Текст книги "Клоунада"

Глава четвертая

– Эрнест, – сказал я.

– Зовите меня просто Эрни, – попросил он. И расплылся в такой улыбке, что можно было подумать, он никогда в жизни не был так рад новому знакомству, и принялся изо всех сил жать мне руку.

Я улыбнулся и удвоил хватку.

– Ужасно рад, – сказал Хемингуэй.

Он все еще улыбался из-под густых усов. В улыбке обнажился ряд его белых зубов, а у блестящих карих глаз и на смуглых щеках образовались глубокие морщины и коричневые ямочки. Он был молод, немногим за двадцать, и высокий, с меня ростом, но крупнее. Видавшая виды коричневая спортивная куртка туго обтягивала его широкие квадратные плечи. На нем были коричневая рабочая рубашка, коричневые хлопчатобумажные брюки и грубые коричневые ботинки. Наверное, его одежда выглядела потрепанной, но вас так поражал носивший ее человек, что вы почти не обращали на это внимания. Голос гремел чуть громче, чем хотелось бы, но гремел он от всего сердца.

Роза Форсайт сказала, что он был невероятно обаятелен и на редкость красив. Хемингуэй и правда был такой, и даже чуть больше. Он отпустил мою руку, но продолжал улыбаться.

– Анри сказал, вы пинкертон, да? – Он в восхищении покачал большой головой. – Господи, – добавил он, – какая увлекательная, должно быть, работа.

Анри Ледок стоял чуть в стороне, наблюдая за нами с легкой улыбкой на губах.

– Случается, – согласился я.

– Вы в отличной форме, – сказал он. – Боксом занимались? Он опустил левое плечо, поднял руки, сжал их в большие коричневые кулаки и сделал несколько быстрых круговых движений перед своим улыбающимся лицом. Борт его пиджака задел солонку – она закрутилась и упала на пол. Там она несколько раз подскочила на плитках, но не разбилась.

– Черт, – сказал он, наклонился, собираясь ее поднять, и стукнулся лбом о стол. Приборы задребезжали. Он схватил стол, чтобы тот не рухнул, но сделал это слишком резко, дернулся, и графин с водой Анри опрокинулся, ударился о масленку и залил скатерть водой.

– Черт! – буркнул Хемингуэй и протянул руку.

Ледок его остановил.

– Пожалуйста, Эрни, – сказал он. – Не беспокойтесь. Давайте пересядем за другой столик.

– Прекрасная мысль, – без всякого смущения согласился Хемингуэй. Он только легонько потер лоб и взглянул на свои пальцы. Крови нет. Пока Ледок звал официанта, Хемингуэй повернулся ко мне, снова улыбнулся и поднял кулаки.

– Эй! Сколько раундов отстояли?

– Всего несколько, – ответил я. – Очень давно.

– Да? Чудесно! А как насчет спарринга? – Он быстро переступил ногами и зацепился левой за стул. Тот самый, на котором лежали котелок Ледока, перчатки и папка с делом. Папка соскользнула со стула, раскрылась, страницы вывалились и веером рассыпались по полу.

Хемингуэй наклонился, но Ледок положил руку на его лапищу и попросил:

– Эрнест. Пожалуйста. Сядьте. Вон туда. – Он показал на свободный столик. – Я тут сам управлюсь.

– Ладно. – Он ухмыльнулся. – Пошли.

Мы двинулись к другому столику.

– Я тренируюсь в спортзале недалеко отсюда, – сообщил мне Хемингуэй. – Груши, всякие штуки для прыжков. Приходите как-нибудь, позабавимся. Заметано?

– Конечно, – сказал я.

Это был столик на четверых. Я сел на один стул, Хемингуэй уселся справа от меня. Положил свои большие руки на стол и уронил солонку.

– Черт! – выругался он и поставил ее прямо. И снова улыбнулся. – Анри сказал, вы хотите со мной поговорить. О чем? – Все его внимание сосредоточилось на мне, а внимания ему было не занимать. Журналисты все такие, если, конечно, не притворяются.

Я сказал:

– Наше агентство наняли, чтобы расследовать смерть Ричарда Форсайта. Мне хотелось бы узнать о нем как можно больше.

– Ну, буду рад помочь. Все, что смогу. Правда. Но что там расследовать? Парень сам пустил себе пулю.

К нам присоединился Ледок. Он оглядел круглый стол, разобрался, кто где сидит, занял место справа от Хемингуэя. И положил папку, перчатки и котелок на свободный стул, подальше от журналиста.

– Bon, – сказал он.

– Его мать, – сказал я Хемингуэю, – придерживается другого мнения.

– Милая дама, – заметил он. – Чувствуется белая кость. Мне она всегда нравилась. – Он ухмыльнулся. – Но она ошибается, нет? Он выбрал легкий выход.

– Из чего? – спросил я.

– Хотите знать, что я думаю? – вдруг совершенно серьезно произнес он, наклонился вперед и сложил руки. Ледок с опаской глянул на его руки.

– Конечно, – сказал я.

Но тут появился усатый официант с еще одним меню. И протянул «святое писание» журналисту. Хемингуэй открыл его и снова опрокинул солонку. А когда потянулся к ней своей лапищей, Ледок быстро выбросил вперед свою руку, схватил солонку и переставил на самый дальний край стола. Он поставил ее надежно, отпустил и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди. Усач официант взирал на все происходящее как ии в чем не бывало.

Хемингуэй изучил меню.

– Эй, да у них сегодня подают andouillettes. Замечательно! – Он повернулся к официанту и некоторое время что-то быстро говорил ему по-французски. Официант все выслушал, кивнул, забрал меню и зашагал прочь.

– Они готовят замечательные andouillettes, – сказал Хемингуэй. – Блеск. Просто объедение. Они берут…

– Так что вы там говорили, Эрнест, – перебил его Ледок, – насчет Ричарда Форсайта?

