Текст книги "Она доведена до отчаяния"

В марте мать пригласили на собеседование на должность секретаря в фирму по борьбе с грызунами. Я сидела на кровати и смотрела, как она, хмурясь, собирается перед зеркалом.

– Ну, сюда-то примут, – сказала она. – Терпеть не могу говорить по телефону, со старших классов ненавижу печатать, до смерти боюсь насекомых и выгляжу как мышь.

– Тебе с отросшими волосами лучше, – заметила я. – Должность у тебя в кармане.

К ужину мать не вернулась.

Сбежала, подумала я. Бросила меня в доме репрессий.

Ели мы с бабушкой в молчании.

– Может, она получила работу и сразу же приступила, – предположила я.

Боже сохрани, ужаснулась бабушка. Нечего и говорить, чтоˊ она может принести домой с такой работы.

Когда я домыла посуду, мне вдруг пришло в голову, что мать покончила с собой. Я представила ее в холодном ночном небе, в припадке безумия выскочившую на крыло аэроплана, смеясь над риском. И увидела, как она прыгает…

Я повернулась к бабке, которая пеленала пленкой ужин матери. Я этого не планировала, но неожиданно швырнула стеклянную крышку от кастрюли о стол, разбив ее напополам.

– Нечего было доставать ее сплошь и рядом! – заорала я. – Если она снова чокнулась, то по твоей милости!

Бабушка отпрянула.

– Придержи язык, Долорес Элизабет! – прикрикнула она. – И ты мне тут вздор не городи!

Ее дрожащий голос подтвердил, что она тоже боится.

Но в четверть девятого на подъездную дорожку, дребезжа, въехал «Кадиллак», и мама ворвалась через заднюю дверь.

– Простите, я опоздала! – заявила она. – Знаете что? Я купила машину! – Она была в новеньком оранжевом пальто и обнимала целую гору хрустящих пакетов и свертков. – Представляете? «Бьюик Скайларк» тысяча девятьсот шестьдесят второго года! Будет готов во вторник. Белый. Белый кабриолет! А самое лучшее – этот чертов «Кадиллак» пойдет в счет уплаты! Глаза бы мои его не видели. Ко вторнику будет готов! Я это уже говорила? Я заставила их скостить сто семьдесят пять долларов – сама, лично торговалась!

– Тебя взяли на работу? – спросила я.

– Я туда не ходила. Кому захочется работать на каких-то клопоморов? Ох, ну и денек у меня сегодня! Смотрите!

Она сдернула вязаную шапочку. Ее волосы были платиновыми.

– Что скажешь? – спросила она, повертев головой.

– Это парик?

– Нет, это я!

В дверях появилась бабушка.

– Ну? – сказала мать с нервным смехом. – Кто-нибудь, скажите что-нибудь!

Бабушка покачала головой и обратилась не к матери, а ко мне:

– Помяни мое слово, в следующий раз она пойдет напротив и сделает татуировку у этой самой.

Ресепшен «Империи павлиньих тату» представлял собой ряд кухонных стульев, стоячих пепельниц и грязных журнальчиков. Татуировку можно было выбрать из толстой папки на кольцах с ламинированными иллюстрациями.

– Они обе чокнутые, – говорила я Роберте, поглядывая через витрину убедиться, что бабке меня не видно. – И мать, и бабушка, каждая по-своему.

Между нами висел занавес из бусин, за которым Роберта делала татуировку какому-то мужчине.

– Привыкай, дорогая, – усмехнулась она. – Весь мир сошел с ума. Верно, Леон?

– В точку, Роби, – отозвался клиент.

Я вздохнула, куря и листая журналы с закручивавшимися углами. В старом «Коронете» дочь Ланы Тернер давала интервью из тюрьмы о том, почему она заколола мускулистого бойфренда матери. Рядом были фотографии жертвы, Джонни Стомпанато, и особняка Ланы со стрелкой к окну спальни, где произошло убийство. Дочь Ланы в мешковатой тюремной робе сняли крупным планом. Ее странное, напряженное лицо напомнило мне наши с Джанет физиономии, когда однажды мы натянули на головы старые нейлоновые чулки ее мамы. Может, сумасшествие наследуется, как карие глаза и вьющиеся волосы, подумала я. Может, ты просто сходишь с ума и совершаешь подобные поступки, когда твоя мать разводится и обзаводится новым бойфрендом.

