на лужайках и ведут приятную беседу; студенты химических факультетов в защитных очках работают с бунзеновской горелкой, сияющие девицы вместе чистят зубы перед рядом раковин в общежитии. Я рвала буклеты, как только их приносили. Я несколько дней отказывалась спускаться и в школу, и на ужин, окопавшись в своей комнате с запасом лакомств, которые мама продолжала верно приносить. Устав наказывать ее молчанием, я умоляла бабушку вмешаться и заступиться за меня. Ведь в колледжах все употребляют наркотики! Студентки через одну беременеют! Рыдая, я кричала о передозах и нервных срывах. Когда я знала, что мать услышит, то спешила в туалет и совала в рот два пальца, театрально давясь.

– Я уже ничего не могу удержать в желудке! – скулила я, проходя мимо встревоженной матери, а вернувшись к себе, объедалась «Фритос», «Флингс», «Девил догс» и «Хостес сноуболлс», разворачивая целлофановые обертки как можно тише.

Под глазами у матери появились серые отечные мешки, пальцы нервно дрожали, когда она заполняла заявления в колледжи под моим ненавидящим взглядом, но я не смогла заставить ее отказаться от этого плана. Она твердо решила не торговаться с жалостью остаток жизни. Поэтому я пойду учиться.

К концу мая из восьми колледжей пришел отказ. Последней маминой надеждой оставался Мертон в Уэйленде, Пенсильвания, но с заявлением туда все было не так просто: требовалось сочинение о человеке, с которым я хочу познакомиться больше всего на свете. Мама целую неделю бегала взвинченная, а потом взяла в прокате пишущую машинку, сказалась на работе больной и начала печатать после ужина, до утра «давя клопов» двумя пальцами. Утром я, стоя у кухонного стола, ела завтрак – шоколадные пончики и кружку пепси, глядя, как мама, привалившись щекой к клеенчатой скатерти, храпит искривленными, плотно сжатыми губами. Пол был усеян десятками скомканных листков – достаточно фальстартов, чтобы украсить цветочную платформу в Роуз-боул. Я дотянулась и вынула из машинки финальный продукт.

«Если бы я могла встретить одного человека во всем белом свете, это была бы Триша Никсон, дочка нашего президента. Она дружелюбная, аккуратная, у нее очень красивые светлые волосы и хорошие манеры. Триша производит такое впечатление, что если приедешь в Вашингтон, можно ей запросто позвонить и пригласить пройтись по магазинам, или показать достопримечательности, или даже выпить вместе содовой. Она подруга для каждой юной девушки в нашей необъятной стране – и даже для меня, совсем простой девчонки.

Искрене ваша,

^{Долорес Прайс».}

Мама зажмурилась и проснулась. Она настороженно смотрела, как я кладу листок на крошки от пончика.

– Ну как? – спросила она.

– Ты «искренне» с ошибкой написала.

– А в остальном? Что ты думаешь?

– Хочешь правду?

Она кивнула.

Я прожевала пончик и ободряюще улыбнулась:

– С этим меня не примут даже в школу слабоумных.

Мамина нижняя губа выехала вперед, и я с удовлетворением подумала, что довела ее до слез, как вдруг мать столкнула со стола печатную машинку, которая грохнулась на пол, едва не угодив мне на босые ноги. Мать указала пальцем на машинку, но глядела на меня:

– Даже если она разбилась, это того стоило. Я тебе не кусок собачьего дерьма!

Из Мертона пришло письмо с подтверждением моего зачисления. Оставалось только перевести плату за обучение и сходить к врачу, чтобы он заполнил и выслал в колледж приложенную форму физического осмотра. Эскалация войны продолжалась.

– В мире есть две вещи, которые я в жизни не сделаю! – орала я матери с верхней площадки в финале субботней ссоры, включавшей три разбитые тарелки и сессию пощечин. – Первое: я не поеду ни в какой колледж! Второе: не стану я совать ноги в эти петли, чтобы какой-то свинский доктор подходил ко мне, щелкая гребаными резиновыми перчатками!