– Ах, да. – Он снова наклонился вперед и сжал руки. Быстро оглядел зал. И заговорил приглушенным голосом. Хотя голос его никак нельзя был назвать тихим. – Он был голубой.

Ледок рассмеялся.

– Эрнест, да он и не делал секрета из того, что иногда спал с мужчинами.

– Вот именно, – сказал Хемингуэй и разжал руки, выставив напоказ свои широкие ладони.

– Но все же чаще он спал с женщинами, – уточнил Ледок.

Хемингуэй забросил руки на спинку стула.

– Женщин кругом было куда больше. Война. Простая арифметика, не так ли?

Ледок сказал:

– Эрнест, признаюсь, бисексуальность – влечение весьма сомнительное, но…

– Лично я этого не понимаю. – Хемингуэй откинулся на спинку стула и покачал большой головой. – Бисексуальность. Как это, а? Во вторник ты просыпаешься и решаешь, что сегодня будешь ухлестывать за Рози О'Грейди? А в среду уже подкатываешь к Барнаклу Биллу? Что это такое?

Ледок улыбнулся.

– Не знаю. Но могу сказать, что по этому поводу говорил Ричард.

– И что же он говорил?

– «Кожа есть кожа, плоть есть плоть».

– Ну да, конечно. Очень мило. Но все это показуха. Для того же ему служили и женщины. Для камуфляжа. В душе он был педиком, вот и все. – Хемингуэй снова наклонился вперед и положил руки на стол. – Могу сказать, что я думаю по поводу случившегося. Он был с этой, как ее, немкой…

– Сабиной фон Штубен, – подсказал Ледок.

– Точно, – согласился Хемингуэй. И повернулся ко мне. – Красивая девушка. Была от него без ума, ходила за ним следом, как течная сука. – Он покачал головой. – Жаль, такое добро пропадало. Ну да ладно. Значит, в тот день они были вместе в гостиничном номере, так? И у Форсайта случился конфуз. Старый петушок отказал. Может, она над ним посмеялась, эта фон Штубен, – с немками вообще туго дело, они все железобетонные. Ну вот. Тогда он совсем слетел с катушек. Вытащил свой плюгавенький «браунинг» и вышиб ей мозги. Потом увидят, что натворил, направил пистолет на себя и застрелился. – Он откинулся назад. – Разве это не очевидно, а?

Ледок улыбнулся.

– В вашей версии кое-что не сходится.

– Почему же? – возмутился Хемингуэй. – Что именно не сходится?

Появился усач официант. С блюдами для меня и Ледока и с бутылкой вина в серебряном ведерке.

Ледок и Хемингуэй почтительно молчали, пока официант откупоривал бутылку. Пробку он передал Л едоку – тот основательно и задумчиво ее обнюхал и одобрительно кивнул. Официант налил с сантиметр вина в бокал Ледока. Ледок попробовал вино и снова кивнул официанту.

Официант налил вино в мой стакан, потом в стакан Хемингуэя, затем Ледока. Поставил бутылку назад в ведерко, аккуратно обвязал горлышко салфеткой и, чеканя шаг, ушел прочь.

Ледок поднял бокал, мы с Хемингуэем последовали его примеру.

– Salut![25]25
  Здесь – «Ваше здоровье!» (франц.).


[Закрыть] – сказал Анри. И двинул было бокал в сторону Хемингуэя, но тут же передумал, снова провозгласил «Salut!», поднес его к губам и отпил глоток. Мы с Хемингуэем тоже сказали «Salut!» и попробовали вино.

Хемингуэй слегка почмокал губами, склонил голову, прищурился и сказал:

– «Монтраше». Двадцатого года.

– Девятнадцатого, – поправил Ледок.

– Очень хорошее вино. Отличное. Так что там у вас не сходится?

Ледок взял в руки нож и вилку.

– Они оба были одеты. Если бы они занимались любовью, contretemps,[26]26
  Здесь – «конфуз» (франц.).


[Закрыть] о котором вы упоминали, должен был случиться раньше. – Он отрезал кусочек рыбы и положит его в рот.

Хемингуэй пожал могучими плечами.

– Значит, она выдала что-нибудь эдакое позже. Эти немки, с ними же никакого спасу.

Я попробовал колбаску. Очень вкусная. И впрямь объедение.

– К тому же, – заметил Ледок, – если верить его жене, Ричард Форсайт взял с собой пистолет первый раз. – Он улыбнулся. – Не хотите же вы сказать, что он заранее предвидел, что фон Штубен будет насмехаться над его мужским достоинством? И что он собирался постоять за себя как мужчина, застрелив ее? А потом застрелился сам.

Хемингуэй снова пожал плечами.

– Но пистолет у пего все же был. Может, он всегда таскал его с собой, а Роза просто не знала. Или сказала, что не знает.

– Потом, эти два часа, – продолжал Ледок, – те, что прошли между его смертью и смертью девушки.

– Должно быть, он долго не мог решиться.

Ледок поднял одну бровь.

– Но вы же сами сказали, так мог поступить только трус.

Хемингуэй прищурился и проговорил:

– Иногда нужна смелость, чтобы быть трусом.

– А что это значит, если поточнее?

– Понятия не имею, – ответил Хемингуэй и захохотал, громко и раскатисто. Он запрокинулся на спинку стула, все еще хохоча, задел локтем подставку под ведерком для вина – она зазвенела, как колокол, и едва не опрокинулось. Ледок рванулся вперед и вовремя удержал ведерко. Раздраженно хмурясь, он поправил ведерко на подставке и тут же отодвинул ее подальше от Хемингуэя.

– Откуда вы знаете, – спросил я журналиста, – что у него точно был «браунинг»? – Я отправил в рот другой ломтик колбаски.

– Это все знали. Он обычно держал его в библиотечном ящике. Постоянно доставал его, показывал людям и хвастался. Иногда даже стрелял в здоровенное чучело медведя в углу комнаты. – Хемингуэй нахмурился. – Должен признать, стрелок он был что надо. Всегда попадал в этого проклятого медведя, никогда не промахивался. – Он ухмыльнулся. – Правда, медведь был уж очень большой.

