Текст книги "Остров на Птичьей улице"

И кстати, если все судьбы где-то записаны, то кто сказал, что они записаны только для людей? Вот Снежок, например: если он сумеет добраться до нашего буфета, то ему тоже предопределено жить дальше. Тогда он вполне может прожить свои три года. Я читал, что в неволе мыши живут примерно столько. Но, может, ему даже не придётся прогрызать буфет. Потому что в моей судьбе записано, что я пойду в нашу с папой комнату в общежитии и заберу оттуда Снежка. Ведь если в чьей-то судьбе такое и может быть записано, то только в моей! В судьбе мальчика Алекса.

С того дня, как мама не вернулась, я начал думать, что моё везение, мой ангел-хранитель – это она. Она всё время поблизости, заботится обо мне и охраняет меня. Иногда краем глаза я даже видел какую-то ускользающую тень, чувствовал едва заметное движение.

5. Первая вылазка Грины

Я пошёл за Снежком. Взял с собой пистолет и фонарик. Сумку спрятал в нише, в которой проспал до вечера. Перед уходом я наскоро сложил вокруг сумки невысокую стенку из кирпичей и прикрыл сверху валявшимся тут же куском жести. Это защита от мышей. Хотя я за всё время ещё ни одного мышиного писка здесь не услышал. Наверное, мыши предпочитали жить в подвалах тех домов, где ещё оставались жители. Оно и понятно.

Я долго сомневался насчёт кобуры, но в конце концов решил, что всё-таки буду носить пистолет в ней. Я приспособил её ремни вместо пояса и сверху надел куртку, чтобы снаружи было не видно. Конечно, я бы с удовольствием носил пистолет как папа – под мышкой, но он у меня там не помещался. Перочинным ножом я проре́зал в кармане куртки дыру и теперь мог в любой момент выхватить пистолет прямо из кармана.

Луна взошла и осветила часть улицы. Окна в домах были тёмными. Но вовсе не из-за светомаскировки. Просто уже больше недели на нашей улице никто не жил. Здесь не было ни одного человека, только вещи. Всех выселили и с этой улицы, и из этого района – гетто гимель[4]4
  Гимель – третья буква еврейского алфавита. Соответствует числовому значению 3.


[Закрыть], – где располагалась фабрика, обслуживавшая немецкую армию. Остались только те, кто работал на фабрике. И дети, которых они прятали, – такие как я.

В общежитиях, куда переселили работников фабрики, запретили держать детей. Но не с самого начала – вначале это разрешалось. А потом вдруг сообщили о новом запрете. Поднялся жуткий переполох. Папа хотел отправить меня к своему польскому другу в деревню. Но мама ни за что не хотела со мной расставаться. Она боялась, что я буду далеко, одинокий, заброшенный, никому не нужный. Поэтому было решено, во-первых, устроить укрытие из досок наверху, а во-вторых, сделать бункер под нашей квартирой – его мы строили вместе с Гринами.

Работникам немцы позволили остаться потому что были нужны рабочие руки. По крайней мере, мы все так думали. Папа был в этом уверен. Он сказал, что это логично. Но Барух на это ответил, что в действиях немцев далеко не всегда просматривается логика. Может быть, хозяева верёвочной фабрики и правда хотели, чтобы мы продолжали работать и производить верёвки. Ну или щётки – если кто-то работал на щёточной фабрике. Носки – на фабрике у Миллера, ремни – в сапожных мастерских… Наверняка польский хозяин, приятель Баруха, был в нас заинтересован. Ведь эта фабрика принадлежала ему ещё до войны.

Интересно, зачем немцам нужно было столько верёвок на войне? Как-то раз я спросил у родителей: они тоже думают, как и я, что этими верёвками немцы будут связывать пленных русских? Родители засмеялись. И папа сказал:

– Нет. На этих верёвках они в один прекрасный день повесятся.