Бабка в гостиной смотрела «Менникса». Я представила, как она напряглась и сжала колени, костяшка к костяшке, при слове «гребаные». Последние четыре года ее здорово изменили – она ходила, точно прибитая. Бабка умела справляться с дерзостью, но не с изнасилованием. С той минуты, как я вернулась из приемного покоя «неотложки», бабка обращалась со мной как с экзотически опасной незнакомкой и лишь однажды упомянула о «том случае с этим вот», кладя свои отличные четки на мою тумбочку «на случай, если они тебе понадобятся». Иногда я перехватывала ее взгляд – бабка смотрела на меня почти со страхом. Она тоже баловала меня – не как жертву, а как того, с кем безопаснее, если не сердить. Она ничего не говорила о моем ожирении, прогулах уроков и воскресных месс или об одежде, в которую я влезла раз и навсегда – серая фуфайка, джинсы-клеш, а сверху широкая, свободного фасона кофта. Когда в предпоследнем классе я начала открыто курить, расхаживая по всему дому, бабка только поставила флакон «Глэйда» мне на комод и ничего не сказала.

Она правильно делала, что боялась меня, – я и сама себя боялась. Как ни крути, я ведь все-таки убила младенца Риты – вернее, его убил Бог, потому что я играла с огнем, позволяла себе думать о грязных вещах и делала их. Мама этого не понимала, но я не сомневалась – бабка догадывается.

Но упоминание петель для ног и резиновых перчаток оказалось тактической ошибкой. Я сидела на кровати, утешаясь стопкой печенья с орехом пекан и «Менниксом», который внизу смотрела бабка, когда вошла мама, с красными глазами и без стука, и направилась к моему телевизору.

– Вон из моей комнаты! – заорала я. – Вон из моей жизни! – Мама, не оборачиваясь, смахнула пакеты с продуктами и нагнулась куда-то за телевизор. – Не смей трогать мои…

Голоса из телевизора замолкли на полуслове. Мама повернулась ко мне. В правой руке она держала нож для мяса, а из сжатой в кулак левой свисал отрезанный кабель с вилкой. Когда она заговорила, в ее голосе слышались слезы:

– Это починят, если ты пройдешь врачебный осмотр, чтобы необходимые документы была подписаны. Я, видишь ли, верю в твое будущее.

Бабка откопала какого-то доктора Финни, усталого старенького семейного врача, который, как она вызнала от своих церковных корешков, максимум прослушает легкие со стетоскопом и постучит резиновым молотком по колену, а потом подпишет все, что захочешь. «И не ее это обезьянье дело», – прошептала она, отводя глаза. Накануне визита к доктору бабка робко намекнула, что мне бы надеть блузку и мою красивую темно-синюю юбку, но промолчала, когда утром я спустилась в фуфайке и клешах, с сигаретами и кружкой пепси.

Мама то газовала, то притормаживала, пока мы искали дом доктора Финни в центре Провиденса. С самым непринужденным видом она подпевала радио:

– «Я вспоминаю оболочечные миражи, но совсем не знаю оболочек…»

– Там про облачные миражи поют, – процедила я сквозь зубы.

– Что?

– «Я вспоминаю облачные миражи». Поешь, так не перевирай.

– Извини, – сказала она, резко свернула к обочине и нажала на тормоз. Нас бросило вперед, и пепси выплеснулась мне на джинсы. – Еще раз извини, – сказала мать. – Прости, прости, прости. Вот нужный дом.

Мерный писк включенного поворотника становился все громче, пока мы обе ждали, как я поступлю. Мне хотелось броситься в ближайший переулок и не звонить матери, пока мне не стукнет сорок, а она уже будет на смертном одре. Но я уже пропустила ключевое убийство в «Направляющем свете» и свадьбу Бетти Джо в «Станции «Юбочкино», плюс за три недели мать не купила мне ни одного романа. Меня словно морили голодом.

– Может, выйдешь, а я поищу, где встать? – предложила мама.

Я выбралась на тротуар и грохнула дверцей со всей силой, накопленной за двадцать один день абстиненции.

Доктор Финни принимал в высоком закопченном доме с позеленевшими медными украшениями. Из дверей соседнего кафе доносилось бряканье тарелок и обрывки разговоров, когда оттуда выходили люди. Прохожие украдкой поглядывали на меня. Женщина дернула за руку маленького мальчика, который замедлил шаг, вытаращив глаза.

