Текст книги "Клоунада"

Уолтер Саттертуэйт
Клоунада

Эта книга посвящается

моему брату Полу Саттертуэйту —

без его помощи и познаний в компьютерных технологиях она могла бы кануть в Лету.

Спасибо, Пол.

БЛАГОДАРНОСТИ

В Штатах – спасибо Биллу Кридеру, Валери ДеМилл, Сэму Готлибу, Спарклу Хсйтеру, Фероузу Мохаммеду, Джонатану и Клодии Ричардс Жанне Саттертуэйт, Джоан Саттертуэйт, Роджеру Смнтпптеру, Энн и Майклу Teйc, Полли Уитни, моему вечно улыбающемуся редактору Рейгану Артуру и моему литературному агенту Доминику Эйбелу.

В Шотландии – еще раз спасибо доктору Ольге Таксиду.

Во Франции – спасибо Кристи Яас, Тимоти Линнуду Брауну, Алиссе Лэндри, Элен Солон, Джону Бакстеру и Мари-Доминик Монтель, а также Элен Альмарнк и ребятам в «Ле Маск». Я очень благодарен всем вам за то, что, так или иначе, помогли мне увидеть Париж.

В Германии – спасибо Томасу Ворхе и Неле Моркель.

В Швейцарии – спасибо Герду Хаффмансу, Хервигу Битше и Тило и Ане Эдкардт.

Здесь, на берегах Эгейского моря, спасибо старым друзьям с Пароса – Дэвиду и Вангессе Грант, а также Джиму Уилкинсону и Эллен Боунпарт.

Эту книгу прочитали в рукописи Оливье ДеПари, поразительная Сара Кодуэлл и моя замечательная жена Кэролайн Гордон, я несказанно благодарен им за предложения и комментарии.

Особая благодарность – Брэду Сперджену из «Интернэшнл Геральд Трибюн», который был, в ходе всей моей работы над книгой, неисчерпаемым источником полезной информации, и вообще он очень хороший парень.

Иногда слышится странный блеклый звук: это дикие гуси летят клином в Норвегию или куда там еще.

Диана Мосли «Противоречивая жизнь»[1]1
  «Противоречивая жизнь» (2002) – автобиографическая книга леди Дианы Мосли (1910–2003), вдовы лидера британских фашистов 1930-х годом сэра Освальда Мосли. (Здесь и далее прим. ред.)


[Закрыть]

* * *

Отель «Несбыточное желание»

Сен-Мало, Франция

5 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Да, Сен-Мало! Да, Франция!

С'est un miracle, non?[2]2
  Разве это не чудо? (франц.).


[Закрыть]

Я так виновата, Ева, так виновата. Даже не знаю, смею ли я просить у тебя прощения. Понимаю, надо было написать тебе давным-давно. По я оке говорила тебе, точно говорила, что мне должны были поручить первое настоящее «дело» в качестве сыщика-пинкертона (только не думай, что первое мое дело походило на «Приключения распущенной старой девы», к тому же я сама, конечно, не считаю его таковым по вполне понятным причинам) и что оно казалось мне невыполнимым.

Теперь же, уютно устроившись наконец под французским одеялом на небольшой уютной французской кровати в маленькой уютной французской комнате, при уютном свете французской масляной лампы на причудливом (и шатком) французском ночном столике, я могу излить всю боль моего трепещущего сердца, как исправно поступают все английские старые девы, оказавшись, zut alors,[3]3
  Черт возьми! (франц.).


[Закрыть] во Франции.

Впрочем, кроме редких ударов трепещущего сердца, мне больше нечего сказать. Путешествие через Ла-Манш меня доконало. Стоило отплыть от берега километров на пятнадцать, как поднялся жуткий ветер, погнавший огромные серые ощетинившиеся волны на наше утлое суденышко. Мы выскакивали из них и снова проваливались, падали и выныривали, поворачивались и извивались, клонились во все стороны, давая порой сильнейший Крен, иной раз совершенно немыслимый. Меня в жизни никогда, так не воротило с души. В какой-то миг я даже испугалась, что умру, а затем в сотый раз жалела, что так и не умерла.

Это истинное блаженство – лежать вот так на неподвижном, крепком и невероятно уютном (хотя местами и комковатом) матрасе! (К слову сказать, тоже французском, если я забыла об этом упомянуть раньше.)