Дома́, мимо которых я шёл, были полны вещей, оставшихся с тех пор, когда в брошенных теперь квартирах ещё жили люди. Раньше все удивлялись, почему немцы не приходят сразу же после выселения и не забирают все эти вещи, как они – по слухам – обычно делали в других местах. Это могло быть хорошим знаком. Но могло быть и плохим. Папа один раз сказал, что немцы слишком заняты войной с русскими на Восточном фронте. Это он так пошутил. Барух засмеялся и возразил, что немцы только недавно начали вывозить вещи из гетто бет[5]5
  Бет – вторая буква еврейского алфавита. Соответствует числовому значению 2.


[Закрыть], а сюда придут в самую последнюю очередь. В гетто бет жили богачи. А здесь, на нашей улице, богачей не было, чего с нас начинать? Владельцев роскошной мебели и других излишеств тут было раз-два и обчёлся.

Я вспомнил наши стулья. Очень красивыми я бы их не назвал, но всё-таки мне они казались красивыми. Особенно после того как мы с папой покрасили их в голубой цвет. Интересно, кто будет сидеть на них в Германии? Я ещё раньше как-то спросил у Баруха об этом. А он ответил:

– Да кто бы ни сидел, всё равно насидеться не успеют, их разбомбят подчистую американцы с англичанами.

Мне стало жалко стулья. А ещё больше мне было жалко мои игрушки. Книги-то немцам не нужны. Немцы ведь не смогут ничего прочесть на польском и, наверное, оставят книги в гетто.

Кстати, я ещё толком не объяснил про гетто. Их на самом деле было три. Гетто бет, из которого всех выселили ещё в самом начале. Гетто гимель, то есть наш район при фабриках и мастерских. И ещё гетто алеф, большое и запутанное. Тамошних жителей в какой-то момент начали выселять, но потом перестали. Хотя Барух сказал, что это ненадолго и скоро всё начнётся по новой. В гетто алеф жило очень много людей. Там было много улиц, улочек и проулков. Много подвалов и чердаков. А в бункерах были приготовлены запасы, которых бы хватило на целый год. Там была запасена и вода, и всё это было спрятано глубоко под землёй. Но в гетто алеф было много и доносчиков, будь навеки прокляты их имена. А ещё там было несколько сионистских организаций, в одну из которых вступила моя мама. Кроме того, в гетто алеф жили носильщики и извозчики, и те и другие очень сильные! Папа сказал, что молодёжь объединится с носильщиками и извозчиками и устроит восстание.

– Как в Варшавском гетто[6]6
  Вооружённое восстание в Варшавском гетто длилось с 19 апреля по 16 мая 1943 года.


[Закрыть]. Только, наверное, не такое долгое. Может, всего на пару дней, но всё-таки настоящее восстание.

– А почему они уже сейчас его не устраивают? – спросил Барух.

– Они не могут, пока вокруг столько детей и семей. А может быть, им ещё не хватает оружия. Если уж делать восстание, то так, чтобы нанести немцам действительно ощутимый удар и продержаться хотя бы дня три.

Я шёл по тёмной стороне улицы, куда не падал лунный свет, и старался держаться как можно ближе к стенам. Папа учил меня: «Время от времени останавливайся и слушай. Послушал – посмотри по сторонам. Оглянись назад, посмотри вверх. Опасность может подстерегать где угодно, не только впереди». Этому папа учил меня, когда мы выходили ночью после комендантского часа купить хлеба у контрабандистов. Мы возвращались с ним через чёрный ход – так мы называли окно с перепиленными решётками, через которое можно было пробраться в наше общежитие. Папа свистел условным свистом, и Барух отвечал ему изнутри.

Идти вдоль стен, как учил меня папа, было непросто. По всей длине улицы, по обеим её сторонам и особенно возле ворот и подъездов валялись кучи всякого хлама: сломанной мебели и ещё каких-то вещей, которые я не мог разглядеть в темноте. Мне приходилось каждый раз обходить этот хлам, и каждый раз мне казалось, что из кучи на меня смотрит тяжёлым взглядом немец или даже два. Один раз я действительно увидел глаза. Это была кошка. Впервые в жизни я почувствовал, как волосы у меня на голове зашевелились от ужаса. До тех пор я думал, что про шевелящиеся волосы – это просто «фигура речи», изобретение писателей, которые пишут страшные книжки.