Роберта раздвинула занавес из бусин для Леона и напомнила ему протирать свежую татуировку спиртом. Неделю назад я видела, как ему на плече набивают шмеля: если клиент не возражал, Роберта разрешала мне смотреть, как наносятся татуировки (но только выше пояса). Я могла заставить себя взглянуть на иглы, когда они уже в коже, но не когда их вводят. Леон заплатил Роберте, пожал ей руку и ушел.

– А сейчас что он сделал?

Она полистала свою папку и показала мне кобру.

– А где?

Роберта похлопала себя по заду:

– На левой ягодице. На следующей неделе придет делать на правой. Хочет мангуста, готовившегося к прыжку. Я его предупредила, что если этого нет в моем каталоге, то ничего не гарантирую. Рисунки от руки иногда получаются, иногда нет. Леон ответил, что верит в меня. «Кроме того, – говорит, – кто ее увидит, кроме меня?» Он, видишь ли, холостяк. Сегодняшняя татуха у него двадцать вторая. Мир сошел с ума, уж поверь.

– Иногда мне кажется, что бабка хуже моей матери, – заявила я.

Роберта засмеялась и присела рядом, прикурив сигарету от моей.

– Тельма – битый стреляный воробей, вроде меня. Хотя чудно, конечно. И она, и я переехали в этот район примерно в одно время – в тысяча девятьсот сороковом году, до войны, а она никогда мне и «здрасте» не скажет. Ее Эдди утонул в том же году, когда я потеряла мужа. После смерти канадца Тельма прислала мне бисквитный торт с шоколадной глазурью – ко дну формы скотчем приклеила бумажку со своим именем, поэтому я не стану, пожалуй, держать на нее зла. Четверть века живем через улицу, а не сказали друг другу и двадцати пяти слов.

– Она тебя ненавидит до печенок, – сообщила я, – только того, без обид.

– Честно говоря, я ее побаиваюсь. Тельма видит мир иначе, чем я. С первым мужем мы объездили весь мир, участвовали в карнавалах, знакомились с самыми разными людьми. С канадцем тоже путешествовали – на Гавайях даже в потухший вулкан спускались. А Тельма всю жизнь просидела в доме – она как маленькая испуганная девчонка.

У меня закружилась голова от дыма и совпадений. Роберта описывала бабушку так, как мамина книга изображала Мэрилин Монро. Парадокс, подумала я, ситуация или суждение, которое является противоречивым, однако верным. На контрольной по лексике я неправильно определила парадокс, а сейчас вдруг поняла.

Я загасила окурок.

– А какой был мой дядя? – спросила я.

– Эдди? Красивый мальчик, но из него так и перли дерьмо и уксус. Швырялся снежками с крыльца, раз или два бросал велик у меня перед домом, но в целом неплохой был пацан. Бесплатно чистил мне дорожку от снега. Ужасно, что он утонул, настоящая трагедия.

Роберта засмеялась, вспоминая, как дядя Эдди воровато перебежал через дорогу и заявился к ней, размахивая пятидолларовой бумажкой.

– Сказал, хочет татуировку – розу, если я не ошибаюсь. Просил сделать под мышкой, чтобы Тельма не увидела. А потом в жару снял рубашку и потянулся всласть. Тельма пришла сюда и объявила, что позвонит в полицию и заставит их меня посадить, потому что и без моих подлянок трудно одной растить такого сорванца.

– А сколько ему тогда было?

– Да лет пятнадцать. Он был непоседой, приходил сюда и жаловался на нее, совсем как ты. Сказал нам с канадцем, что ждет не дождется, когда уйдет из этого дома и поступит на флот.

Мне было интересно, что еще Роберта расскажет о дяде Эдди, но она поднялась и сообщила, что на сегодня пора закругляться.

– Эх, канадец, – вздохнула она. – То он меня любит, жить без меня не может, то бьет об стенку. – Она покачала головой с грустной улыбкой: – А я ему позволяла. Это ли не сумасшествие?

Вскоре после покупки новой машины мама устроилась на работу кассиршей по сбору дорожной пошлины на платный Ньюпортской мост – полчаса езды от Истерли. Ее волосы казались еще светлее по сравнению с защитного цвета формой. На работу и обратно мама ездила, не поднимая верх «Бьюика». Через неделю она пошла на первое свидание.