Однако даже истинное блаженство, что бы там ни говорили пожил, действует явно усыпляюще. Я чувствую, что куда-то плыву, точно по течению. Но довольно об этом. Сейчас закончу письмо, положу в конверт и немного полежу – помечтаю, глядя на дивный (хотя и несколько простоватый) эстамп с видом Эйфелевой башни, что висит на противоположной стене. Потом ущипну себя два-три раза, чтобы убедиться, что все это не сон, задую лампу и вскоре увижу самые настоящие сны, лежа в моей французской постели, в моей французской гостиничной комнате, в моем французском городе и в моей французской Франции.

Утром я попрошу мадам Верлен, хозяйку гостиницы, отправить письмо. Завтра же, когда дети угомонятся, я постараюсь тайком выкроить немного времени от моего дела, связанного с расследованием одного убийства, и попробую черкнуть тебе еще несколько строк.

Расследование убийства? Представляю себе, как ты удивилась. Дети? – спросишь ты. Да чем она там занимается, наша Джейн? Так вот, боюсь, ответа тебе придется немного подождать. Завтра я расскажу тебе все-все.

С большой-пребольшой любовью,

Джейн

P. S. Еще до моего отъезда из Лондона до меня дошли прелюбопытные слухи. Помнишь Фила Бомона? Того высокого американца, который помог мне стать легендарной сыщицей? Поговаривают, будто он собирается вернуться из Америки в Европу. Может быть, нам доведется снова встретиться. Есть одно-два дельца, которые по разным причинам, нам так и не удалось обсудить. Ах, Ева, так и вижу твою улыбку, лиса ты этакая. Если бы только ты так часто не оказывалась права.…

Как поживает твой милый братец? И неподражаемый господин Хэммонд?

С любовью,

Дж.

Глава первая

Люди шли через огромный вокзал как обычно – не столько осторожно, сколько торопливо, и скорее озабоченно, чем беззаботно. Лондонский поезд прибыл раньше расписания. Я стоял у справочной будки уже десять минут.

– Полагаю, вы мсье Бомон?

Я повернулся. Для семи часов утра незнакомец выглядел довольно ярко.

– Точно, – сказал я. В воздухе пахнуло туалетной водой – лавровишневой. Раньше ее аромата не чувствовалось.

– Я Ледок, – представился незнакомец и склонил голову в легком поклоне. Возможно, он даже прищелкнул каблуками, но поклясться не могу.

Он строго улыбнулся и добавил:

– Добро пожаловать в Париж.

– Благодарю, – ответил я.

Ему было под сорок или чуть больше. Ростом он был от силы сто пятьдесят восемь сантиметров, но выглядел стройным и осанистым. На нем была изящного покроя черная тройка из тонкой шерсти, возможно, даже из кашемира. Из-под жесткого белого воротничка выглядывала черная бабочка – скорее всего шелковая, – а через плоский живот тянулась массивная цепочка от часов – скорее всего золотая. Черные волосы зачесаны назад вдоль слегка продолговатого черепа над парой маленьких заостренных ушек. У него была аккуратная, как и волосы, черная бородка, глазки были маленькие, круглые и тоже черные. В левой руке он держал черные кожаные перчатки. В правой, прижатой к груди, как на параде, был черный котелок. Внешний вид – без малейшего изъяна.

– У вас еще есть багаж? – спросил он, кивком показав на чемодан, который я держал в руке.

– Это все, – ответил я.

Он слегка поднял брови, затем кивнул.

– Bon,[4]4
  Хорошо (франц.).


[Закрыть] – сказал он. – Милое дело – путешествовать налегке. – Это был один из тех комплиментов, которые обычно говорят, чтобы скрыть издевку, правда, без особого старания.

Но меня это не заботило. Мне было безразлично, нравлюсь я ему или пет, равно как и мне самому было вовсе не обязательно испытывать к нему симпатию.

Мимо прошла молодая женщина, постукивая каблуками и поправляя на ходу свои шелковистые русые волосы. Полы ее дорогого пальто развевались в такт ее шагам, обнажая пару изящных лодыжек и пару точеных икр. Несколько секунд Ледок задумчиво и с удовольствием следил за ней, потом снова повернулся ко мне.

– Вы ели?

– Последний раз вчера вечером.

Он снова кивнул.