– Роза Форсайт рассказывала, вы с ним даже как-то поспорили. В библиотеке.

Хемингуэй усмехнулся.

– Мерзавец решил меня надуть. Напечатал мою книгу, сборник рассказов. Заплатил аванс, курам на смех, всего две сотни долларов, правда, тогда я думал только о том, чтобы меня напечатали. А потом я так и вскипел. Он не заплатил мне больше ни гроша. Вот я и пошел к нему поговорить. Он сказал, денег, мол, больше нет. А еще сказал, не осталось-де ни одного экземпляра книги. И нагло заявил, я сам, дескать, виноват, нечего было раздаривать налево и направо. Чушь собачья, и он это прекрасно знал. Мы поспорили. – Хемингуэй взглянул на меня. – Только поспорили, всего-то делов. Ничего особенного.

– А Роза Форсайт утверждает, вы пытались его ударить.

Хемингуэй снова рассмеялся.

– Она и правда так сказала? Ха! Первым ударил он. И промахнулся. Тогда я ему врезал, но споткнулся на этом проклятом ковре и упал. Вот и все.

Я уже успел оценить его отношение к неодушевленным предметам, поэтому был готов ему поверить. Но с такой же готовностью я мог поверить и Розе Форсайт.

Внезапно он насупил свои красивые брови и сказал:

– Эй. Погодите-ка. Что это за вопросы? Уж не думаете ли вы, что к этому делу причастен я? К Форсайту с немкой?

– Нет, – ответил я. – Просто у меня такая работа. Задавать вопросы. Но теперь, раз уж вы сами об этом заговорили, не скажете ли вы, где были в тот день?

– Когда он застрелился? На бегах. С десятком человек знакомых.

Я кивнул.

Он какое-то время смотрел на меня, прищурившись, будто решал, что обо мне думать. И в конце концов решил, что мне можно верить. Он еще раз в восхищении покачал головой.

– А работенка у вас, должно быть, занятная.

Как раз в эту минуту появились официант с усами и на сей раз – с обедом для Хемингуэя. Он сначала поставил блюдо, потом взял бутылку с вином и пополнил наши бокалы. Сунул бутылку обратно в ведерко и зашагал прочь.

Хемингуэй взял салфетку и развернул. Заправил уголок за воротник и расправил ее на груди.

– Но вот что самое интересное. – Он взял нож и вилку и отрезал кусочек колбаски. Поставил руки на стол, сжав их в кулаки, причем в одном кулаке он держал нож, а в другом вилку с нанизанным ломтиком колбаски. – Он отослал мне назад контракт, который мы подписали. После того. После нашего спора. Начеркал на нем «аннулировано» и поставил свою подпись. А через несколько недель я продал те же растреклятые рассказы с парочкой новых, да еще стихи, другому издателю, здесь же, в Париже, Бобу Макалмону. – Он ухмыльнулся. – И поскольку Форсайт расторгнул контракт, он ничего не получил от этой сделки. – Хемингуэй снова ухмыльнулся и наконец отправил кусок колбаски в рот.

– Восхитительно, – заметил Ледок.

Хемингуэй кивнул, пережевывая колбасу. Проглотил и сказал:

– Да уж. – И взглянул на мою тарелку, уже опустевшую. – Как вам наши andouillettes?

– Весьма.

Он кивнул.

– Чего только французы не делают из свинячьей требухи.

Ледок быстро наклонился вперед.

– Когда едете в Испанию, Эрнест?

– В конце месяца.

– Что вы там сказали, – обратился я к Хемингуэю, – насчет свинячьей требухи?

Ледок поджал губы.

Хемингуэй пожевал. И проглотил.

– Andouillettes. – Он похлопал ножом по колбаске. – Иногда их делают из телятины. Но самые лучшие, настоящие andouillettes готовят из свиных потрохов. Очень вкусно, верно? – Он сунул в рот еще кусочек.

– Да, – пролепетал я. И посмотрел на Анри Ледока. Я же просил – никакой требухи. А он мне – что-то вроде свиной колбаски. – Очень вкусно, – тем не менее согласился я.

Ледок так и не разжал губ. Подозреваю, чтобы не улыбнуться.

– В Испании бывали? – спросил меня Хемингуэй. Я повернулся к нему.

– Что?

– В Испании. Бывать приходилось?

– Нет.

– Мне тоже. Мы едем посмотреть бои быков. У меня целая теория насчет корриды.

– Какая именно? – заинтересовался Ледок.

Хемингуэй положил нож и вилку. Лицо сделалось очень серьезным.

– Сейчас, когда закончилась война, коррида единственное место, где человек может по-настоящему заглянуть в лицо смерти. А матадор встречается с ней каждый день. И проделывает это с мастерством и изяществом. И с отвагой. Он словно накликает на себя смерть, и делает это с гордостью, чувством достоинства и со вкусом. Panache![27]27
  Блеск! (франц.).


[Закрыть] Он встречается со смертью каждый день и побеждает ее.

Ледок улыбнулся.

– Всего лишь на какое-то время, топ ami.

– Побеждает, говорю, а не избегает. Никто не может избежать смерти. Во всяком случае, в этом мире. – Хемингуэй повернулся ко мне и усмехнулся. – Малыш Дикки Форсайт точно не избежал. – Он взял вилку и прикончил свою колбаску.

Я спросил:

– Вы знали, что Форсайт употреблял наркотики?

Он проглотил последний кусок.

– Об этом все знали.

– Знаете, где он их доставал?

– Да повсюду. Марихуана, кокаин, героин – этой дряни везде хватает. – Хемингуэй снова ухмыльнулся. – Лично я предпочитаю вот это. – Он протянул руку и вытащил из ведерка бутылку. Она была почти пуста. Он вылил остатки в бокал Анри и спросил: – Еще одну?

– Нет, я пас, – сказал Ледок. – Благодарю.

Хемингуэй повернулся ко мне.