Когда за завтраком она объявила свою новость, я заметила, что у нее дергается веко.

– Вроде ничего такой, – сказала она. – Каждое утро дарит мне «Херши кисс». Я себе и говорю – пользуйся случаем.

– А как он внешне? – спросила я.

– Да вроде симпатичный. По крайней мере, в окно машины.

Бабушка отложила вилку и сказала, что ей уже поперек горла весь этот девчоночий вздор от особы, которой стукнуло тридцать два годика. Она хочет напомнить моей матери, что в глазах церкви она по-прежнему замужняя женщина. Не станет же она резервировать себе местечко в аду ради одной развеселой ночки!

Я никогда не думала о матери как о способной на развеселую ночку. Всю неделю она мерещилась мне в кошмарах в платье с глубоким вырезом, танцующей в ночном клубе щека к щеке с Джонни Стомпанато.

Вечером мама взволнованно бегала по комнате, собираясь на свидание. Она побрызгалась духами «Табу», которые я отправляла ей в больницу на Рождество, и потыкала губы помадой, напевая под нос «Вините в этом босанову». У мужчины, для которого она прихорашивалась, свой магазинчик на Эдсон-стрит, сказала мать. Газеты, табак и ореховые смеси. Я с облегчением узнала, что сегодня они всего лишь идут в кино.

Бабушка официально объявила, что умывает руки, однако послала меня в мамину комнату в качестве шпионки, вооружив святой троицей вопросов: какой он национальности, религии и какая у него фамилия.

Фамилия у него была Зито. Марио Зито.

– Но все приятели называют меня Игги, миз Холланд, – объяснил он бабушке, вцепившейся в подлокотники кресла и упорно не глядевшей на гостя.

Игги Зито совсем не походил на приблатненного Стомпанато – веснушчатый коротышка с волнистыми рыжими волосами, в вельветовом полупальто. Нечто среднее между теми мужчинами, которых мы с Джанет игнорировали, и теми, кого поднимали на смех.

– А это моя дочка, Долорес, – представила меня мама. Я на секунду подняла взгляд на Зито и снова принялась пристально рассматривать ковер в гостиной.

– Твоя мама говорила, что у нее есть малышка. Это тебе, деточка, – так, разные пустячки. – Он подал мне мятый бумажный пакет с масляным пятном. Ненавижу, когда при смехе у человека булькает слюна.

Мама нагнулась с поцелуем к бабке, которая сидела, будто проглотив шомпол, и не ответила.

– К ужину не ждите, – засмеялась мама.

– У-у, не волнуйся, – буркнула бабка, уставившись в телевизор.

Не включая свет, мы смотрели из прихожей, как они садятся в черный «универсал» Игги. К моему облегчению, мать не прильнула к кавалеру, как старшеклассница, а села у самой дверцы.

– Зито. Этальянец, – сказала бабка, пока мы стояли рядом в полутьме. В другой комнате я открыла пакет, в нем оказались две книжки комиксов «Маленькая Лотта», коробочка лакричных леденцов и несколько пригоршней фисташек.

Фисташки бабка заставила выбросить, потому что они не в упаковке и Бог знает кто их трогал и где они побывали. Весь вечер мы играли в «Сумасшедшие восьмерки» перед телевизором. Бабушка сразу начала относиться к маминому кавалеру как к Марио Пепперони.

– А вот в мое время нам даже играть запрещалось с этальянцами, – заявила она. – Папа говорил, они грязные, считай, те же цветные.

В начале летних каникул Джанет Норд прислала мне письмо с приглашением пожить у нее недельку. Еще приложила свой снимок с котятами, уже выросшими в котов. Мама сказала, что не видит причины, отчего бы мне не принять приглашение Нордов. Я тоже причины не видела. Я просто не хотела ехать. Мне нравилось проводить летние дни перед телевизором или сидеть на крыльце, читая журналы о кино и толстые романы в мягкой обложке, расстегнув для удобства верхнюю пуговицу шортов.

Ежедневно в четыре часа я ходила к Конни за сандвичем с мороженым. Я слизывала тающие края сандвича, когда к дому подъехал мамин «Скайларк», на два часа раньше ожидаемого. Мать не сразу вышла из автомобиля. Верх у машины был поднят, мамины платиновые волосы будто пожухли.