Я спустился на проезжую часть и пошёл посередине улицы, хотя так меня было намного легче заметить. Но зато я шёл гораздо быстрее и был гораздо дальше от чудищ, прятавшихся в кучах мусора.

По правде говоря, я не знал, кто страшнее: немцы или чудища с привидениями. Я понимал, что вряд ли бы немцы стали тратить силы и время на то, чтобы прятаться среди этого мусора и выслеживать в темноте меня или кого бы то ни было. Они всегда приходили при свете дня, «после плотного завтрака» – так говорил Барух. Они приходили с многочисленными помощниками, со всякими там полицаями и надзирателями, которые на них работали. Так что на самом деле я всё-таки больше боялся привидений, а не немцев. Хотя, конечно, всё должно было быть ровно наоборот.

В одном из домов хлопнула дверь, как раз когда я проходил мимо. Дверь хлопнула громко. Резкий звук неожиданно разорвал тишину, так что сначала я даже подумал, что кто-то там внутри выстрелил из пистолета. Но уже через несколько секунд я услышал скрип, а потом опять резкий хлопок. Незапертая дверь то открывалась, то с силой захлопывалась от сквозняка.

По дороге к дому, то есть к тому зданию, где располагалось общежитие работников фабрики, я не раз и не два замирал на месте, испугавшись неожиданных звуков: скрипа, скрежета, стука захлопнувшейся двери или оконной рамы. Пару раз я возвращался с середины улицы на тротуар, поближе к стенам, и из ворот прямо на меня вдруг бесшумно выплывало облачко белых перьев не то из разорвавшейся подушки, не то из пухового одеяла – как какой-то зловещий призрак. Я разговаривал сам с собой и объяснял себе, что в дневное время всё это ни капельки меня не напугало бы. Но получалось как-то неубедительно.

Кроме мебели и всякого домашнего скарба, на улице валялись чемоданы, брошенные выселенными жильцами из-за того, что были слишком тяжёлыми. Все они были раскрыты нараспашку. Может быть, хозяева чемоданов в последнюю минуту спешно доставали из них какую-нибудь особо дорогую вещь. А может быть, чемоданами уже успели заняться мародёры.

В конце пути я совсем перестал думать и останавливаться. Я просто бежал – в одних носках, держа ботинки в руке. Дорогу я знал отлично. Ворота, разумеется, были на замке. Я пошёл в обход. Вскарабкался на какие-то ящики, дотянулся до окна и надавил на перепиленный прут решётки. Он скрипнул и отошёл в сторону, как всегда. Я подтянулся, пролез в окно и спрыгнул вниз. Вышел во двор, в тишине пересёк его и вошёл в другую дверь. В общежитии не было ни души. Но мне показалось, что я услышал какой-то шорох. Какой-то даже скрип, как будто с крыши. Может быть, там кто-то ещё прячется? Что стало с Гринами, нашими сообщниками по строительству бункера? Может быть, они до сих пор здесь? Я поднялся наверх в нашу квартиру. Дверь была открыта настежь. Я буквально влетел внутрь, как если бы там меня ждал папа. Но, конечно же, папы там не было. Ведь он должен прийти к разрушенному дому, дому № 78. Но тут я услышал попискивание Снежка. Жаль, что Снежок такой маленький, что его даже нельзя обнять. Я свистнул, и он сразу прибежал. Готов поспорить, что он очень обрадовался, когда я поднял его с пола и посадил к себе в карман куртки.