– А вы?

– Нет, спасибо. Так где Форсайт брал наркотики?

Хемингуэй наклонился и поставил бутылку обратно в ведерко.

Подставка закачалась, но Ледок протянул руку, удержав ее. И устало вздохнул.

Хемингуэй сказал:

– У кого-нибудь из «Дыры в стене», скорее всего. Это притон в Девятом квартале. Одно отребье там собирается. Торгаши наркотиками, дезертиры. Дикки ходил туда постоянно. – Он ухмыльнулся. – Наверное, чувствовал там себя как дома.

Я спросил у Ледока:

– Знаете это место?

Он кивнул.

– Эрнест все точно описал.

– Вы там кого-нибудь знаете? – спросил я у него. – Кто был знаком с Форсайтом?

– Одного знаю, – сказал Ледок. – Американец, хотя родом он из Ирландии. Джон Рейли. Мне говорили, он связан с наркотиками.

– Он много с чем еще связан, – заметил Хемингуэй. – Во время войны служил сержантом, в тылу отсиживался. Потом занялся контрабандой – черный рынок и все такое. Лихой малый. Поговаривают, он наживался даже на штабных начальниках.

– Верно, – подтвердил Ледок. – Он вернулся сюда, в Париж, сразу после войны. И среди преступников теперь слывет вроде как знаменитостью.

Я повернулся к Хемингуэю.

– Вы знаете такую женщину – Астер Лавинг?

– Конечно. Джазовая певица, негритянка. Поет на барже, на Сене. Я однажды ее слышал. Неплохо поет.

– Вы знали, что у нее был роман с Форсайтом?

– Правда? – Хемингуэй на миг выказал любопытство. Затем отрицательно покачал головой. – Все показуха. Я же говорил, этот субчик был педиком.

Хемингуэй опустил руку в карман, достал часы и взглянул на время.

– Черт побери, я должен идти. У меня встреча с приятелем. – Он сунул часы назад в карман, нахмурился, порылся в заднем кармане. – Дьявол, – сказал он и посмотрел на меня так, будто его ударило молнией. – Бумажник дома забыл.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Агентство заплатит по счету.

– Точно говорю, я взял его. Помню, перед уходом…

– Все в порядке, – сказал я.

Он усмехнулся.

– Очень любезно с вашей стороны. В следующий раз плачу я.

– Договорились.

Он встал, стул опрокинулся назад и громко ударился о плиточный пол.

– Оставьте все как есть, Эрнест, – попросил Ледок.

Хемингуэй кивнул. Повернулся ко мне, еще раз улыбнулся и протянул руку.

– Очень приятно было познакомиться. Надеюсь, еще увидимся. – Он снова попытался превратить мою руку в месиво.

– Я тоже, – сказал я.

– Анри, рад был вас видеть.

Они пожали друг другу руки, Ледок при этом прищурился и сотворил со своим ртом что-то странное – то ли слегка улыбнулся, то ли поморщился.

Затем, помахав нам на прощание загорелой рукой и еще раз одарив нас белозубой улыбкой, Хемингуэй повернулся и наткнулся на спину какого-то француза, поедавшего суп.

Пока Хемингуэй извинялся, Ледок встал, поднял упавший стул и аккуратно водрузил его на место.

Хемингуэй повернулся, снова помахал нам рукой, улыбнулся и ушел. Ледок сел и наклонился ко мне.

– У Форсайта был роман с Астер Лавинг?

– Да. Вы ее знаете?

– Только с чужих слов. Слышал, как она поет. У нее талант. Вам об этом романе рассказала Роза Форсайт?

– Нет. О ней он жене не рассказывал.

– Похоже, он об этом никому не рассказывал. – Ледок улыбнулся, посмотрел в сторону и покачал головой. – Бойкий, однако, малый, этот Форсайт. Сибил Нортон. Астер Лавинг. – Он нахмурился. – Но откуда, дружище, вы узнали о его связи с Астер Лавинг?

– От кузена Форсайта.

– Банкирского сынка?

– Да. Его семья сейчас во Франции, в Шартре, и агентство кого-то к ним направило. Кузен и выложил все нашему агенту. Отчет пришел в агентство как раз накануне моего отъезда из Лондона.

– Я восхищаюсь господином Купером все больше. И кого же ваша контора заслала в эту семью?

– Понятия не имею. Но мне хотелось бы поговорить с этой Астер Лавинг.

– Кто же станет вас за это порицать? Она очень привлекательна.

– Когда она начинает петь?

– Кажется, в полночь.

– Прекрасно. Пойдем и навестим ее.

Ледок кивнул.

– Жду с нетерпением. – Он поудобнее устроился на стуле. – А что вы скажете о мсье Хемингуэе?

– Вам подробно, – спросил я, – или в двух-трех словах?

– Лучше в двух-трех словах.

– По-моему, так себе.

Ледок рассмеялся.

– Кажется, – заметил я, – он так и не назвал спортивный зал, куда якобы ходит.

– Оно и понятно. Вы для него слишком серьезный спарринг-партнер. Он предпочитает партнеров помельче. Заметили, он вспомнил о встрече, только когда понял, что вина больше не будет?

– Заметил.

– Но вы, конечно, не думаете, что он связан со смертью Ричарда Форсайта, – сказал Ледок.

– Нет. Да и вообще, не думаю, что он кого-нибудь когда-нибудь мог убить.

Ледок кивнул.

– И мне кажется, он об этом сильно сожалеет.

– Он был на фронте?

– В санитарной службе. В Италии. Имеет ранение.

– Могу себе представить, почему.

Ледок снова рассмеялся.

– Мне кажется, вся эта буффонада, неуклюжесть оттого, что он тратит всю свою энергию, чтобы выглядеть другим, не таким как есть. Эдаким героем-храбрецом. Подозреваю, когда-то он был очень милым и ранимым мальчуганом. Думаю, он таким и остался, несмотря на мускулы и браваду. А еще подозреваю, ему бы не очень понравилось то, что я о нем думаю.