– Что случилось? – спросила я.

– Ничего, я просто ушла пораньше. Заболела.

Она выбралась из автомобиля и присела рядом со мной на ступеньку.

– Много сегодня машин?

– Да как обычно. – Сбросив туфли на танкетке, она начала разминать ступни. – Не знаю, говорить тебе или нет, – добавила она. – Угадай, кого я сегодня видела?

– Не знаю. Джанет?

– Твоего отца.

Эти два слова вызвали ощущение больного зуба, которым я, забывшись, прикусила что-то твердое.

– Что он здесь делает? Разве он не в Нью-Джерси?

– Вернулся месяц назад. С его слов я поняла, что его интрижка накрылась.

– Он снова работает у Мэсикоттши?

Мама покачала головой.

– Он в какой-то ремонтной конторе в Ньюпорте. В бригаде мастеров, что ли. Я ему сказала: «У тебя есть дочь, которая хочет тебя видеть. С ней-то ты не разводился».

– Я не хочу его видеть! Я хочу, чтобы меня оставили в покое!

– Все равно, он не присылал денег уже больше… Ладно, это не твоя забота, Долорес. Что у тебя новенького?

– Ничего.

– За целый день ничего?

Если бы я заговорила, то не удержалась бы от слез. С какой стати отцу платить за того, о чьем существовании он и не помнит?

– Джули из «Направляющего света» потеряла ребенка, – ответила я наконец.

Мать вздохнула и усмехнулась:

– Он так удивился при виде меня, что уронил сдачу и вышел из машины ее подобрать.

– А какая у него машина?

– Не помню, серая какая-то.

– Старая или новая?

– Развалюха. Ох, надо было слышать его извинения! Как тебе нравится, столько лет гадил под нос и не извинялся! Пару монет так и оставил на асфальте.

Отец позвонил следующим вечером, когда по телевизору показывали «Голливуд-палас». Мама снова была на свидании с Игги. В телефоне папин голос звучал металлически и отдаленно. Я представила его плоским и маленьким, но живым, вроде говорящей почтовой марки.

– Я немного занята, – сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Что тебе надо?

– Просто звоню узнать, как дела, детка. Не может, что ли, человек позвонить своей дочери? Как с тобой обращаются в Истерли?

– Справедливо, – ответила я.

– Так ты скучаешь по мне или как?

Меня затрясло. Но прежде чем я смогла сформулировать ответ, папа продолжал:

– Даже не заметила, что я ушел, да? Ну вот, спасибо большое! – Его смех был фальшивым. – Значит, мамка теперь кассиршей служит? Она говорила тебе, что я ее вчера видел? Иисусе, я чуть в обморок не грохнулся, когда к той будке подъехал. Как ей там, нравится?

– Не могу ответить за нее, – ответила я. – Сам спроси.

Он снова засмеялся, будто я сказала что-то беззлобное, но тут же закашлялся и прочистил горло.

– Ты вроде на меня обижена, Долорес. Я все понимаю, только не забывай, у каждой истории две стороны.

Я вспоминала, как выглядела его кожа, когда я проплывала под ним в нашем бассейне, – синевато-белая, как у утопленника.

– У меня теперь уютная квартирка в Южном Кингстауне, район называется Гарден Бульвар. Может, приедешь ко мне на выходные? Сходим в китайский ресторан, а? Закажем еды с собой?

Перед глазами у меня все расплывалось от слез.

– Хочешь, я заеду за тобой как-нибудь в пятницу? Проведем уик-энд вместе.

– Это вряд ли, – отозвалась я.

По голосу было слышно, что отец теряет терпение.

– Мне ведь тоже несладко пришлось, между прочим, – заявил он. – Мы с Донной расстались, если ты из-за нее. Не спеши превращать своего старого папку в плохого дядьку.

– Папа…

– Я могу понять, что ты не взглянешь на эту историю моими глазами, хотя тут и глядеть нечего. Я могу понять, что ты приняла сторону своей матери, особенно после больницы, но иногда хочется пожить с человеком, который…

– Папа, Богом клянусь, я сейчас очень спешу.

– Я не стану ее дерьмом поливать, как, уверен, она меня два года поливает…

– Папа, правда…

– Тебе что-нибудь нужно? Ты только скажи. Кстати, запиши мой номер телефона. Захочешь приехать, только позвони, договорились?