– Вы мудро поступили, отказавшись от обеда в поезде. Есть в поездах небезопасно, – сказал Ледок уже без всякой издевки. К еде он, судя по всему, относился серьезно. – Через дорогу, метрах в ста отсюда есть вполне приличное кафе. Можем выпить там кофе и съесть по паре круассанов, пока будем говорить о деле.

– Годится, – согласился я.

– Настоятельно рекомендую черничный джем, – сказал Ледок. – Его делают в Эльзасе, пальчики оближете.

Наш столик стоял так, что через большое окно при входе в ресторан мы могли видеть многолюдный бульвар, а с другой его стороны – Северный вокзал, высокий, широкий и мрачный, с кирпичными стенами в потеках и разводах. Среди машин на бульваре попадались большие телеги, запряженные огромными спокойными ломовыми лошадьми, не обращавшими никакого внимания на автомобильные гудки вокруг и багровые лица французов, выглядывавших из окон автомашин сзади. Прохожие на тротуарах тоже ни на что не обращали внимания. Некоторые из них наверняка только что продрали глаза. Другие же так отчаянно спешили, что, казалось, они вообще не ложились спать и не собираются ложиться впредь.

– Мне бы хотелось заказать бекон и яйца, – сказал я Ледоку.

– Ну да, – проговорил он. Несколько печально, как будто я не оправдал его надежд. Но он быстро оправился и махнул официанту. Медленно и четко, как учитель, читающий лекцию нерадивому школяру, и сопровождая свою речь соответствующими жестами, он отдал официанту распоряжения но французском, которые показались мне чересчур обстоятельными. Я разобрал только одно слово – «Américain».[5]5
  Американец (франц.).


[Закрыть] Произнеся его, Ледок пожал плечами. Затем пожал плечами официант. Мне тоже захотелось последовать их примеру, но я сдержался.

Ледок прервал лекцию и обратился ко мне:

– Какие яйца предпочитаете?

– Жареные, – ответил я. – На масле, если оно у них есть.

На его лице мелькнуло раздражение.

– Понятно, на масле. А желток? Жидкий или твердый?

– Лучше жидкий.

Он опять повернулся к официанту и с полчаса объяснял ему, как надо жарить яйца. Следует отдать должное официанту – он держался стойко. Вздохнул всего лишь два раза. Наконец Ледок закончил и резко кивнул. Официант ушел, вытирая руки о белый фартук. Несмотря на мои ожидания, он почти ни разу не закатил глаза. Возможно, решил добраться до кухни, а уж там отвести душу.

Ледок повернулся ко мне и сказал:

– Раньше бывали во Франции?

– Несколько лет назад, – ответил я.

– А, – заметил Ледок, – во время войны.

– Да.

Ледок печально покачал головой.

– Ужасная штука война. И долго пробыли в Париже?

– Несколько дней.

– Жаль. Значит, ничего не видели.

– У меня тогда голова была занята другим. Давайте лучше поговорим о пистолете.

– Ну что ж. – Он откинулся назад и поправил манжеты. – Пистолет. Как я понял, это был «браунинг» двадцать пятого калибра.

– «Крошка-браунинг».

Он еще раз пожал плечами, показывая, что ему это все равно. Если даже пистолет так и назывался, какая разница.

Я спросил:

– Пистолет точно принадлежал Форсайту?

– Совершенно точно. Редкая конструкция. С серебряными пластинами на рукоятке из слоновой кости. На торце выгравировано имя мсье Форсайта.

– Замечательно, – сказал я.

Он снова поднял левую бровь. И вдруг улыбнулся.

– Иронизируете, мсье Бомон? До завтрака?

Я тоже улыбнулся.

– Он всегда носил его с собой? В смысле – пистолет?

– Нет. – Казалось, Ледок настроился более дружелюбно. Возможно, все дело в иронии. – Обычно, – продолжал он, – пистолет хранился в ящике в его квартире на улице Лилль. Жена утверждает, что понятия не имела, что его там нет.

Ледок поднял глаза на официанта, когда тот принес кофе. Мы наблюдали, как он разлил кофе по чашкам, поставил кофейник на стол и удалился.

– Откуда вы получаете сведения? – спросил я Ледока.

– Из газетных репортажей. И от людей, знавших Форсайтов.

– Ладно, – сказал я, – а что там с немкой?