– Вон какая красная машинка! – сказала она, таща пацана как на буксире. – А вот и почтовый ящик!

Дальше по улице была заброшенная прачечная – отключенные стиралки составлены в центре зала. Я рассматривала себя в витрине. Длинные прямые волосы определенно были у меня самым красивым – я разглаживала их утюжком каждое утро, шла я в школу или нет, рассудив, что посеченные концы – небольшая цена за красоту. Я нагнула голову и отбросила волосы резким движением, глядя, как отлетают пряди и качаются тонкие серьги-кольца. Я немного походила на Джули из «Отряда “Стиляги”» – ну, так, условно говоря. Мне нравилась ее манера держаться – ей как будто все надоело. Джули сошлась с Мервом Гриффином за неделю до того, как мать обрезала кабель у телевизора. «Я не считаю это притворством, – сказала она Мерву. – Это… способ существования».

Уши я проколола в прошлом году в феврале, когда меня на неделю отстранили от уроков за курение в подсобке, я тогда должна была заниматься модифицированной гимнастикой. «У меня есть дела поинтереснее, чем лупить по шарикам для пинг-понга, – сказала я замдиректора школы и мистеру Пуччи. – Сами посудите, какой в этом толк?» Придя домой, я пропустила через обе мочки запасную иглу от бабкиной швейной машинки, стоя с фирменной миной Джули, словно сердце вовсе не колотилось как бешеное. Когда ухо загноилось, я обрушилась с обвинениями на мать: «А чего ты хотела, заставив меня жить в доме, где тупо нет даже перекиси водорода?»

Напротив прачечной был магазин грязных книжонок. «Сексационное чтение! – гласил баннер в витрине. – В продаже есть гелевый лубрикант». Я не сниму трусы ни для какого врача, и мне плевать, что ему сто три года и он слепой. Если придется, я найду себе работу и куплю новый телевизор.

Мама вышла из-за угла, улыбаясь полной надежды улыбкой.

– Сущие пустяки, там дел-то на две минуты, – сказала она, стиснув мне руку.

– О, – сказала я, отбирая руку, – ты теперь будущее предсказываешь?

В скрипучем лифте пахло мочой. Хотя мы были единственными пассажирами, лифт останавливался и открывался на каждом этаже, и мы неподвижно ждали. На этаже доктора Финни я повернулась к матери:

– Здорово же ты меня ненавидишь.

Ее рука дрожала, комкая присланный колледжем бланк.

– Я тебя не ненавижу, – возразила она.

– В глубине души ненавидишь, иначе ты бы так со мной не поступала.

– Я люблю тебя, – прошептала мать еле слышно.

– Вранье собачье!

Мы были первыми пациентами – это было одним из моих условий. Мягкие стулья в приемной были кое-где заклеены изолентой. Секретарши не было. Через волнистое голубоватое стекло я смотрела, как врач ходит за дверью кабинета, будто двигаясь под водой.

Десять минут прошли в молчании. Наконец вышел доктор, старенький и усталый, как бабка и обещала. Он коротко взглянул на меня, прищурился и подал мне сложенный бумажный халат.

– Она может пройти в ту комнату и раздеться, – сказал он, обращаясь к моей матери. – Пусть наденет это и забирается на смотровой стол.

Я нехотя поднялась и стала ждать, что мать сделает то же самое.

– Ты что, не идешь? – прошипела я.

Она покачала головой и свернула в трубку журнал, который якобы читала.

– Я здесь подожду. Ты справишься.

Стены в смотровой были цвета горчицы. Над раковиной, куда капала вода, висел аптечный календарь: яркий цветной снимок двух спаниелей в плетеной корзине. Слева от смотрового стола стояло мусорное ведро, в котором лежал окровавленный марлевый тампон.

Я сняла босоножки, джинсы и через голову стянула фуфайку, оставшись в футболке, лифчике и трусах, которые на мне останутся, и баста. Старый извращенец может смотреть у других пациенток, если у кого-нибудь хватит глупости разоблачиться. Меня не заставят пойти в колледж. Меня туда не затащат! Но я хочу снова смотреть мои сериалы.