– Договорились.

– Карандаш у тебя есть?

– Да.

Он выдал череду цифр, которую я пропустила. Рядом вдруг оказалась бабушка и крепко сжала мое запястье.

– Хочешь, я с ним поговорю? – прошептала она. – Хочешь, я возьму трубку?

– Мать-то получает деньги, которые я посылаю? Ты знаешь, что я тебе кое-что посылал каждый месяц?

Когда я положила трубку, бабушка посоветовала мне не беспокоиться – если он снова позвонит, она скажет, что я вышла. Потом спросила, не хочу ли я еще поиграть в карты.

– Обними меня, пожалуйста, – попросила я.

Просьба ее поразила, но бабушка послушалась. Ее маленькое тело казалось жестким и ненастоящим. Она обняла меня за спину сначала одной рукой, видимо, вспоминая, как это делается, затем другой. Я прижалась лбом к ее плечу.

– Не плачь, будет, будет, – говорила бабушка. – Ты растешь хорошей девочкой. Не плачь, уйми слезы.

Я всхлипывала и судорожно содрогалась, прижавшись к ней. Бабушкино тело оставалось напряженным, будто сведенным.

Мама с Игги Зито встречалась еще два раза, а потом назвала его лохом и перестала видеться. Когда звонили другие мужчины, мать бежала к телефону.

– Ал-лооо, – томно мурлыкала она непривычным контральто.

Новые кавалеры в основном просто нажимали на сигнал, подъехав к дому, или ждали мать уже на месте. Папа позвонил еще раз. Верная своему слову, бабушка сказала, что я «у подруги».

В середине июля миссис Тингли умерла от инсульта, и Сахарного Пирожка увезли в фургоне Общества защиты животных. Бабушку раздражала необходимость сдавать жилье битникам или «блудницам»; она жаловалась Бетси – ну отчего у нее нет достаточно денег, чтобы сводить концы с концами без жильцов! Квартиру на третьем этаже перекрасили, вывели вонь от собачьей мочи, и бабушка дала объявление в газету.

Джек и Рита Спейт, ослепительная молодая пара, откликнулись первыми. Они напомнили бабушке «людей, которые раньше жили на Пирс-стрит», поэтому въехали уже первого августа. Мы втроем – бабушка, мать и я – влюбились сразу и безнадежно.

Глава 5

Рита Спейт пользовалась духами «Песня ветра» и подводила глаза синим карандашом. Она была такой миниатюрной, что, садясь за руль своего зеленого «Студебеккера», подкладывала на сиденье подушку. Каждое утро она ездила в клинику матери и ребенка в Провиденс, где работала медсестрой в детском отделении.

– Как куколка китайского фарфора, – с обожанием бормотала бабушка, глядя, как Рита уезжает. Подруга бабушки по церкви, миссис Мамфи, знала Ритину тетку.

– У нее был выкидыш, когда они жили в Пенсильвании, – шепотом поведала мне бабка. – Но это строго между нами.

Джек Спейт, высокий блондин, был диск-жокеем на радио «Дабл-ю И-эй-эс». Он вел ток-шоу «Потпурри» – рассказывал глупые шутки и ставил дебильную музыку вроде той, которую мать слушала в машине. Он ездил на темно-коричневом «МГ» с номером «Дж Сп-8». Ему было двадцать пять лет – на три года меньше, чем Рите.

В самую жару они носили вещи наверх по боковой лестнице. Сидя на крыльце в темных очках и с книжкой, я с интересом рассматривала каждый экзотический предмет, который проносили мимо. Это была стереофоническая кабина, гавайские светильники тики, кресла-мешки, двухместные диванчики, обитые оранжевым мехом. В процессе переезда Джек снял футболку, и его я тоже рассматривала.

Из дома караван имущества Спейтов разглядывала бабушка. Она не доверяла спортивным машинам и «волосатой мебели», но через неделю после переезда Джек завоевал ее расположение. Он взобрался по одолженной алюминиевой стремянке на головокружительную высоту остроконечной крыши и укрепил разболтавшуюся проволоку, державшую антенну, – после этого наш телек стал показывать намного четче. Бабушка, мама и я смотрели на него с земли, приложив ладони ко лбам. Когда Джек спускался по перекладинам стремянки, бабушка подала моей матери десятидолларовую купюру.