Он кивнул.

– Сабина фон Штубен. Красивая девица, хотя имя подкачало. И для немки весьма элегантная, по-своему. Очевидно, вышла из хорошей семьи. Отец у нее был бароном. – Он отпил глоток кофе.

Я попробовал свой. Отменный кофе!

– Что там у нее за история?

Ледок нахмурился.

– История?

– Чем она занималась?

Он улыбнулся.

– Она была аристократкой. Умела выбирать вещи. И тратить деньги.

– Угу. И как же Форсайт с ней познакомился?

– Не знаю. Она приехала в Париж полгода назад и стала всюду появляться. В онере, на балах, в шикарных кафе. Сначала ходили слухи о ее связи с графом де Сентом. А потом, месяца за два до своей смерти, ее уже видели с мсье Форсайтом.

– Она была увлечена графом де Сентом?

Ледок пожал плечами.

– Поговаривали. Вы его знаете?

– Только по имени.

– Я и сам знаю немногим больше. Его вообще мало кто знает. Этот граф – загадочная личность. Молодой, богатый красавчик, герой войны. – Он улыбнулся. – И, соответственно, на редкость назойливый. Но во всех других отношениях – человек-загадка. Из очень древнего рода. Предки его сражались с Карлом Великим.

– Он что, их раздражал?

Ледок какое-то время недоуменно смотрел на меня.

– Пожалуйста, мсье Бомон. Нам будет куда легче общаться, если мы воздержимся от неудачных шуток до полудня.

Я улыбнулся.

– Есть еще сестра, – сказал он. – Эжени. Она моложе и совсем недурна собой. Ее я знаю несколько лучше. – Он печально покачал головой. – И только один ужасный недостаток.

– В смысле?

– Она лесбиянка. Но, спешу добавить, человек она премилый. В субботу они устраивают маскарад у себя дома, в Шартре. У меня есть приглашение. Если угодно, можете присоединиться.

– Я небольшой любитель маскарадов. – Графом де Сентом и его сестрой должен ведь заниматься еще кто-то из пинкертонов. – Жена Форсайта знала о связи мужа с фон Штубен?

– Ну конечно. – Ледок слегка нахмурился в задумчивости и наклонился вперед. Поставил локти на стол и сложил пальцы с видом врача, готового объявить диагноз. – Они были необычной парой, эти Форсайты. У каждого множество романов. И, думаю, они оба прекрасно знали об увлечениях друг друга. И не только романы. Ходили слухи и об оргиях. Эта парочка и другие женщины. Или другие мужчины.

Ледок с укоризной вздохнул.

– В замке под Шартром, в парижской квартире, даже в Булонском лесу. – Он многозначительно взглянул на меня. – Под свет автомобильных фар.

Он помолчал.

– Похоже, они были просто одержимы сексом.

Мимо нашего столика прошли к двери две девушки. Ледок оглядел их, задумчиво поджав губы. Затем посмотрел на меня.

– Англичанки. По одежде видно. Довольно мило, non?[6]6
  Нет? (франц.).


[Закрыть]

– Одежда или девушки?

Ледок улыбнулся.

– Что такое одежда? Всего лишь оправа для бриллианта. Некоторые оправы, разумеется, более стильные, чем другие, но ведь главное – бриллиант, не правда ли? – Он откинулся на спинку стула, поднес чашку с кофе ко рту и отпил глоток. Какое-то время он сидел, уставившись вдаль, как будто всерьез размышлял над своими словами. Затем кивнул, видимо, соглашаясь с самим собой.

– Люблю англичанок, – признался Ледок. – В них есть сдержанность, то, что меня бесконечно интригует. – Он снова слегка пожал плечами. – На самом деле это тоже своеобразная форма одежды.

– Верно, – согласился я. – Значит, вы его знали. Форсайта.

– Ну конечно. Париж – город большой, топ ami,[7]7
  Дружище (франц.).


[Закрыть] хотя общество, где вращались Форсайты, совсем невелико.

– Какое общество вы имеете в виду?

Он не успел ответить, потому что подошел официант с блюдами. Я получил свою яичницу с беконом. А перед Ледоком поставили круассаны и белые фарфоровые баночки с маслом и джемом.