Халат шуршал и морщился, пока я искала бумажные липучки на шее сзади. Мне хотелось пригладить его по себе, но бумага упорно расходилась в стороны, как огромный нагрудник. В соседнем кабинете мама с доктором о чем-то бубнили. Я села на стол и достала сигарету успокоить нервы. Потом быстро курила, глядя, как пепел падает в складки жесткого халата.

Доктор вошел, читая запрос из колледжа, и остановился передо мной, продолжая читать.

– Я больше ничего не сниму, – заявила я, обращаясь к спаниелям. Когда я повернулась к доктору, он смотрел на меня в упор.

– Какая же ты толстая, черт побери, – сказал он.

Я с вызовом затянулась сигаретой, удерживая слезы: от его замечания мне стало дурно. Уже четыре года мать с бабушкой взяли за правило не касаться темы лишнего веса. Сейчас джинсы и рубашка лежали сбоку беспомощной грудой, и между валиками моей плоти и мерзким старикашкой был только тонкий слой бумаги. Сердце колотилось от страха, никотина и пепси. Меня трясло, на теле выступили капли пота.

– Нарушения месячного цикла есть? – спросил врач.

– Нет.

– Что?

– Никаких нарушений, – повторила я громче.

Он кивнул в направлении ростомера-весов. Ляжки с тихим сосущим звуком отклеились от пластиковой столешницы. Доктор плотно прижал скользящую металлическую палку к моей голове и погонял металлический цилиндр у меня перед носом.

– Сто шестьдесят пять сантиметров… – сказал он. – Сто шестнадцать килограммов.

Слезы капали со щек и пятнали бумажный халат. Я кивала или резко качала головой на каждый из вопросов доктора Финни, кашляла по приказу для его стетоскопа и выслушивала наставления о диете, курении и сердечных шумах. Врач подписал форму для колледжа.

В дверях, уже взявшись за ручку, он повернулся и подождал, пока я посмотрю ему в глаза.

– Позволь тебе кое-что сказать, – начал он. – Четыре недели назад умерла моя жена. Рак кишечника. Мы прожили вместе сорок один год. Перестань себя жалеть и сбрось хоть немного сала! Такая красивая девочка – зачем ты себя уродуешь?

– Пошел ты, – ответила я.

Доктор секунду постоял, будто раздумывая над моими словами, затем открыл дверь в приемную и объявил моей матери и тем, кто уже пришел на прием, что такими темпами я не доживу до сорока лет.

– С таким весом еще и курить, – донеслось до меня, прежде чем звякнул звонок над его входной дверью, которой я с размаху звезданула. Добежав до первого этажа, я почти задыхалась, хватая воздух ртом.

По дороге домой, остановившись у кассы платного моста, мать предложила:

– Я тоже могла бы ограничить себя в еде. Мне это не повредит. Хочешь, вместе сядем на диету? «Метрекал» же еще продается?

– Так, я наслушалась унижений на гребаное десятилетие вперед, – отрезала я. – Еще хоть слово, и я выброшусь из машины и положу голову под чьи-нибудь колеса.

Перед нашим домом стоял фургон «Элис ТВ». Я ждала в машине, глядя, как голова мастера показывается над подоконником моей комнаты и снова исчезает. Когда он наконец уехал, насвистывая, я протопала вверх по лестнице мимо бабки и заперлась. Нажав кнопку «Включить», задержала дыхание. На засветившемся экране появились «Игры новобрачных».

– Муж целует вас с открытыми глазами или закрытыми? – спрашивал Боб Юбэнкс одну из новобрачных.

Не в силах успокоиться, я пересмотрела, что у меня есть в разных пакетах и пачках, и начала с «Малломарс», запихивая их в рот целиком. Голос старого врача не умолкал. «Ох, и толстая же ты», – твердил он.

– Жена скажет, что с закрытыми, но на самом деле это не так, – сообщил новоиспеченный муж.

– Не закрываешь? – с тревогой переспросила жена.

«Пошел ты», – сказала я, а он и ухом не повел! Стараясь успокоиться, я выглотала большую кружку пепси. На прошлой неделе мама купила мне на пробу новинку – плавленый швейцарский сыр в упаковке с краником. Впервые увидев его, я поморщилась, зато сейчас украшала крекеры и чипсы широкими лентами сыра. Отыскав упаковку черствых «Лорна Дун», я добавила швейцарского сыра на сандвичи. Потом выдавила по капле на кончик каждого пальца, вроде лака для ногтей, и слизала язычки сыра по одному, повторяя, пока упаковка не опустела. Немного успокоившись, я открыла пакет «Эм-энд-эмс» и принялась есть драже в обычной последовательности: красное, зеленое, желтое, снова желтое, коричневое.