– Заставь его это взять, Бернис, – прошептала она.

Мама протянула Джеку деньги.

– Вот, – сказала она, – это вам. Мы настаиваем.

– Что вы, что вы, я только рад был это сделать, – ответил он. – Но все равно спасибо.

Последовал смешной своеобразный танец, в результате которого мама ухватила Джека за бедро и засунула деньги в карман штанов, а мы с бабушкой улыбались и жадно смотрели на представление.

Белые потолки второго этажа превратились в звуковой театр – я прилежно изучала заведенный у Спейтов порядок. Ужинали они ровно в полседьмого, пока готовили – разговаривали, а потом смотрели телевизор. Спальня Спейтов была у них над моей комнатой, и я каждое утро просыпалась в шесть от звона их будильника. Без четверти семь Рита в белоснежной форме спешила вниз по наружной лестнице, и «Студебеккер» с фырчаньем уносил ее по аллее. Джек валялся в кровати до без десяти восемь. Я слышала, как он насвистывает, пока одевается.

За шесть книжек зеленых марок «Сперри и Хатчинсон»[8]8
  Бумажные марки с объявленной стоимостью, выпускаемые, в частности, компанией «Сперри и Хатчинсон», ходили в США с 30-х по 60-е годы и давали покупателю право приобрести товары в обмен на определенное количество накопленных марок.


[Закрыть] бабушка купила переносной радиоприемник и поставила на холодильник. Мы бросали свои мыльные оперы и бежали слушать «Потпурри». По вторникам, в свой выходной, вместе с нами слушала и мама.

– Какую хорошую музыку ставит Джек, – сказала она как-то за ленчем, жаря на гриле сыр для сандвичей и подпевая сестрам Макгвайр. – У нас с ним одинаковые музыкальные вкусы.

– Это тебе так кажется, – возразила я. – Он вынужден ставить эту безвкусную ерунду, а нравится ему рок-н-ролл.

Бабушка недоверчиво фыркнула.

– Нет, любит! Вчера, когда он пришел с работы, то поставил альбом «Роллинг стоунз» и танцевал сам с собой – у меня вся комната тряслась.

Мама заметила, что он, наверное, делал прыжки во время зарядки. Бабушка предположила, что это вовсе не Джек танцевал, а его жена.

– Ну и ладно, не верьте, – сказала я. – Вы ведь его так любите, я думала, вам интересно.

К воскресной мессе Спейты ходили туда же, куда и мы, и на вторую неделю монсеньор перехватил Джека и поручил ему обойти паству с корзиночкой для сбора пожертвований. Джек подмигнул мне и позвенел мелочью, передавая корзинку мимо моего лица. Сердце у меня билось на всю церковь, когда я смотрела, как он обходит скамьи. Вдруг я перехватила взгляд мамы, тоже следившей за его движениями, рассеянно шевеля губами под общую литургию. Заметив, что я на нее смотрю, она сразу уткнулась в молитвенник и, откашлявшись, принялась молиться громче.

На парковке после службы Рита подошла к окошку «Бьюика» и постучала в стекло обручальным кольцом. Мама резко ударила по тормозам – бабушка нырнула и едва не соскользнула с переднего сиденья.

– Привет, девочки, – поздоровалась Рита. – Мы с Джеки хотели бы пригласить вас к нам сегодня на ужин. Ничего особенного, но будет тако и мой знаменитый на весь мир чили кон карне[9]9
  Чили с мясом.


[Закрыть].

Я думала, бабка снова слетит с сиденья от такого меню, но даже угроза острой иноземной пищи ее не отпугнула.

– Что ж, прекрасно! – воскликнула она. – Мы придем, не правда ли, девочки?

«Девочки», – засмеялась я про себя. Будто мы «Марвелетс».

Вечером, перед тем как нам подняться к верхним жильцам, мать заставила бабушку пообещать, что та промолчит, если даже ей что-то не понравится.

– Будешь учить меня манерам, Бернис? – спросила бабка. – На твоем месте я бы застегнула вторую пуговичку на блузке и волновалась за себя.

Мы потопали по наружной лестнице – мама с бутылкой вина, бабушка с упаковкой таблеток «Миланта» и я. Рита открыла дверь в красной бархатной шляпе-сомбреро с помпонами.

– Оле! – сказала она.