Ледок отпил глоток вина и наклонился вперед.

– А знаете, – сказал он, – Хемингуэй на самом деле замечательный писатель. Я прочитал один его рассказ из той самой книжки, что выпустил мсье Форсайт. Там говорится о парне, который рыбачит в одиночку в Великом американском лесу. Никаких диалогов, ни одного другого персонажа. Только этот паренек и лес, и река, и рыба. Ничего такого не происходит. Парень бредет по лесу, разбивает лагерь. Рыба у него то срывается, то нет. Он ее ест, понятно, совсем по-простому. Потом укладывается спать и просыпается. Но обо всем этом написано так сильно, просто и точно, и вместе с тем проникновенно, что трогает до глубины души. Читатель догадывается, хотя автор не упоминает об этом ни слова, что парень только что вернулся с войны и помнит все ее кошмары. Я так и проникся.

– А почему вы не прочли другие рассказы?

– Пардон?

– Вы сказали, что прочли только один рассказ. Почему же не прочитали остальные?

– Ах! – Ледок откинулся назад и пожал плечами. – Как человек он так себе.

Я засмеялся.

– А теперь, топ ami, – сказал он, – не выпить ли нам кофе?

– Конечно, – согласился я. – Ничто так не утешит меня после ужина из свиной требухи, как кофе.

– Неужели andouillettes вам не понравились?

– Было вкусно, – признал я.

– Тогда почему?…

– Давайте выпьем кофе.

Я тоже откинулся на спинку стула и в первый раз оглядел помещение. Взглянул на высокие потолки, на медленно кружащий вентилятор, на другие столики и на других посетителей.

Ледок жестом подозвал официанта, затем взглянул на меня.

– Какие у вас планы на сегодняшний день?

– Ну, – сказал я, – для начала хотелось бы узнать, почему за нами хвост.

Он нахмурился.

– Хвост?

– Не смотрите прямо сейчас. Но там за вами, за колонной. Толстяк в сером костюме. Он был и в кафе. У дома Розы Форсайт.

Ледок призадумался. И сказал:

– Помню-помню этот серый костюмчик. Вот наказание. – Он погладил бородку. – Что будем делать?

* * *

«Матушка Пулярка»

Мон-Сен-Мишель, Франция

7 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Сегодня нас едва не постигла беда.

Теперь, когда все уже надежно скрыто в прошлом (где Maman ничего не сможет найти), день закончился, все спят и я, пользуясь полной безопасностью, могу наконец собраться с мыслями, с той их малой толикой, какой я располагаю, чтобы поведать тебе обо всем, что произошло.

Сначала я должна рассказать тебе о Мон-Сен-Мишеле. Сказочное место, Ева. Он все такой же недоступно-величественный и вместе с тем такой романтический, каким я помню его с детства. Он пристроился на громаде скал, будто невзначай, под ним – ровное пустынное море с одной стороны и ровный пустынный песчаный берег с другой, а над ним, высоко-высоко, – чистое нормандское небо, зовущее, подобно надежде или молитве. Несмотря на все, что случилось сегодня, я его обожаю. Если бы это от меня зависело, я бы задержалась здесь подольше. И поднималась бы и спускалась тысячи раз по узкой улочке Гранд, заглядывая в причудливо сгрудившиеся магазинчики, покупая в одном кружева, в другом деревянные безделушки. Я бы устроилась в какой-нибудь каморке поближе к вершине, недалеко от монастыря, и смотрела бы на прилив, с ревом накатывающий па бескрайний песчаный берег. (Говорят, под натиском волн песок неумолимо смещается на восток со скоростью резвого скакуна, и это правда.) Я бы бродила с мерцающей свечой по туннелям в скале под церковью и воображала себя принцессой, ищущей своего отважного возлюбленного, или стареющей, но все еще непокорной монахиней, разыскивающей своего, согбенного бременем усталости исповедника. Чтобы представить себя монахиней, воображения потребовалось, естественно, совсем немного.

Так вышло, что мы задержались здесь дольше, чем рассчитывала Maman Форсайт. Накануне мадам Верлен в гостинице в Сен-Мало накормила нас устрицами, и Maman, похоже, попалась одна испорченная. Утром, когда Рейган, шофер, приехал в гостиницу, она уже жаловалась на желудок.

Но не расстроенный желудок Maman стал вышеупомянутой бедой. До той беды я еще не дошла. Я не пытаюсь наводить тень на плетень, Ева, но ведь как-никак я пинкертон. И знаю, как нужно рассказывать о постигших меня напастях.

Что касается Рейгана, то он сам по себе ходячее горе. Один Ног ведает, где он скрывался до того, как вдруг возник во время завтрака. Возможно – в каком-нибудь романе Диккенса. Высокий, исхудавший, сгорбленный, в длинной белой льняной водительской куртке, покрытой пылью. Но лбу, точно вторая пара глаз, прилипли такие же пыльные очки. Засаленные темные волосы торчали в разные стороны, как набивка из старого матраса, но каким-то образом среди всего этого хаоса он умудряется найти прядь, за которую можно потянуть.

Ты скажешь, я слишком строга. Но когда сегодня утром мы готовились к отъезду и я садилась в машину, старая свинья УЩИПНУЛ меня за попку.

– Ух ты, – сказал он, – осторожней с дверными ручками, мисс.

К своему стыду, должна признать, что он англичанин.

Во всяком случае, когда мы подъезжали к Мон-Сен-Мишелю, Maman тяжело задышала и схватилась за живот. И как только мы приехали, меня отправили искать для всех нас кров. И вот мы здесь, в «Матушке Пулярке», у которой только одно достоинство – уникальность. Это единственная гостиница в городке. В данную минуту, а сейчас уже одиннадцать вечера, Эдвард, Нил и старая свинья разместились в одной комнате, Мелисса и я – в другой (она спит на соседней кровати), а дражайшая Maman, разумеется, восстанавливает здоровье в отдельной комнате.