Эх, надо было оставить папе какой-нибудь знак в тех развалинах, где я прятался. Я заторопился обратно, и тут мне пришло в голову, что я могу взять отсюда необходимые вещи. Например, мои подушку и одеяло. И еду тоже нужно взять. Я подошёл к кухонному буфету, но он был абсолютно пуст. Кто-то забрал всю нашу еду. Я разозлился. Этот кто-то, возможно, до сих пор прячется здесь. И он решил, что мы с папой больше сюда не вернёмся. У нас был небольшой запас съестного в укрытии на чердаке. Я полез на чердак. Там тоже было пусто. Кто-то уже побывал там и всё забрал. Кто-то, кто знал об укрытии. Может быть, это папа? Мы очень хорошо всё замаскировали, найти укрытие было нелегко. Кроме нас с папой только Грины знали о нём. Как и о бункере. Я вернулся в квартиру и пошёл в туалет. Попытался сдвинуть унитаз в сторону. Как папа. Это то, что он делал, когда нам нужно было спуститься в бункер. Но унитаз не двигался. Что-то держало его на месте, как будто люк был заперт изнутри. Я потянул унитаз со всей силы. Бесполезно. Тогда я постучал в пол и позвал шёпотом: «Пан Грин! Пани Грин! Ципора, Авраам, Йоси!»

Ответа не было. Тут я вспомнил про секретный стук. Я постучал один раз. Потом два. Мне не отвечали. Тогда я начал колотить в пол изо всех сил и кричать: «Пан Грин!»

Они тут же открыли и накинулись на меня с нескрываемой злобой:

– Ты что разорался?! Хочешь, чтобы все немцы сюда сбежались? Все доносчики? Идиот!

Это было обидно. Я спустился в бункер. Они снова заперли люк. Папы внизу не было. Они не имеют права так меня называть. Когда взрослый так говорит – это тебе не детские обзывательства. Это действительно очень обидно. К тому же они сами виноваты.

– А чего вы не отвечаете? – с вызовом ответил я.

– Какой хам! Мы сразу же тебе ответили, – сказал папаша Грин и замахнулся на меня. Я отскочил.

– Митек, прекрати, – сказала Грину его жена. – Садись вот тут, Алекс. Где твой папа?

– Его забрали со второй группой, – сказал я.

– Так ты один вернулся?

– Я не вернулся, я всё время тут был, – буркнул я.

– Где же ты был? В квартире тебя не было…

– Это вы забрали всю нашу еду?

– Нет, – сказал Митек Грин.

Я знал, что он врёт. Я посмотрел на Ципору и маленького Йоси. Малыш спрятал лицо в подол маминого платья. Авраам залез на одну из верхних полок и накрылся одеялом.

– Вы ещё и всю еду из укрытия на чердаке у нас забрали, – сказал я. Мне не было страшно. Да пусть хоть убьёт меня. Тогда его дети увидят, какой у них папочка.

– Мы ничего не брали, – ласковым голосом сказала жена Грина.

Старый Барух, когда говорил о Гринах, всегда добавлял «шибко деловые, себе на уме». Наверное, он как раз что-то такое имел в виду. А что я мог сделать? Их было пятеро. Двое взрослых. Авраам и Ципора тоже были старше меня. Но в бункере и так была еда – еда, которую папа прятал вместе с Грином, чтобы её хватило на всех на долгие месяцы. Этого-то они не могут отрицать.

– Хорошо, – сказал я. – Я хочу взять еду, нашу долю. Я принесу мешок и возьму столько, сколько смогу унести. А потом вернусь и заберу то, что осталось.

Грин вскочил на ноги, как будто его змея ужалила, и накинулся было на меня, но его жена – сильная женщина – успела схватить его и усадить обратно на стул.

– Помолчи, – сказала она ему. – Я поговорю с мальчиком.

Потом она повернулась ко мне и сказала тем же ласковым голосом, что и раньше:

– Слушай, Алекс, ты должен понять несколько вещей. Первое – ты не можешь приходить и уходить. Ты уже большой и умный мальчик, и ты понимаешь, что твоё хождение туда-сюда нас выдаст. Ты ведь знаешь, что доносчики тут буквально везде. Я очень, очень надеюсь, что никто тебя не заметил, когда ты пришёл сегодня, и никто не слышал твоих глупых криков.

– Вы могли бы открыть, когда я…

Она не дала мне закончить.