Когда официант отошел, Ледок аккуратно отломил кончик круассана. Взял в руку нож и сказал:

– Общество творческих людей. Писателей. Художников. Многие из них, особенно писатели, американцы. Приезжают в Париж за вдохновением, благо его здесь в избытке.

– И вы вхожи в их общество, – предположил я и отрезал кусочек бекона.

Он воззрился на меня, одновременно намазывая круассан маслом.

– Мой отец был человек талантливый и деловой и за свою долгую, хотя и довольно скучную жизнь сумел скопить приличную сумму. Он обладал и другим не последним достоинством – все делать вовремя и умер, когда я был еще совсем молод и мог вполне наслаждаться его деньгами.

Ледок усмехнулся.

– Деньги позволяли мне интересоваться книгами, картинами, театром. – Он размазал синий джем по круассану. – И даже давали возможность потехи ради ввязываться в какое-нибудь приключеньице по просьбе вашего друга мсье Купера из Лондона. – Он ловко откусил кусок круассана.

– Вы полагаете, Форсайт покончил с собой?

Ледок прожевал мой вопрос вместе с куском булочки. Наконец проглотив – и то, и другое.

– Да, – сказал он. – Он был одержим смертью, как и сексом. И частенько поговаривал о самоубийстве.

– А об убийстве он часом не упоминал? – Бекон был замечательный. Как и яичница.

– Он говорил о договоре самоубийц. О том, как прекрасно, когда две души навсегда соединяются в смерти.

– И полиция думает, что так оно и есть, – заметил я. Круассан остановился на полпути ко рту, позволив Ледоку в очередной раз пожать плечами и подождать, когда они встанут на место.

– Дверь была заперта изнутри. Окна тоже. В номере, кроме них, не было ни души. Пистолет принадлежал мсье Форсайту. Раны, у него и у девушки, полностью подтверждали версию двойного самоубийства. Что еще может думать полиция? – Он отправил круассан в рот.

– И выстрелов никто не слышал.

Ледок нахмурился и проглотил булку. Судя по тому, как он поморщился, проглотил он ее несколько раньше, чем собирался.

– Стреляли днем. Другие постояльцы в основном отсутствовали.

– По словам портье, Форсайт и девушка пробыли в номере часа четыре. Чем они занимались?

Он печально взглянул на меня. Я снова его огорчил.

– Дружище, это же очевидно.

– Они оба были одеты, когда их нашли.

– Успели одеться. Наверное, ради своих ближних.

– И семья Форсайта на это не купилась.

Во взгляде все та же укоризна.

– Не купилась?

– Не согласилась с версией.

– А, понятно. Разумеется, семья как группа сомневается в очевидном, то же и отдельные ее члены. Как группа – даже сильнее.

– Как показало вскрытие, Форсайт умер на два часа позже девушки.

– Возможно, он сначала помог Сабине покончить с собой, а затем стал сомневаться, стоит ли ему следовать ее примеру. Предположим, он засомневался. И передумал. Такое возможно?

Ледок театральным жестом показал на пол, держа круассан так, будто это был фонарик. И опустил брови.

– Вот лежит прекрасная Сабина. Совсем мертвая, причем убитая его собственной рукой. Если он сейчас пойдет на попятный, ему придется не только иметь дело с полицией, что само по себе неприятно, но и усомниться в твердости собственных убеждений.

– Каких таких убеждений?

– Никогда и ни перед чем не отступать. Даже в самых крайних случаях. Ни перед жизнью. Ни перед смертью.

– Это было бы отступлением только в том случае, – заметил я, – если он убил девушку собственноручно.

И снова Ледок проглотил кусок раньше, чем собирался.

– Но дверь была заперта.

– Заперта. И за ней нашли трупы. Но эти двое были там, по меньшей мере, час, прежде чем девушка умерла. И после этого Форсайт пробыл там еще два часа, прежде чем умер сам. За это время целый полк мог войти в номер и выйти обратно.

– Никто никакого полка не видел.

– Вы же сами сказали, все произошло в разгар дня.

Ледок в знак согласия быстро кивнул, косясь чуть в сторону. Откинулся на спинку стула, потер руки и положил их на подлокотники.