Ее недуг, однако, дал мне возможность побольше узнать о Ричарде Форсайте и его окружении. Со своего ложа Maman распорядилась, чтобы я показала детям Мои, чтобы расширить их знания о французской культуре, а на самом деле – чтобы убрать их с глаз долой и дать ей возможность страдать в тиши и покое.

Нил присутствовал при том, как она отдавала мне распоряжения, и вызвался пойти с нами. От такого предложения Maman сильно забеспокоилась. Она, похоже, заботилась о сохранении непорочности, вот только не пойму чьей, моей или Нила. Подозреваю – Нила. С той минуты, когда она застала нас тет-а-тет за столиком кафе в Сен-Мало, она намеренно, а иногда и совершенно явно, старалась, чтобы мы держались порознь.

Так что теперь, лежа на покрывале в спортивном костюме и то и дело хватаясь руками за живот, Maman силилась придумать какой-нибудь предлог, чтобы помешать ему пойти с нами, как вдруг у нее случился приступ боли. Морщась, она махнула рукой, прогоняя нас прочь, а сама скатилась с кровати и поспешила в туалет.

Так мы и пошли вчетвером через Аббатство, через это Чудо (не переставая походя восхищаться всем и вся), через трапезную, через гостиную с двумя огромными каминами, в каждом из которых можно было зажарить быка, всего целиком, затем – вниз по слегка сумеречным туннелям, где каждый шаг отдавался эхом, и потом – снова наверх, на опьяняющий воздух, и опять вниз по головокружительным ступеням. Спустившись по петляющей улице Гранд, мы вышли через ворота на прибрежный песок, к морю. Прилив был низкий, и Мелисса с Эдвардом начали строить замки из песка примерно в пятнадцати метрах от нас, а Нил с нянькой неудобно устроились на острых камнях у подножия горы. (Нянька тем временем приглядывала наметанным глазом за маленькими архитекторами, как бы они не забрели на зыбучие пески, где их может засосать, что, по слухам, в здешних местах случается.)

– Какой чудесный день, – сказал Нил, глянув на меня и тут же отвернувшись.

– Да, – согласилась я, – просто замечательный. – Это была правда, к тому же вокруг никого, кроме нас, не было. Между нашими скалами и морем простиралась широкая гладь дивного светло-коричневого песка, казавшаяся бесконечной. До воды от нас было метров тридцать.

– Гм-м, – промычал Нил, всматриваясь в горизонт.

Как я уже говорила, Нил был не слишком разговорчив.

– Нил, – сказала я, – во время вчерашнего нашего разговора ты упомянул о женщине, певице, у которой… была связь с твоим братом Ричардом.

Он снова взглянул на меня, моргнул, отвернулся и кивнул.

– Да. Астер Лавинг.

– Он все еще встречался с ней перед своей смертью?

– Нет. Он вообще встречался с ней совсем недолго. – Юноша слегка нахмурился. – А почему вы спрашиваете об Астер?

Я одарила его одной из своих самых очаровательных и самых притворных улыбок.

– Меня на самом деле интересует не Астер, – призналась я, – а Ричард. Из всего, что ты мне рассказал, можно сделать вывод, что он был человеком незаурядным.

Нил радостно улыбнулся, довольный, что я разделяю его уважение к покойному, и я почувствовала маленький, но резкий укол совести. Впрочем, этот укол тут же, и практически полностью, заглушило пинкертоновское чувство ответственности.

Нил сказал:

– Да, вы правы. Как я уже говорил, он был, наверное, самым поразительным из всех людей, каких я знал.

– Астер сама с ним порвала?

– Нет. – Он посмотрел вниз, поднял глаза, взглянул на меня. – Понимаете, дело в том, что Астер наркоманка. Она принимает наркотики в большом количестве. Но все равно она действительно славная женщина. Очень славная. Мне она всегда нравилась. И Ричарду тоже. Но он не употреблял наркотики. И ему не нравилось, что она этим занимается, понимаете?

– Странно, – заметила я. – А я со слов твоей мамы поняла, что Ричард и сам не брезговал наркотиками.

Нил явно удивился.

– Мама прямо так и сказала?

– Ну, должна признаться, скорее, какие-то ее слова навели меня на эту мысль. – Разумеется, прямо она ничего такого не говорила.

Он кивнул.

– Она не любила Ричарда. Считала, он плохо на меня влияет.

(Пожалуйста, обрати внимание, что нянька, которая старалась вытянуть как можно больше фактов из Нила, весьма onрометчиво забыла о необходимости присматривать за другими детьми, которые в последний раз, когда она на них смотрела, подошли совсем близко к воде. Возможно, ты уже догадываешься, что случилось дальше.)

– Он что, правда употреблял наркотики? – спросила я Нила.

– Да, только кокаин. Это не очень страшно. Многие позволяют себе, во всяком случае, из знакомых Ричарда. И он нюхал его только для того, как он говорил, чтобы не заснуть и получить больше удовольствия от шампанского. – Он улыбнулся этому bon mot[28]28
  Здесь – «тонкое замечание» (франц.).


[Закрыть] в надежде, что я тоже улыбнусь и разделю его мнение.

Я улыбнулась.

– Он тебе когда-нибудь давал кокаин? – спросила я.

– Нет. – Нил сказал это разочарованно, что было совсем не удивительно для юноши с таким образцовым кузеном, как Ричард. – Он сказал, что даст, когда я закончу первый курс колледжа.

Очевидно – вместо твердого братского рукопожатия и сердечного «Молодец!».

– Какой наркотик употребляла Астер? – спросила я.

– Героин. Ричарду это не нравилось. Астер… в общем, она кололась. Наверное, с героином иначе нельзя, но она не любила, гм, сама делать себе уколы. И это приходилось делать Ричарду.

– Как же она стала наркоманкой, – удивилась я, – если не умела колоться сама?