Мать неестественно громко засмеялась и сунула ей в руки бутылку.

Обстановка Спейтов привела меня в восторг: книжный шкаф, сложенный из клинкеров, простые стеллажи с десятками романов в дешевых изданиях. Нижняя полка прогибалась под весом сотен грампластинок. Я уселась на кресло-мешок и загляделась на самую печальную и удивительную картину, какую видела в жизни: маленькая негритянка на фоне черного бархата прижимала к груди тряпичную куклу. Блестящая слеза – такая жирная и мокрая, что казалась настоящей – остановилась у нее на щеке.

Бабка отклонила предложение Джека расслабиться на меховом шезлонге и потребовала себе кухонный стул с прямой спинкой. Она присела, положив руку на колено, и я заметила, что картина привлекла и ее внимание. Бабушка некоторое время смотрела на нее и наконец сказала Джеку:

– Ну и картина у вас. Я вот цветных не особенно жалую.

Оба Спейта вовсю нянчились с бабкой – именно так, как она любила. Рита спрашивала ее о давлении и хорошо знала таблетки, которыми она лечится. Когда нас позвали на кухню, Рита сунула в духовку руку в кухонной варежке в горошек и вынула маленький домашний куриный пирог.

– Я подумала, вы предпочтете что-то полегче для желудка, миссис Холланд, – сказала она. На верхней корке пирога вилкой были наколоты бабкины инициалы.

– Ну, вы просто умница, – заворковала бабка, потрепав Риту по руке. – Так красиво, даже есть жалко.

Мама уселась между Спейтами, а мне осталось тесниться возле бабушки.

Джек все подливал матери вина, которое мы принесли, и с каждым глотком она вела себя все больше как Мэрилин Монро. Бабка так увлеченно уписывала свое особое блюдо, что ничего не замечала. Она даже приняла бокал вина и нехотя пригубила у краешка.

Передавая миску с чили, Джек вдруг обратил внимание на меня.

– А что Долорес дель Рио делает все лето?

– Это еще кто? – спросила я.

– Ты не знаешь Долорес дель Рио, латиноамериканскую красу нашего кинематографа?

– Я вам скажу, что она делает целыми днями, – влезла бабка. – Сидит на кухне и слушает кое-кого по радио. Вы заполучили настоящую поклонницу!

Я чуть не наступила с размаху ей на ногу.

– Я?! Кто бы говорил!

– Мы ее и назвали в честь Долорес дель Рио, – улыбнулась мама. – В юности я раз пятьдесят смотрела «Путешествие в страх».

– Знаешь, что означает имя Долорес? – спросил меня Джек.

Я пожала плечами.

– По латыни это скорбь. Слушай, леди печального образа, почему ты такая грустная?

Они вчетвером уставились на меня, а я уставилась в стол. В комнате стало тихо. Мне вдруг действительно стало грустно – как будто захлестнула печаль.

– Кто это здесь грустная? – с вызовом спросила я.

Мама начала рассказывать длинный анекдот, который слышала на работе, но остановилась и издала притворный вопль, запрокинув голову так, что я увидела ее пломбы.

– О нет! Я забыла, чем закончилось!

Джек принялся ее дразнить, и она ткнула его в бок. Рита, смеясь, раздавала второе.

На вкус мексиканская еда оказалась огненной и божественной. Я вытерла пот с верхней губы, глядя, как Джек пьет вино.

– Знаете, что? – сказала я. – Эта штука такого же цвета, как ваша машина!

Получилось глупо, я сразу почувствовала себя дурой.

Джек широко мне улыбнулся.

– Миссис Холланд, – заметил он, – ваша внучка просто гений. Если бы она еще перестала тянуть мелочь из церковной кружки…

Бабка на секунду растерялась, но поняла, что это шутка, и тогда ее глаза засияли за очками в золотой оправе. Она скромно шлепнула Джека по руке.

– Привирай, привирай, вот я тебе задам, – засмеялась она.

Джек схватил красное сомбреро и нахлобучил на маленькую бабкину голову. Шляпа оказалась слишком велика и наделась до носа, согнув одно ухо.

Я затаила дыхание, ожидая, что бабка сейчас одним махом испортит чудесный вечер, но, к моему изумлению, помпоны затряслись от ее хохота. Я в первый раз увидела, как бабушка осмелилась подурачиться.