– Bon. Итак, давайте подытожим. Мсье Форсайт и девушка входят в номер в полдень. Какое-то время они, возможно, развлекаются. Да, наверняка развлекаются. Затем одеваются. Потом, около часу дня, входит кто-то третий. Он отнимает пистолет у мсье Форсайта, который по чистой случайности принес его с собой. Мсье Форсайт не сопротивляется. Этот третий убивает девушку, которая тоже не coпротивляется. После чего возвращает пистолет мсье Форсайту, приподнимает шляпу и уходит. Мсье Форсайт сидит и размышляет над случившемся. И вот, поразмыслив часа два, он в конце концов решает застрелиться. Я правильно излагаю?

– Никто точно не знает, что произошло в том номере, – сказал я. – Да и выстрелов никто не слышал. Предсмертной записки тоже нет. Примерно в час Форсайт кому-то звонил. Но кому именно, этого тоже никто не знает.

– Дежурный куда-то подевал запись.

– Я бы хотел побеседовать с этим портье.

Ледок пожал плечами.

– К сожалению…

– К сожалению, – догадался я, – портье мертв.

– И вы считаете это подозрительным.

– Угу.

Ледок снова пожал плечами.

– Он жил рядом с Сеной. В тот вечер был сильно пьян, такое с ним часто случалось. Шел домой, поскользнулся и упал.

– Через неделю после того, как обнаружили трупы.

– Решили, он погиб в результате несчастного случая.

– А Форсайт – в результате самоубийства.

Тут он улыбнулся.

– Мне пришло в голову, дружище, что вы прекрасно знакомы со всеми подробностями этого дела. Выходит, в нашей беседе не было нужды?

Я тоже улыбнулся.

– Я думал, так мы лучше познакомимся.

Он улыбнулся еще шире.

– Bon. – Кивнул. – И мы познакомились. Un peu. Немножко. Но лиха беда начало, так? А теперь не желаете ли освежиться перед вашей первой сегодняшней встречей? Я позволил себе снять для вас номер в довольно милой гостинице, поблизости от моей квартиры. Можем обсудить этот вопрос подробно в такси. Устраивает?

– Вполне.

Он кивнул, повернулся и жестом подозвал официанта. Когда тот подошел, Ледок какое-то время говорил с ним по-французски. Кто знает, может, он нахваливал черничный джем. Наконец официант достал из кармана блокнотик и карандаш, что-то записал, оторвал листок и положил его на столик.

Когда он ушел, Ледок наклонился, поднял листок и, даже не взглянув на него, протянул мне. Улыбнулся.

– Вам, конечно, оплачивают все расходы.

– Верно, – согласился я. Взглянул на счет и быстро перевел в доллары. Получилось меньше двадцати центов.

Тан что Париж обещал американцам не только вдохновение.

В такси мы говорили о деле, но недолго. Ледок хотел показать мне местные достопримечательности.

– Здесь у нас Опера, – сказал он, наклоняясь к моему окну и показывая на вычурное серое здание справа. – Построен во время Второй империи Шарлем Гарнье. Внутри – невероятная роскошь. Гобелены, позолоченная мозаика, люстра весом в пять тонн. Громадина. В 1896 году она рухнула прямо на зрителей.

– Им вернули деньги?

Он откинулся на сиденье и улыбнулся. Взглянул на часы.

– Еще нет и двенадцати. Нет, не вернули. Но их, несомненно, утешало то, что они пострадали ради искусства. Кстати, тут есть неплохое кафе, вон там, справа. «Кафе де ла Пэ». Там делают довольно аппетитный chèvre chaud. Салат с подогретым козьим сыром. Может, как-нибудь туда заглянем.

– Там будет видно.

Ледок продолжал экскурсию.

– А вот перед нами площадь Мадлен. Строительство началось в 1764 году по велению Людовика Пятнадцатого… Здесь у нас площадь Согласия, а дальше – Елисейский дворец…

Кругом была сплошная сажа и грязь, впрочем, такую же картину можно видеть и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Если у вас нет парового отопления и вы топите углем, приходится мириться с сажей и грязью.

Здесь все казалось величественным. Куда более величественным, чем в Нью-Йорке и в Лондоне. Улицы широкие, здания впечатляющие – как будто строители хотели верить, что, раз увидев эти здания и эти улицы, их уже никто не забудет (и надеялись, что никто не спросит, откуда взялись на все это деньги).

Мы пересекли Сену, широкую, гладкую и коричневую, зажатую меж каменных набережных, свернули налево и несколько кварталов ехали вдоль реки. По воде медленно плыли длинные, глубоко осевшие баржи. Между ними сновали суденышки поменьше, некоторые даже с парусами.