– Дело не в том, что она не умела. Ричард говорил, ей просто больше нравилось, когда ей делают укол, в смысле – мужчина. – Слово «укол» давалось ему нелегко. Оно и мне самой претило. Но я спокойно кивала, во всяком случае, мне так кажется; и тут вдруг ощутила, что меня, Сидмут и госпожу Эпплуайт разделяет огромное расстояние.

– Почему Ричард все это тебе рассказывал?

Нил пожал плечами.

– Мы дружили. Я знал его с детства. И он знал, меня интересует то же, что и его. В смысле поэзия. Книги и все остальное.

– А та, другая женщина. Которая умерла вместе с ним. Сабина?

– Да. Сабина фон Штубен.

– Она тоже была наркоманкой?

– Кажется, нет. Может, кокаин, но, как я уже говорил, кто его только не употребляет.

«Все? – подивилась я про себя. – И госпожа Эпплуайт? И архиепископ Кентерберийский?»

– Он давно ее знал? – спросила я.

– Не помню. Кажется, не очень. Он называл ее «новой подругой», когда представлял.

– И это, по твоим словам, было в феврале?

– Да.

– А как они познакомились, знаешь? – спросила я.

Прежде чем он успел ответить, я услышала вдалеке радостный детский визг и взглянула в сторону Мелиссы и Эдварда.

Они были там же, где и раньше, но начался прилив, и теперь Мелисса стояла по пояс в воде, и вода уже подбиралась к Эдварду.

Вода надвигалась так быстро, что пенящийся поток вперемешку с песком уже был в каких-то десяти метрах от той скалы, под которой мы сидели. И продолжал надвигаться, как жуткое чудовище, все ближе и ближе, а я сидела, окаменев от ужаса, и глядела на все, не веря своим глазам.

Эдвард и Мелисса веселились от души, прыгали и плескались в стремительно наступавшей воде. Хлопали по ней руками, брызгали друг на друга. Они промокли с ног до головы – вода ручьями стекала с их волос. Я все это разглядела куда быстрее, чем ты, наверное, прочла эти строки, и вот уже я вскочила и как закричу:

– Эдвард! Мелисса! Выходите из воды, сейчас же!

А они только засмеялись, поглядели на меня – и опять плескаться.

– Эдвард! – крикнула я.

Он повернулся, снова засмеялся, сделал неохотное движение в сторону быстро убегающего берега, обо что-то споткнулся и вдруг исчез. Мелисса взвизгнула.

Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы до них добраться. Не помню, как я бежала по песку, входила в воду и шарила в ней руками. Казалось, я сразу оказалась там, схватила этот маленький серый, намокший комочек и выдернула его из грязного бурлящего моря. Где-то рядом кричали. Мелисса. Вода доходила мне уже до пояса, ноги промерзли до костей. Л уперлась ими в песок, борясь с течением, и буквально выдернула его голову из-под воды. Он вздрогнул, замахал руками, затем судорожно закашлялся, но я была вне себя от радости. Он был жив.

Однако мгновением позже радости у меня поубавилось: Эдвард вдруг начал извиваться как одержимый, царапаться, завывать и в панике цепляться за мои руки. Он ударил меня по лицу, и я оступилась. Потеряла точку опоры и ушла под воду, увлекая за собой Эдварда.

Я оказалась в центре грязно-серого вихря, холодного, как могила, как ночной кошмар, а в ушах у меня застыл страшный вой. На одно безумное мгновение я испытала тот же ужас, какой, наверное, испытывал Эдвард. Тут наконец я всплыла, отплевываясь и хватая воздух ртом. Эдвард снова закашлялся, завыл еще громче и пронзительнее и попытался с какой-то неимоверной силой погубить нас обоих.

– Тсс, – только и прошипела я.

Окажись я в таком положении одна, мне вряд ли угрожала бы серьезная опасность. Ведь прилив, в конце концов, нес меня туда, куда я и стремилась, к берегу. Будь я одна, я бы не сопротивлялась и дождалась, когда он вынесет меня прямо на дорожу, и оттуда выкарабкалась бы к воротам.

Но об этом нечего было и думать, учитывая ужас, охвативший Эдварда. Он лягался, щипался, бил меня руками, отчаянно пытаясь вырваться из плена собственного ужаса. А я пыталась его успокоить, встать прямо, зарывшись каблуками в песок. Но песок двигался, причем в противоположном направлении от берега, и очень быстро.

– Тсс, – приговаривала я. – Все будет в порядке, в полном порядке. – Я быстро огляделась и увидела, что Нил уже рядом, да благословит его Господь, и уже поймал Мелиссу. Он как раз тащил ее к берегу, но остановился и поглядел на меня.

– Уведи ее домой, – крикнула я. – Тут Эдвард снова завизжал и задергался. Правой рукой я обхватила тельце мальчугана и прижала его левую руку к себе, но он вдруг снова ударил меня правой рукой.

Кажется, тогда я чуть с ума не сошла.

Внезапно меня будто холодом обдало, и тут я поняла, что оказалась в на редкость смешном положении. Ясный, безоблачный день, Франция, самая, наверное, цивилизованная страна в Европе, и эта цивилизация в виде, скажем, salade Niçoise,[29]29
  Ниццкий салат (франц.) – из зеленых бобов, мелкого очищенного картофеля, разрезанного пополам, помидоров-черри, разрезанных также пополам, оливок без косточек, соуса из уксуса, масла и соли, с добавлением горчицы, чеснока и кервеля.


[Закрыть] была в каких-то тридцати метрах от меня (не знаю, почему я подумала о salade Niçoise), a я вот-вот утону на глубине не больше полутора метров. Госпожа Эпплуайт, своими руками повесившая на мою высокую грудь чемпионскую ленточку по плаванию, была, бы очень мною недовольна.

Каким-то образом я ухитрилась упереться обеими ногами в движущийся песок. Развернулась спиной к течению, обхватила Эдварда обеими руками и что было сил крикнула ему прямо в мокрое, искаженное, бледное лицо:

– Не видать тебе плюшек, как своих ушей!

(Понимаешь, он обожает плюшки.)