– Это уже неважно. Просто слушай, что я тебе говорю. Если ты хочешь уйти – уходи, но только с одним условием: больше ты сюда не вернёшься. Это первое.

– Но… – начал было я. Мне было что им сказать. Это ведь и наш бункер тоже. И еда тоже наша.

– Я знаю, знаю. Помолчи и послушай.

Я умолк.

– Ты можешь оставаться с нами сколько захочешь. Еду мы будем делить поровну – ты получишь столько же, сколько и мои дети. Ты понял?

– Да, пани Грин, – вежливо ответил я.

– Тогда, пожалуйста, можешь выбрать себе полку, лечь, отдохнуть. Если ты голоден, Ципора прямо сейчас даст тебе что-нибудь поесть. Мы должны экономить еду, потому что неизвестно, сколько нам придётся здесь пробыть. Война ещё очень нескоро закончится.

– Я не могу здесь остаться, – сказал я.

– Разумеется, он не может! Что за бред! – ввязался в разговор Митек Грин.

Жена ничего ему на это не сказала. Йоси, Ципора и Авраам таращились на меня с изумлением.

– Я должен вернуться… туда, где я жду папу.

– Это где? – хором спросили Грин и его жена.

– Это… – и я ничего больше не сказал.

– Ты что, нам не доверяешь? Почему не хочешь рассказать? Твой папа уже там? Или там ещё кто-то есть? Кто тебя сюда послал? – Они задавали мне все эти вопросы без остановки, один за другим.

– Никто меня не посылал. И никого там нет. Только я один. Жду там папу.

– Так зачем же ты сюда пришёл? – спросил Грин.

– За Снежком.

– Снежком? – опять спросили они хором.

Йоси сказал:

– Это его мышка. Она белая.

И тут все засмеялись. Кроме Митека Грина. Мне стало стыдно. Хорошо, что Снежок сидел у меня в кармане тихо, не пищал.

– Я хотел взять немного еды, но нигде ничего не нашёл. Поэтому я пришёл сюда. И я хочу взять нашу еду. Я заберу всё и положу в нашу с папой комнату. И буду брать еду по частям оттуда. Сюда я больше не приду. И стучать не буду.

– Ещё чего придумал, – сказал папаша Грин.

Вместе с женой они отошли в сторону и какое-то время шептались между собой. Спорили. Ссорились. Потом она подошла ко мне и сказала резко и твёрдо:

– Ты можешь остаться с нами или можешь уйти. Но никакой еды ты отсюда не возьмёшь.

– Почему?

– Потому что это всё равно что её выбросить, – сказал Митек Грин. – Они через день-два тебя поймают. И вся еда пропадёт просто так.

– Оставайся, – шепнул мне Йоси.

– Я не могу, – сказал я чуть не плача. – Я жду папу, и…

– Но ведь твой папа, когда будет тебя искать, наверное, и здесь тоже поищет, – сказал Авраам.

Он был прав. Это логично. Мне надо остаться здесь, с Гринами. Я вгляделся в их лица. Йоси смотрел на меня с надеждой. И Ципора с Авраамом, в сущности, не такие уж и плохие. Нет. Ясно, что оставаться здесь мне нельзя. Я должен прямо сейчас вернуться на развалины. Я собрался с мыслями. Барух ведь тоже знал про этот бункер. Но он не говорил, чтобы я шёл сюда, если папа не появится. Я отлично помню его слова: «Жди на развалинах дома номер семьдесят восемь. Неделю, месяц, а если надо – целый год». Он так и сказал. И я так и должен сделать.

Она дала мне три банки сгущёнки. Я, конечно, ничего не мог ей доказать, но точно такие же банки стояли в нашем с папой шкафу на кухне. Ещё она дала мне немного сухарей и баночку повидла.

– Это всё, – сказала она.

– Алекс, оставайся, – шепнул Йоси.

– Рот закрой, – одёрнул его Грин. – Не лезь не в своё дело.