Мы свернули направо. Ледок показал мне еще несколько достопримечательностей. В основном – рестораны.

– Вон там пониже, – сказал он, – «Тартюф». Видите желтый навес? Они замечательно готовят caneton а l'orange. Утку в апельсинах. Уток, известное дело, покупают только в Руапс… Там дальше по улице блинная «Бон Шанс». Вы когда-нибудь пробовали нормандские crêpes?[8]8
  Блины (франц. ).


[Закрыть]

– Нет.

Ледок кивнул, как будто нисколько не удивившись моему невежеству.

– Тогда позвольте мне вас с ними познакомить.

– Посмотрим.

– Вот тут слева, – продолжал он, – находится «Две Кубышки», вполне приличное кафе. Они готовят неплохой citron pressé. Лимонный мусс. А вон то большое здание – церковь Сен-Жермен-де-Пре. Святой Жермен-в-Поле. На этом месте был когда-то храм в честь богини Исиды.[9]9
  Исида – в древнеегипетской мифологии богиня плодородия, воды и ветра, символ женственности, семейной верности, богиня мореплавания.


[Закрыть]

– Не так давно? – поинтересовался я.

– Нет, нет, несколько тысяч лет назад. – Он поглядел на меня и улыбнулся. – Снова шутите?

Через несколько кварталов за церковью такси повернуло налево и дальше поехало уже по узким улочкам.

– Чуть дальше, – заметил Ледок, – есть кафе «Прокоп», одно из первых кафе в Париже. Вольтер выпивал там по сорок чашек кофе за день, когда заканчивал «Кандида». У них до сих пор можно получить неплохой café au leaf.[10]10
  Кофе с молоком (франц.).


[Закрыть] А их crème brûlée[11]11
  Крем-брюле (франц.).


[Закрыть] выше всяческих похвал.

Такси остановилось около узкого четырехэтажного здания. Небольшая табличка на аккуратно выкрашенной вручную двери гласила: «Отель "Викторианский"».

Ледок наклонился вперед, переговорил с водителем и повернулся ко мне.

– Пять франков. Разумеется, он даст вам квитанцию. Для отчетности.

Я достал из кармана несколько банкнот и протянул одну Ледоку. Он что-то сказал водителю, тот заворчал, порылся в бардачке, откопал листок бумаги и, снова заворчав, начеркал что-то карандашом. Не переставая ворчать, он протянул листок Ледоку, а тот передал его мне.

– Voila, – сказал он.

Я сунул бумажку в карман пиджака, открыл дверцу и вышел из такси. Ледок передал мне мой чемодан и тоже вылез из машины. Держа в левой руке шляпу и перчатки, он легонько отряхнулся правой рукой.

– А теперь, – сказал он, – в ваш номер.

Ледок остался ждать в небольшом вестибюле, пока коридорный, воевавший, вероятно, еще с Карлом Великим, теперь воевал с шатким открытым лифтом, который наверняка уже был достаточно преклонного возраста, когда Карл Великий только родился. Он хотел взять мой чемодан, но я вцепился в него мертвой хваткой. Я не знал, как на французском вызвать скорую помощь.

Лифт медленно пополз вверх, позвякивая и покачиваясь, а иногда повизгивая так, будто где-то в глубине шахты мучили здоровенную мышь. Старичок повернулся ко мне с выражением мировой скорби на лице и спросил:

– Américain![12]12
  Вот (франц.).


[Закрыть]

– Да, американец.

Он печально кивнул и отвернулся. Он и этого ожидал. Похоже, на свете вряд ли было что-то такое, чего бы он не ждал.

Лифт звякнул, вздрогнул, опять звякнул и опять пошел вверх. Где-то далеко внизу снова взвизгнула мышь. Старичок снова обратился ко мне.

– Parlez-vous français![13]13
  Говорите по-французски? (франц.).


[Закрыть]

– Нет. Уж извините.

Он печально кивнул.