План по нейтрализации заботы о моем будущем оказался столь божественно прост, что я поразилась, как я раньше до этого не додумалась. Нет аттестата – нет колледжа: нужно просто провалить выпускные!

На экзаменационной неделе в школьных коридорах было шумно: одноклассники обеспечивали себе задел на будущее, даму или кавалера на выпускной и досрочно открыли сезон загара. Я ходила между ними невидимая, как тень, на мгновение омрачающая их счастье.

На экзамене по мировой истории я заполняла страницы официального теста сложнейшей, словно тканой, штриховкой, полностью исписав новенькую «Бик».

– «До какой степени дилемма Гамлета отражает дилемму современного человека?» – хотела знать учительница английского. Сидевшие передо мной соученики покашливали и сопели, изредка бросая ручку, чтобы потрясти затекшей рукой. Было понятно, ей нужно, чтобы мы подняли тему отчуждения – каково остаться одному в холодном мире. Учительница хотела, чтобы я жалела Гамлета со своей последней парты, вернее, стола – из-за жира я не помещалась за обычной партой. Весь год ее взгляд скользил по мне как по пустому месту, будто я этакий фрик-невидимка. Мне было совершенно не жаль Гамлета с его дебильной нерешительностью; кому я сочувствовала, так это старому королю-призраку, который огреб полное ухо яда и помер, а остальные худо-бедно жили себе дальше.

– «Не знаю, не читала», – вывела я поперек мимеографической копии листка с вопросами.

На физиологии взяла у мистера Фречетта ламинированный пропуск в туалет и успела домой как раз досмотреть «Поиски завтра».

– Почта, Долорес, – сообщила бабка, когда сериал закончился. Ее голос дрогнул. – От твоего отца, – прошептала она.

На открытке был шимпанзе в квадратной академической шапочке. Изнутри вылетела сотенная купюра. «Жаль, что я не могу быть рядом в такой торжественный день. Это тебе на обновки. С любовью, папа», – значилось в открытке.

Я представила ответное благодарственное письмецо: «Дорогой папа, спасибо тебе огромное, что сломал мне жизнь. Ты хоть в курсе, что я разожралась как слониха, а торжественного дня у меня не будет, потому что я провалила экзамены? Возвращаю тебе твои деньги. Примотай эту сотку скотчем к кирпичу и засунь поглубже в задницу. Боком, чтобы влезло. С любовью, Долорес».

Я плакала до самого дна пакета попкорна с сыром и маминой банки ирисок «Метрекал». А в это время в школе мистер Пуччи, склонный по-прежнему быть моим другом, убеждал педсостав взглянуть на оборотную сторону вещей. Утром он привез мне на дом хорошую новость, квадратную шапку и мантию для парада выпускников (а я даже не удосужилась сходить на репетицию).

– Долорес, ну пожалуйста! – Бабка стояла над моей кроватью, держа выпускную мантию. Ее щеки порозовели от раздражения. – Человек специально приехал, все привез. Он ждет внизу. Что мне ему сказать?

Я смотрела на телеэкран в притворном трансе.

– Скажи этому гомику, чтобы занимался своими делами, – бросила я.

Мистер Пуччи ждал еще четверть часа, не передумаю ли я. Я посмотрела в окно, как отъезжает его желтый «Фольксваген», и вытянула изо рта влажную, пыльную штору, запоздало спохватившись, что жевала ткань. Нацепив академическую шапочку, я принялась фланировать перед зеркалом, глядя, как она чудовищно не подходит к форме моей головы и безжалостно подчеркивает толстые щеки и трясущийся тройной подбородок.

Два дня спустя мать и бабушка стояли передо мной в новых цветастых платьях и с залитыми лаком прическами из парикмахерской.

– Не пойду, – сказала я. – Это фарс, я вам заранее могу сказать.

– Нет, я не в силах постичь, как юная леди может нарочно пропустить церемонию вручения аттестата, – сказала бабка.