Лежа в кровати и вспоминая события вечера, я чувствовала такой прилив энергии, будто через меня шел электрический ток. «Ни за что не заснуть», – сказала я себе и задремала, усыпленная поисками ответа на вопрос, отчего мне грустно.

Я проснулась не сразу, удивившись незнакомым скрипучим звукам. В полусне мне показалось, что это котята Джанет Норд каким-то образом оказались у меня в комнате. Но тут же я поняла, внезапно и окончательно, что это скрипят и стонут кроватные пружины над моим потолком. Слышалось приглушенное бормотание – ничего похожего на разговоры за мытьем посуды. Я разобрала только одно слово Риты: «Пожалуйста».

Я понимала, что это не мое дело, что подслушивать некрасиво и надо отвлечься чем-то отрезвляющим – Иисус, умирающий на кресте, пули, разносящие голову президенту Кеннеди, иглы с тушью, втыкаемые в клиентов Роберты. Но мышцы бедер сладко сводило, а мысли стремительно становились «нечестивыми», как любила выражаться сестра Маргарет Фрэнсис на собрании только для девочек. Я представляла их на третьем этаже, полуобнаженных и нетерпеливых, как любовники на обложках романов. Я медленно подтянула к себе подушку, целуя ее сперва закрытым ртом, а потом открытым. Кончик языка коснулся сухой ворсистой ткани.

– Пожалуйста, – прошептала я. – Пожалуйста.

Наутро я проспала сборы Спейтов на работу. В пол-одиннадцатого я нехотя вылезла из постели и сошла вниз. Съев две тарелки подушечек с какао, я полистала «Историю монахини», которую Рита вчера дала мне почитать.

– Вещи, которые ты собиралась снять с веревки, так и висят, – проворчала бабушка, проходя через кухню. Я наугад открыла главу и начала читать. Бабка нудила о работе по дому, девушках в ее времена и как хорошо, что через две недели начнутся занятия в школе.

После ленча я слушала программу Джека по радио. Я ожидала услышать посвящение песни Долорес дель Рио или какой-нибудь намек на мексиканское меню, но максимум, чего дождалась, – песни в исполнении Герба Алперта и «Тихуаны брасс».

Бабка решительно встала между мной и телевизором, где шла очередная серия «Как вращается мир». Я сидела боком на стуле в гостиной, равнодушно дуя на комок ниток в попытке заставить его парить в воздухе.

– Вещи так и висят, мисс Чесотка-в-заднице, – сказала она. – И посуда после завтрака и ленча еще не вымыта. В мое время ленивых девчонок пороли!

– «Пароле, пароле, пароле», – издевательски запела я.

Бабка ударила меня по руке – сильнее, чем я ожидала. Кожу словно обожгло.

– И еще они не смели дерзить старшим!

– Что это ты меня щекочешь? – спросила я.

В четыре часа я услышала дребезжанье «МГ» Джека. Его шаги послышались сначала вверх, а затем вниз по лестнице. Застонали водопроводные трубы, и я поняла, что он вышел помыть машину. Когда я пошла к себе наверх, дядя Эдди насмешливо улыбнулся мне из-за стекла.

С наблюдательного пункта из-за занавесок в ванной я смотрела, как Джек появляется и исчезает за простынями и полотенцами, которые метались и трепетали на веревке. Наши с матерью личные вещи там тоже сушились: два маминых черных лифчика и мои страшные плотные панталоны, причем одни рваные в поясе.

Джек облачился в обрезанные до шорт джинсы и выцветшую фуфайку наизнанку, с отпоротыми рукавами. Обуться он не потрудился. Насвистывая, он намыливал свою маленькую машину. Я вспомнила, как непривлекательно оттопыривалась губа у Риты из-за жвачки, когда она смеялась. Она милая, но некрасивая, и ей надо что-то делать с короткими жидкими волосами. Такая, как есть, она его не заслуживает.

Присев на корточки, Джек скреб проволочные спицы колес. Его ноги были мускулистыми и более волосатыми, чем я себе представляла.

За вчерашним ужином мать вела себя как… это слово одноклассницы писали в тетрадке отзывов. Нагибалась и легонько шлепала Джека, когда он ее дразнил. Возбужденная, вот что это за слово. Мама и ее глупый риск, ее черные кружевные бюстгальтеры.