Нет, я ни за какие коврижки не остался бы здесь с ними, без папы. А ведь они всегда были такими вежливыми и доброжелательными, когда заходили в нашу с папой комнату по какому-нибудь делу. Может, они как доносчики – как только быть доброжелательным стало невыгодно, их показушная доброжелательность испарилась, и тогда вдруг выяснилось, какие они на самом деле.

Я вылез из бункера и вернулся в нашу комнату. Взял большой плед, положил в него мои подушку и одеяло. А кроме того, пару книг и провиант, который дала мне мамаша Грин. И ещё простыню, полотенце, трусы, одежду. Как будто я собрался ехать в летний лагерь. Я немного подумал и прихватил ещё спички и свечи. Папин фонарик – пусть у меня будет два фонаря. Вилку, нож и ложки: столовую и чайную. На всякий случай я взял ещё один такой же набор для папы. Увязал вещи в большой тюк. Я уже стоял с вещами в дверях, когда вдруг вспомнил о нашей коробке с фотографиями. Я отыскал её и тоже засунул в тюк. Мне не хотелось, чтобы наши карточки оказались на улице и валялись бы на земле, как это случилось с фотографиями очень многих других семей.

Может быть, я бы и не обратил особого внимания на эти снимки, которые были разбросаны повсюду на улицах. Но мама всё мне объяснила. Она сказала, что это фотографии людей, которые когда-то были счастливы. Например, фотография со свадьбы. Или фотопортрет пожилых родителей. Или фотокарточка недавно родившегося малыша. Мама сказала, что всё это – как бы следы, оставшиеся после людей, которые уже умерли. И они ни для кого больше не имеют ценности.

Я двинулся в обратный путь. С трудом пропихнул свой тюк сквозь решётку. Аккуратно вернул перепиленный прут на место – вдруг мне понадобится ещё раз сюда прийти. Нельзя, чтобы кто-нибудь заметил, что его можно отодвинуть. Старый Барух здорово с этой решёткой всё устроил.

Небо затянуло облаками. Пошёл мелкий дождик. Я вдруг подумал, что было бы неплохо вернуться в квартиру и взять ещё всяких разных вещей. И вообще, почему бы мне не остаться там на ночь? А может, и правда лучше попроситься в бункер к Гринам, хоть я и терпеть их не могу? Но я не стал возвращаться.

Дорога обратно заняла гораздо меньше времени. Может быть, из-за того, что я был менее осторожным. Но боялся я ничуть не меньше, чем по дороге туда. Трудно было не бояться. Когда я добрался до подвалов, начался настоящий ливень. Развязать тюк и достать из него вещи нужно было до того, как забираться в лаз, потому что целиком он бы не пролез. Одеяло немного намокло. И книжки. Ничего, они высохнут.

Я устроил себе постель. Земля была такой твёрдой, что одеяло я решил подстелить под себя. Завтра пойду в какой-нибудь из соседних домов, поищу себе матрас. Может, найдётся что-нибудь и поесть. Хотя в это я не очень верил. Еду обычно брали с собой или прятали так, что если не знаешь точно где, то и не найдёшь. А вот матрасов, я уверен, будет сколько хочешь.

Ночью мне приснился папа. Он улыбался и был близко-близко. Я тянул к нему руки, чтобы обнять. Но никак не мог дотянуться. Я тянулся изо всех сил, а папа удалялся всё дальше и дальше, хотя совсем не двигался с места. Я кричал: «Папа!», но без толку. Тогда я попытался побежать к нему, пока он ещё был виден. Но ноги были такие тяжёлые – совсем не двигались. А папа продолжал улыбаться своей доброй, подбадривающей улыбкой, будто говорил: «Держись, Алекс, я приду!»

Я просыпался два раза. В первый раз я не понял, где нахожусь. Я проснулся из-за своего сна. А во второй раз меня разбудил гром, который грохотал снаружи. Там была гроза. Недалеко от моей постели в подвал просачивалась вода. Я пощупал плед, которым укрывался, – сухой… Первый раз после окончания бомбардировок я спал, не надев пижаму.