Под финальное звяканье и под финальный слабенький взвизг мыши лифт замер на самом верхнем этаже. Старичок открыл решетчатую дверь и жестом предложил мне выходить. Я внял жесту. Шаркая ногами, он тоже вышел из клетки и пригласил меня следовать за ним. Мы двинулись узким коридором. Стены выкрашены в светло-зеленый цвет, красный ковер на полу посередине малость потоптан. У номера 404 старичок остановился, полез в левый карман, нахмурился, полез в правый карман и немного там покопался. Нормальный человек успел бы раз восемь открыть и закрыть эту дверь, пока старик возился с ключом. Наконец дверь распахнулась, и он жестом предложил мне войти.

Он последовал было за мной, но остановился, ожидая, пока я оглядывал комнату.

Если убрать эстамп с изображением Эйфелевой башни, над кроватью, то такой же номер можно увидеть и в приличном отеле в Питсбурге, Портленде или Пеории. С каждой стороны кровати по столику. Белое покрывало. Небольшой письменный стол из темного дерева и кресло из того же темного дерева, с виду крайне неудобное. На деревянном полу ковер. Дверь в ванную комнату.

– С est bon?[14]14
  Годится? (франц.).


[Закрыть] – спросил старик.

– Сойдет, – ответил я. Полез в карман и достал банкноту. Пять франков. И отдал ему.

Старичок глянул на банкноту, потом на меня и произнес:

– Merci. – Он отдал мне ключ и повернулся, чтобы уйти. Затем остановился и еще раз взглянул на меня.

– Voilà, – сказал он, подняв брови, – le bidet.[15]15
  Биде (франц.).


[Закрыть]

Он прошаркал в ванную комнату и сделал мне знак следовать за ним. Я последовал.

– Voilà, – повторил он, указуя дрожащим пальцем, – le bidet. – Оно стояло рядом с унитазом, на кафеле в черную и белую клетку, напротив ванны.

– Да, – сказал я. – Знаю.

Он прибавил что-то по-французски, заметил, что я нахмурился, и принялся сопровождать свои слова жестами. Медленно, превозмогая ревматизм, еле сгибаясь, он показал, что биде мне ни к чему.

– Non, non, поп! – сказал он. И погрозил мне пальцем.

– Знаю-знаю, – повторил я.

Он попытался еще изобразить нечто такое, чтобы я лучше понял, что биде мне совершенно незачем. Но для него это оказалось слишком сложным.

– Понимаю, – снова сказал я. – Я бывал во Франции раньше.

Старичок уразумел из моего английского не больше, чем я из его французского. Он все еще говорил и жестами пытался объяснить, что мне не стоит пользоваться биде.

– Ясно, – сказал я.

На его лице впервые появилось что-то, кроме печали. Будь это выражение поживее, я бы принял его за беспокойство. Вероятно, когда-то в прошлом ему пришлось иметь дело с американцами, которые никогда в жизни не видели биде… и ошиблись.

– Comprenez-vous?[16]16
  Понимаете? (франц.).


[Закрыть] – спросил он меня.

– Да, – в сотый раз заверил его я. И кивнул. – Да-да, – повторил я и в сотый же раз кивнул.

Он поглядел на биде, потом на меня и тоже кивнул. Но, похоже, я убедил его не до конца.

Я поставил чемодан на кровать и распаковал его. На дне лежал блокнот. Я достал его, открыл на первой странице и просмотрел записанные там имена: Роза Форсайт, Гертруда Стайн, Жан Обье граф де Сент, Эжени Обье, его сестра, Эрнест Хемингуэй, Астер Лавинг.

Почти все эти имена в агентстве узнали от матери Ричарда Форсайта. Остальные сообщил агент, работавший под прикрытием, который разъезжал вместе с семьей зятя госпожи Форсайт. В соответствии с полученными мною сведениями все эти люди подозревались в том, что они так или иначе связаны со смертью Ричарда Форсайта.

Все, кроме первого имени в списке. Огюст Лагранд. Префект полиции. Самый главный полицейский в Париже.

Мне предстояло повидаться с ним в первую очередь. Это была первая моя встреча на сегодня – Ледок уж постарался.

Я разделся, вымылся под краном в ванне, переоделся в чистое и вышел.

Под двойным дном чемодана у меня лежала американская валюта и автоматический пистолет – «кольт» тридцать второго калибра. Я оставил все на месте. На первое время денег мне хватит, а с самого начала таскаться с оружием было ни к чему. Американские полицейские не любят, когда вы являетесь к ним с оружием, и я был абсолютно уверен, что их французские коллеги от этого тоже не в восторге.