– Детка, ну, не упрямься, – уговаривала мама. – А после поедем в «Китайский рай» и отметим!

– Нечего отмечать, – сказала я.

– Или даже в шикарный ресторан! А что, имеем право!

Я хлопнулась на кровать и зажмурилась.

– В последний раз говорю, – сказала я. – Я буду смотреть «Хохмы», а потом пойду в ванную. Я не собираюсь нацеплять эту дебильную шляпу и ходить по сцене вместе со всякими лицемерами.

– Мистер Пуччи будет очень разочарован, – сказала мама.

Глаза широко раскрылись сами собой.

– Кстати, о лицемерах! – заявила я.

Бабка уперлась руками в бока.

– Знаешь что, Бернис? Пусть мисс Зануда сидит дома, а мы с тобой поедем. И я даже попробую эту, прости Господи, еду китайцев. И без нее повеселимся, невелика потеря.

– Браво, бабуля, – хмыкнула я. – Бис. Очень убедительно.

Когда они действительно выехали с подъездной дорожки, я пришла в ярость.

– Предательницы! – сказала я вслух. Мстительно схватив сотку, присланную отцом, я грохнула входной дверью.

Я не переступала порог суперетты Конни уже три года. Задыхаясь от одышки, я набила тележку сладкими десертами в коробках, банками с картофельными палочками – всем, что попадалось на глаза. У витрины деликатесов мое внимание привлекла красная середина ростбифа.

– Мне вот это, – сообщила я.

Биг-Бой безразлично сосал свою сигару.

– Полфунта или четверть?

– Весь кусок.

Его глаза расширились.

– Леди, – сказал он, – этот кусок говядины весит добрых восемнадцать-девятнадцать фунтов и обойдется вам баксов в сорок.

Для Биг-Боя я была незнакомой эксцентричной толстухой. Новая личность меня даже вдохновляла.

– А это мое дело, – огрызнулась я.

Он пожал плечами.

– Нарезать или куском?

– Куском.

У кассы я подала Конни сотку, не обращая внимания, как подозрительно кассирша оглядела купюру с обеих сторон. Итого получилось семьдесят девять долларов и семьдесят девять центов. Конни отсчитала в мою ладонь мягкие, вялые пятерки и однодолларовые бумажки, и я немедленно пожалела, что лишилась сотни.

Дома я разрубила говядину на несколько разных кусков самым брутальным бабкиным ножом. Чем глубже я резала, тем краснее становилось мясо. Я давилась и задыхалась, глотая целиком прохладные жесткие ломти, которые не могла прожевать. Когда заболели челюсти, я завернула остаток мяса в плотную бумагу и спрятала на дне мусорного ведра у крыльца. Это, наверное, мать написала отцу, чтобы прислал открытку. Обновки для колледжа тоже ее идея. Ждет не дождется, чтобы избавиться от меня, только фиг у нее получится.

На тумбочке у кровати бабка держала бутыль «Могендовида», который всегда называла «это средство». Пробка выскочила с влажным сосущим хлопком. Кислая густая жидкость текла у меня по подбородку. У себя в комнате я набила рот картофельными чипсами и печеньем, с хрустом жуя, пока рот не наполнился сладкой, солоноватой массой.

Унитаз раскачивался вперед-назад, как маятник, и я ничего не могла с этим поделать. Выблевав несколько кварт пурпурной каши, я налила ванну почти кипятком – как в ночь, когда он сделал это со мной, – и легла в нее. Правда, это не помогало. Это никогда не смоется.

Сидя обнаженной на краешке кровати, я выпрямляла утюжком влажные волосы, прислушиваясь к шипенью. Я смотрела, как мои пальцы потянулись к моему брюху и исчезли под ним. Они погладили по внутренней стороне ляжек, по островку волос, который я не видела.

– Я чуть-чуть, – сказала я себе. – А что еще мне остается? Почему бы и нет?

Пальцы превратились в маленькие ручки мистера Пуччи и двигались легко, маленькими понимающими полукружиями. Он знал. Он знал… На секунду возникло лицо Джека Спейта, угрожая, как всегда, все испортить, но поглаживания придали мне сил, и я прогнала Джека. Я легла на кровать. Тело стало легким, свободным от жира, а пальцы смелыми и верными ритму.