Эдвард резко захлопнул рот. Опустил руки, перестал лягаться – все тело разом обмякло. Он взглянул на меня и, клянусь, Ева, надул губы.

– Успокойся, – сказала я, – и мы быстро отсюда выберемся.

После этого мне пришлось буквально волочь его к берегу, где нас ждали Нил с Мелиссой. Эдвард лежал у меня на руке так же спокойно, как в собственной постели. Когда мы добрались до дорожки, Нил протянул руку, помог поднять Эдварда, а потом помог вылезти мне. Когда я вышла из моря, почти как Афродита из пены, он взглянул на лиф моего платья, прилипшего к телу, покраснел и едва меня не уронил. Когда я вновь оказалась на твердой земле, он снова покраснел, моргнул и отвернулся. Я закуталась в мокрый, обвисший кардиган.

Естественно, мы все промокли до нитки, а я чувствовала такую усталость, будто пробежала сотню километров. Я села, или скорее плюхнулась на ступени лестницы городских ворот. Дети сели рядом, Эдвард – слева, Мелисса – справа. Стекавшая с нас вода отбивала неровную дробь по камню, на котором мы сидели.

Несколько мгновений все молчали. Затем Мелисса глубоко вздохнула.

– Ух ты, – произнесла она, – а здорово было!

Я взглянула на нее. Фартучек на ней, канареечно-желтого цвета, весь вымок, светлые волосы потемнели и облепили головку, а глаза сияли, губы улыбались – на лице было выражение невероятного восторга.

На этот раз рассмеялась я. Ничего не могла с собой поделать. Потом и дети присоединились, даже Эдвард, который все дрожал, прижавшись ко мне сбоку. Смех, конечно, помог нам снять напряжение, хотя он и был истерический. Но, думаю, все лучше, чем утонуть.

Тут Мелисса наклонилась и сказала Эдварду:

– Какой же ты тру…

Тут я повернулась и наградила ее таким взглядом, какой вверг бы в оцепенение даже Медузу Горгону. Она так и осеклась.

Затем заговорил Эдвард. Он поднял на меня глаза и сказал, стуча зубами:

– Mама нас убьет.

Точно сказано: вряд ли Maman понравится, что ее детей едва не смыло с лица земли.

– Думаю, этого можно избежать, – сказала я. Конечно, это было не только в их, но и в моих интересах, чтобы Maman никогда не узнала об этом купании, хотя знать, что я думаю, детям было совсем не обязательно.

– Пошли. Надо скорее переодеться.

Мсье и мадам Бойль, хозяева гостиницы, бойко засуетились вокруг нашей промокшей команды, но я уговорила их не ставить в известность мадам Форсайт. У мадам, пояснила я, слабое сердце, и даже такой, на самом деле, несерьезный и забавный случай, ха-ха, если она о нем узнает, может смертельно ранить ее сердце. Мы все вымылись и переоделись в сухое, мадам Бойль выстирала наши мокрые вещи и повесила их на веревку сушиться, что на таком ярком солнце не заняло слишком много времени. (Я заплатила за ее услуги из тех денег, что агентство выделило мне на непредвиденные расходы, чтобы эта сумма не значилась в общем счете.)

Так что к ужину, когда объявилась Maman, все мы уже были одеты так же, как раньше. Вот только мой кардиган и всю нашу обувь спасти не удалось, они были потеряны безвозвратно. У детей в багаже нашлось предостаточно запасной обуви, у меня тоже оказалась лишняя пара туфель. Maman не заметила, что на всех другая обувь, а если она и обратила внимание, что на мне другой кардиган, то об этом даже не заикнулась.

Госпожа Форсайт потихоньку шла на поправку, хотя все еще испытывала слабость. Она едва притронулась к еде и, бодро вздыхая, вернулась к себе в комнату.

У меня же больше не было возможности выудить еще что-нибудь из Нила. Мелисса и Эдвард болтались в холле гостиницы, где мы сидели вдвоем с Нилом. Они вели себя довольно мило. И рассуждали о сегодняшнем злоключении совсем по-взрослому – маленькая неприятность, даже забавно, если вспомнить, – хотя мне казалось, что в душе Эдвард до сих пор боится, как бы прилив не поднялся по улице Гранд, не сорвал входную дверь с петель и не унес пас с ковра со всей своей неукротимой мощью. А Мелисса (как я подозреваю) втайне надеялась, что опасения Эдварда оправдаются. Сразу после девяти часов Maman снова явилась, бледная, точно привидение, и позвала всех спать. Завтра, сказала она, нам рано в дорогу.

Когда Мелисса заснула, я вышла из гостиницы и прошла до церкви. Горели уличные фонари, узкая дорога, вившаяся крутой спиралью вокруг холма и обрывавшаяся далеко на вершине, была пустынна. Кое-где в домах горел свет, олицетворяя семейный уют, который лично я едва помню. Я остановилась у крепостного вала за церковью и вгляделась в темное гладкое море, которое сейчас, казалось, окружало гору со всех сторон, превратив ее в островок посреди волшебного, залитого лунным светом озера. Сверху па меня глядели миллионы звезд. Я стояла там и размышляла о Ричарде Форсайте.

Что он за человек, думала я, если говорит о своих любовницах с маленьким кузеном? Говорит, что одной колет героин? А братцу обещает подарить кокаин?

Дети, играющие во взрослых, очаровательны. (Во всяком случае, Мелисса и Эдвард иногда кажутся такими.) Мне так хочется, чтобы Нил перестал играть и притворяться. Взрослые, играющие во взрослых, куда менее привлекательны.

Я прихожу к выводу, что мне этот человек не нравится.

Не волнуйся, Ева, я выполню все свои обязательства. Если его убили, хотя полицию вполне устраивает версия самоубийства, я сделаю все возможное, чтобы найти истинного виновника его смерти. Но я почему-то начинаю думать, что преступник вызовет у меня больше сочувствия, чем жертва.

Ну да ладно. Пора спать.

С любовью,

Джейн